#Откровеночка, или Делу время, потехе — хорнябрь!

В явочной квартире абсолютно тихо. Лало сыто потягивается от блаженства, кладёт ноги на стол (и никаких криков Малиновского, мол, убери свои сапоги, он же лакированный!) и достаёт из-за пазухи самокрутку (Алик бы точно наморщил свой аристократический огромный нос и выдал мини-лекцию о вреде курения). Щелчок зажигалки — и сладковатый дымок стелется по комнате, плавно поворачивая к поддувающей форточке. Благодать. Не то, что шумные собрания, на которых толком и не обсудишь ничего — у всех своё мнение, все по-своему правы, никому ничего не докажешь. Лало усмехается — ОПГ значит «Очень Пизданутые Главари», что уж тут. За окном раздаётся гул автомобильного мотора и визг тормозов. Лало морщится — ну принесло же ещё кого-то раньше времени. Да и почему это кого? Понятно же, что Тончиков раздолбанный «москвич» припарковался. Лало философски вздыхает, выпускает клуб дыма в потолок, прислушиваясь к происходящему снаружи. Хлопает дверца машины, гравий шуршит под кроссовками. Поднимается «Очень Пиздатый Гопник» быстро, через ступеньку — в явочной квартире нет двери, вынесли в одной из сугубо дружеских потасовок, потому шорох пыли по бетону на каждом шаге Тончика слышен отлично. — О, ля, какие люди в Болливуде, — Тончик резко, по-крысиному усмехается, и Лало вздыхает. — И тебе привет, Анатоль. Собственно, этой компании он предпочёл бы любого другого из главарей: Малину с его вспыльчивостью, Алика с прохладцей и змеиной непрошибаемостью, даже Гришу Стрельникова с его «как говорят американцы». Тончик же его одновременно заводит (о чём ему знать не обязательно) и бесит — последним, кстати, нагло пользуется. — Чё, как лапу класть на наши точки — так привет, Анатоль, а как мы твоих цыганят давеча шугнули, так клял меня своими этими иноречными клятвами? — Проклятиями, — поправляет Лало, но в крови всё равно начинает закипать ярость — хоть в тот раз его народ был неправ, ступив на чужую территорию, и Тончик толком никому ничего не сделал, припугнул только, от одного воспоминания хочется вцепиться этому руворо наглому в бочину и грызть. — Та поебать, — Тончик лёгкими шагами обходит стол и присаживается на крышку прямо рядом с бедром Лало. От него идёт приятное тепло, и Лало затягивается глубоко, пытаясь отвлечься. Как бы не выбешивал его Тончик, нельзя не признать, что он хорош. Но Лало, в принципе, настолько давно трахался, что сейчас и под Стрельникова бы лёг, наверное. А это слабость. Слабым главарю быть нельзя. Нельзя, Лошало, даже не думай стрелять глазами в пах этому лопуху с битой наперевес. — Ты бы попридержал коней, чаворо, а то уведу ведь, — новый клуб дыма улетает в потолок. — Ага, — Тончик наклоняется к нему, и не посмотреть в это чистое, в чём-то ещё детское лицо невозможно. Ловкие пальцы выдёргивают из руки Лало самокрутку, и Тончик, скалясь ему в лицо, глубоко затягивается. Лало хватает его за запястье на чистом инстинкте. Горячая кожа жжёт пальцы, но ещё больше украденная сигарета жжёт самолюбие. — Оборзел? Выходит почти рык. Тончик пожимает плечами. — А даже если и так? Лало выносит его, ухватив за воротник олимпийки, прижимает к стене — и держит на весу, чувствует, как по голеням ударяют пятки в кроссовках. — Не боишься, что укопаю тебя? Удар прилетает резко, и Лало не успевает закрыться. Щека звенит от боли. Пощёчина? Ах, он щенок!.. Лало тут же бьёт, не целясь, в ответ — и с минуту они махаются, наталкиваясь на стулья, стол и стены, пиздя друг друга без жалости и сострадания — отводя душу. Перехватывают друг друга за руки, напрыгивают, вжимаются — будто танцуют, а не дерутся даже. Наконец Лало снова цапает Тончика за ворот, вскидывает, треснув его лопатками о стену — и рычит: — Да я тебя щас… Зрачки у Тончика неожиданно огромные, как у угашенного. — Выебешь? Лало не успевает опомниться от такого перехода — Тончик резко, бессовестно усмехается и обхватывает Лало ногами за пояс. Скрещивает лодыжки накрепко, когда Лало, ошарашенный, пытается ноги его с себя стряхнуть. Шепчет хрипло: — Что ж ты, фраер, сдал назад... И вжимается пахом в пах. Лало стонет от неожиданности — у него стоит, конечно же, как может не стоять, когда от Тончика шмалит его вечным душком похмелья и дешёвых сигарет, но сильнее всего — потом, кровью и бешеной для такого щенка силой, от которой у Лало крышу сносит. — Что ж не пиздишь меня, цыган? — воркует Тончик, блядь такая, ёрзает, закусывает губу. Вот же проклятый гаджо! Лало коротко выдыхает — пропади всё пропадом! — и, до треска стискивая воротник олимпийки нервно задрожавшими пальцами, втискивается губами в губы, целуется жадно, мажет беспорядочно языком — его никогда так не вело, а сейчас будто наркотой, которой в молодости баловался, закинулся. Тончик стонет, подгребает его к себе руками и ногами, и Лало подхватывает его ладонями под бедра чисто на автомате. А руки щенка бессовестного уже наглаживают по груди, под рубашку забравшись, и соски прижимают влажными пальцами. — Хочешь, цыган? — спрашивает Тончик, и Лало стонет беспомощно, потому что хочет, но не тут, не в явочной квартире, где вот-вот начнётся стрелка. И зачем только позволил себе поцапаться с Тончиком... Но кто ж знал, что безумие, желание вытрахать душу нахрен — обоюдное? — Пиздить не хочу, — выдаёт Лало, мстительно прихватывая губами мочку уха Тончика, вырывая-таки задушенный стон, — а вот спизжу себе и так тебя выдеру, что ты сидеть на жопе не сможешь. Он толкается вперёд, вмазывается бёдрами в обжигающе-горячий пах, но это обоюдоострое копье, потому и стонет сам, дёргает бёдрами снова и снова, не в силах остановиться. Член, стянутый облегающей тканью брюк, пульсирует аж от прилившей крови, каждое движение — будто по обнаженным нервам, будто кто-то вскрыл его и держит их на лезвии ножа, обманчиво-нежно поглаживая. Тончик сбивчиво ахает на каждый толчок, жадно подаётся навстречу… И остановиться бы надо, сейчас же приедут остальные, но нет никаких человеческих сил. — Миро дэвэл, — Шепчет Лало, всем телом уже, не только пахом, вжимаясь в льнущего к нему Тончика, — Анатоль, останови... Останови... — Нет, — стонет Тончик ему в губы, душу вынимая, о существовании которой у цыган ведутся споры. — Нет, или ты сам, или, блядь, давай уже, ну! Лало втискивает его собой в стену, утыкается открытым ртом в обнажившуюся от их возни ключицу в прорези майки-алкоголички — олимпийка скособочилась совсем — и, дрожа всем телом, двигает бёдрами, мажет членом вдоль члена сквозь одежду, потому что расцепиться сейчас физически больно будет. Тончик жалобно стонет ему на ухо, не трудясь сбавить громкость, и Лало думает о том, что будет, если его, такого звонкого и горячего, разложить и трахнуть глубоко, долго, так, чтобы изнемогал от желания кончить... Он же будет петь лучше всякой гитары, голос вон какой певучий, не всякая цыганка такие ноты выдаёт. — Миро дэвэл, — выдыхает Лало, чувствуя, как слабеют колени, совсем уже мелко и отчаянно трется, позорно всхлипывая от желания вот прямо сейчас... — Блядь, цыган, — пальцы Тончика вплетаются в волосы, стискивают больно, Лало вжимается ртом в чужую шею сильнее, покоряясь его воле. — Ты же трахнешь? Трахнешь? Все мысли скручиваются в одно опустошающе-прекрасное «Да», которое вырывается из Лало мучительным, почти болезненным стоном удовольствия. Горячая сперма растекается в брюках, её много и всё льётся, Лало, теряя силы, наконец подламывается и падает вместе с Тончиком. Тот, кажется, ударяется головой, шипит, но у Лало совсем все мысли в голове вымерли, потому что он стекает на пол, дёргает вниз натянутые крупным, миро дэвэл, тяжёлым членом спортивные штаны, и Лало беспомощно стонет, освобождая темно-розовую, в цвет вечно упрямо сжатых губ Тончика, головку. — Цыган, ты... — Тончик прерывается на полузвуке, взрыкивает вдруг совершенно по-звериному, стоит только Лало взять в истекающий слюной рот этот крупный, красивый член. Сознание вообще выключается, Лало почти умирает, когда Тончик одним толчком надевает его на себя до самой глотки, и едва не захлебывается горчащей, почему-то почти прохладной спермой. Лало давится, но сглатывает, по подбородку течёт, миро дэвэл, да всё течёт. Тончик гладит его ладонями по голове, вздрагивая от каждого мазка языка по обмякшему члену. Лало отстраняется, когда слизывает последние капли, и мироощущение потихоньку возвращается: саднят от колючих усатых поцелуев губы, неприятно и липко в залитых спермой изнутри брюках, ноет перенапряжённая поясница. Тончик поднимает его лицо за подбородок, издаёт какой-то жалкий тихий звук и тянется за поцелуем. — Ну, охуеть теперь! От пидарасы! Лало резко оборачивается, готовый достать из сапога верный нож, но это всего лишь Малина… Всего лишь?! — Лялю не трожь, — ворчит Тончик, подгребая его в объятия и до жути приятно копошась пальцами в волосах, — и вообще, будь человеком, дядь Ром, съебись на пару сек, дай в порядок себя привести. Шкафообразный, затянутый в извечный малиновый пиджак «дядь Рома» и правда разворачивается и честно матюгается вполголоса в коридоре, пока они с Тончиком отряхивают и вытирают друг друга. Тончик то и дело распускает руки, смеётся, когда Лало шлёпает по ним, и напоследок, ухватив за уши, втягивает Лало в долгий и сладкий поцелуй. За окном урчит мотором Мерседес Стрельникова, и Лало честно не понимает, как высидит эту стрелку, но, глядя на весёлую и довольную мину Тончика, поневоле начинает думать, что сам виноват. Нечего было держаться чужаком в этой компании, глядишь, и давно завёл бы себе личную жизнь. Лало ловит одурманенный взгляд Малины, встречавшего Алика, и качает головой, улыбаясь. В явочной квартире абсолютно шумно, но его это больше не раздражает.