обо всех парнях, которых я любила

      Холодно.       Достаточно комфортно для постояльцев, но слишком свежо для посетителей.       За металлическими дверями областного питерского морга непривычно шумно: из динамиков радиоприемника доносится известная песня Цоя, а в унисон с ней поет Миша – молодой стажер, которому всегда выпадают дневные дежурства и которого зачастую в ночь приходится сменять именно мне. — Я думал, сегодня будет кто-то другой, — бормочет он с улыбкой, снимая халат. — Рада, что смогла удивить, а теперь иди домой. Моя очередь копаться в чужих желудках.       Парень легко смеется, качает головой и, закинув на плечо рюкзак, двигается к выходу. После его громкого «до встречи» двери звучно захлопываются и в помещении наступает полнейшая тишина: радио я выключаю сразу, как стажер переступает порог, а других звуков быть и не может – здесь только я и дюжина молчаливых людей в холодильниках.       «Мне кажется, они разговаривают только с тобой», — часто шутят коллеги. То ли это зависть, то ли дружеская гордость за то, что мои заключения всегда приводят следователей к преступникам, я до сих пор не разобралась. Но капитан питерской полиции часто настаивает на сугубо моем участии в судебных экспертизах, хоть и не подпускает близко к самому следствию, как и в этот раз.       Бледное хрупкое тело на столе не двигается – специфика профессии – однако от него исходит ужасный смрад: чего хотеть, когда непутевые оперативники нашли его лишь спустя три дня. Мужские ребра неестественно проступают сквозь тонкий слой кожи, покрытой липкими пролежнями и пятнами, синие вены оплетают руки и грудную клетку, создавая вид жуткой паутины, а на шее явно виден след от удавки – вероятная причина смерти. И когда уже вторая пара медицинских перчаток летит в урну, сменяясь третьей, а острое лезвие скальпеля скользит вдоль брюшной полости, дверь внезапно открывается и на пороге застывает незнакомец в сером плаще; его голова укрыта тонкой тканью капюшона, руки крепко держат кожаный портфель, а вдоль широких рукавов стекают капли дождя, разбиваясь после о белый кафель на полу. — Добрый вечер, — он осторожно делает несколько шагов вглубь помещения, снимает капюшон и останавливается аккурат в метре от меня. — Я могу чем-то помочь? — Я следователь из Москвы, майор Чеботарев, — гость кивает головой и протягивает мне удостоверение.       Я недолго разглядываю его фото в документе, а затем перевожу взгляд на грязные ботинки, которые оставили после себя кучу следов. — Сразу видно. — Простите? — Прощаю, майор. По какому делу Вы здесь?       Мужчина хмурится, достает из папки несколько файлов и кладет их на свободный край стола; он нервничает, не знает, куда деть руки, поэтому слегка дрожащими пальцами старается защелкнуть замок на портфеле. — Этим делом теперь занимается Москва? — я указываю на тело перед собой. — Интересно. — Да. Уже четвертая жертва, почерк тот же: пожилой мужчина, инвалид, следы от лески на шее. Управление объединило это в серию и отправило меня сюда.       Я несколько раз киваю в ответ на его слова и вновь беру в руки холодный скальпель. — Зачем Вы производите вскрытие, если причина смерти и так известна? — вдруг спрашивает Чеботарев. — И что Вам известно? — То, что его задушили. Как и прошлые три жертвы. Тогда экспертиза показала, что на отметинах на шее остались следы металла. То есть душили либо проволокой, либо леской.       Я слабо улыбаюсь, замечая непонимание в светлых глазах следователя. — Вы невероятно проницательны, Дмитрий.       Мужчина тяжело вздыхает, но не говорит ни слова. Внимательно наблюдает за тем, как я орудую острыми щипцами, извлекая содержимое желудка в алюминиевый лоток, и едва кривится от появившегося неприятного запаха. — Пальчики оближешь, правда? — бормочу я.       В воздухе повисает неловкое молчание, а майор с ужасом смотрит на меня, почти не двигаясь. Но, когда он замечает на моем лице слабую улыбку, старается выдавить ее подобие из себя – аккуратные мужские губы, обрамленные густой щетиной, неказисто изгибаются, приподнимая уголки вверх. — Есть фотографии с места преступления? — Да, но... — Я знаю, что Вас просили не показывать мне материалы следствия, — перебиваю его я. — Не волнуйтесь, ничего страшного не произойдет.       Дмитрий долго смотрит куда-то перед собой, задумчиво поджав губы, делает несколько шагов в одну сторону, затем в другую и вдруг спрашивает: — Ты действительно ничего не помнишь? — Мы уже на «ты»? — Значит, не помнишь, — расстроено шепчет он.       Я удивленно хмурюсь, едва приоткрыв рот, когда мужчина протягивает руку к моему лицу и касается неглубокой отметины около виска; шрам, который остался после автомобильной аварии, словно откликаясь на внезапные прикосновения, начинает слабо пульсировать. — Мне очень жаль, — бормочет Чеботарев. — Я должен был уберечь тебя, должен был вовремя остановить эти совместные расследования. Но ты была очень упряма, а я так сильно любил тебя. — Вы что-то путаете, майор... — Я знаю, какую историю тебе преподнесли, когда ты очнулась в больнице, — не унимается тот. — Авария по дороге из Москвы в Питер, твоя машина влетела в металлический отбойник, и ты чудом выжила. Только ни переломов, ни синяков, лишь ссадина на виске и частичная потеря памяти. — О чем Вы говорите? — Я говорю о том, что мы жили вместе почти три года, пока на одном из обысков в ходе следствия тебе не выстрелили в голову.       Меня резко бросает в холод, затем в жар и так еще десяток раз, пока к горлу не подступает съеденный перед работой ужин. То ли мне дурно от его слов, то ли едкий запах желудочного сока жертвы с отдушками аммиака вызывает головокружение, но стоять на ногах становится трудно, и я оседаю на медицинский стул позади себя, снимая с рук перчатки. Перед глазами кадрами мелькают воспоминания из больницы, отрывки разговоров и... отвратительный зеленый свитер.       Я фокусирую свое внимание на мужчине, который, склонившись надо мной, обеспокоено разглядывает мое лицо и аккуратно придерживает за плечи. — Тебе плохо? — Весь этот рассказ звучит как никчемный сюжет фильма, — я перевожу взгляд на его глаза, — мне сложно поверить в это, понимаешь? — Я не прошу тебя верить. — Тогда для чего все это? — я непонимающе хмурюсь. — Зачем? — Мне просто хотелось тебя увидеть и рассказать то, что было на самом деле. Это эгоистично, я понимаю, но ведь меня тогда даже не пустили к тебе в палату и сказали держаться подальше, потому что во всем виноват только я.       Я открываю рот в тщетных попытках придумать, что сказать в ответ, но продолжаю молчать, потому что боль настойчиво отдается пульсацией в висках. Чеботарев отходит на несколько шагов назад и хватается за голову, прикрыв глаза; я не могу здраво оценивать то, насколько плохо человеку, но выглядит он сейчас как тот, кто буквально в одном шаге от того, чтобы закричать во весь голос от безысходности. — Могу я задать глупый вопрос? — нерешительно шепчу я. — Конечно. — Ужасный зеленый свитер, он... — Он очень теплый, — с улыбкой произносит Дмитрий, а после буквально охает от осознания и дрожащим голосом спрашивает: — Ты помнишь? — Смутно. Все очень размыто.       Мы умолкаем; я ищу новую пару перчаток, чтобы вновь приступить к работе, а мужчина роется в портфеле, пытаясь что-то выудить из него. — Вот. Здесь снимки из квартиры жертвы.       Я вижу в его руках стопку фотографий с места преступления; положение тела, таблички с отметками улик и кадры самой комнаты: диван, несколько шкафов, маленький стол и гитара в углу. — Струна! — восклицаю я. — Струна? О чем ты?       Я указываю пальцем на инструмент, изображенный на фото, и выжидающе смотрю на майора. Он медлит, непонимающе хмурится и, окончательно запутавшись, с надеждой смотрит на меня. — Это акустическая гитара, у которой шесть струн. Только на фото их пять, — я слабо улыбаюсь своей внимательности. — Душили не леской и не проволокой – душили струной. — Как ты…       Он качает головой, с улыбкой глядя на меня в ответ. — Ты снова делаешь это, — бормочет мужчина. — Делаю что? — Мою работу.       Я смеюсь. Решаюсь дальше смотреть фотографии, но Чеботарев забирает стопку из моих рук и вновь прячет в портфель. — Что не так? — Я не хочу, чтобы ты вновь окуналась в это, не хочу подвергать тебя опасности, — говорит он. — Ты врач, ты отлично справляешься с судебной экспертизой и находишь то, что во всех смыслах скрыто глубоко внутри. Пусть все так и остается.       Я возмущенно вздыхаю, наблюдая за растерянным выражением его лица – слишком явная и бурная внутренняя борьба проявляется в играющих скулах и бегающем взгляде светлых глаз. Однако он решительно закрывает портфель и собирается уходить, как вдруг решает обратиться ко мне: — Могу я…       Я выжидающе смотрю на дрожащие мужские губы и едва заметно хмурюсь, пока следователь делает несколько шагов ко мне и останавливается меньше чем в полуметре. Он осторожно наклоняется вперед, оставляет краткий поцелуй у меня на лбу и вновь отстраняется, проводя ладонью по моим волосам. Мы молчим: я не знаю, что говорить, но щемящее чувство в груди молит о том, чтобы я не отпускала его, а Дмитрий медленно сжимает ладонь в кулак, отступая назад и будто желая быстрее покинуть лабораторию. — Дима! — громче обычного зову я.       Он оборачивается ко мне, замирая на месте, и ждет. Не торопит и не пытается сбежать – хочет остаться здесь, но не может. — Я вспомню тебя, — мне трудно выдавить из себя улыбку, потому что в горле застревает ком, а голос непривычно дрожит, — обещаю.       Мужчина несколько раз кивает и улыбается мне в ответ, еле слышно бормоча: — Тогда до встречи, Ватсон.