Свет фонаря во тьме

      Грубые руки вонзаются мне в плоть снаружи, а раскаленный, влажный стержень пронзает меня внутри. Я кричу, а человек все толкается и толкается во мне. Меня окружает темнота и слепящий, светящийся луч с улицы.       Темнота, блик и боль. И я не могу сопротивляться.       — Хэйтем! Хэйтем! — Чарльз Ли стучится ко мне в дверь купальни. Я медленно возвращаюсь в реальность. Вижу, что сижу в воде. Медленно начинаю ощущать горячую влагу. Вместе с ней приходит и жжение в ссадинах, ноют помятые, фиолетовые пятна на коже — мои синяки. Но больше всего болит, естественно, мой зад. Из-за этого я по факту сижу на бедре.       — У тебя все нормально, Хэйтем?       А как ты думаешь? Выражаясь твоей же речью, «меня только что трахнул в задницу какой-то кретин!». Но я не говорю Ли таких слов. Он их не заслуживает.       — А что? — мой голос звучит хрипло и сдавленно. Губы щиплет при попытке ими шевелить. Я морщусь, но тут же раскаиваюсь — порванная ноздря напоминает о себе болью.       — Ты там так долго, я подумал, вдруг тебе плохо.       — Уже выхожу.       Растерянно вылезаю из купели, едва не упав — мои пережатые чем-то пальцы плохо слушаются, и я не могу толком браться за предметы. Приоткрываю дверь: черт, где полотенце и мои вещи? Вдруг натыкаюсь взглядом на Чарльза, который держит в руках что-то огромное, похожее на одеяло.       — Я подумал, что тебе понадобится полотенце побольше, — он виновато отвечает на мой немой вопрос.       Прикрываясь и робея, я сначала туплю, но потом медленно падаю в его объятия и позволяю ему обернуть меня. Он молча ведет меня в нашу комнату, бережно страхуя за талию. Я иду вперевалочку, как пингвин — у меня ощущение, будто кишки вот-вот из меня выпадут. Кошачьи глаза Чарльза с тревогой смотрят за каждым моим шагом, и я вдруг чувствую, как мое сердце болезненно стискивает чей-то железный кулак — будто это над Ли кто-то надругался, а я смотрю на его муки.       Мы заходим в комнату, и я жду, что Чарльз оставит мне одежду и уйдет, чтобы я облачился, но он не уходит. Он начинает бережно вытирать меня, даже не вытирать — промакивать полотенцем. Я чувствую кожей его дыхание. Чарльз вдруг выдает:       — Тихо, тихо. Я осторожно, не переживай.       Я не пытаюсь сопротивляться. То ли потому, что у меня нет сил, то ли потому, что Ли — единственный, кому я могу доверять.       — Боже мой, — с ужасом произносит он, когда, наконец, приходит пора отнять полотенце — он видит на нем пятна крови как раз на том месте, где был мой зад. — Все ещё?..       — Кажется, будет ещё долго, — взволнованно хриплю я.       — Ничего, — он ободряюще улыбается. — Мы постираем.       Он садится на кровать и медленно распахивает полотенце, в которое я пытаюсь кутаться. Я рефлекторно вздрагиваю, будто на подсознании подумав, что он будет приставать ко мне, но он успокаивает меня, как пугливого жеребенка. Чарльз всего лишь помогает мне одеться. Но, даже облачившись в рубашку, кальсоны и брюки, я все ещё дрожу.       Из-за того, что я сижу, боль внутри снова грызет меня, будто член еще во мне. Вжимаю голову в плечи. В мысли невольно лезут прошедшие события.       Я снова иду по темноте, вижу огни фонарей. Иду один, или мне только так кажется? Иду настолько в свинину пьяный, что мне стыдно вспоминать об этом.       — Чарльз, ну давай, скажи, что я сам виноват, — вдруг говорю я.       — Не ты же себя… ну… — Ли как-то горько усмехается. Он сидит рядом, настороженный, но пока не трогает меня, хотя в его глазах цвета Карибского моря я вижу это желание.       — Ты же знаешь, из-за чего я с Дзио расстался? — я снова выдаю фразу, которой не ожидаю от себя.       — Из-за чего? — Ли хмурится. Видя, что ему неприятно, я должен замолчать, но не могу.       — Её бесило, что я много пил. А я не мог не пить, в этом моя слабость. Как только я оставался наедине со своими мыслями, я вспоминал… Отца, свои ошибки, и я не мог оторваться от бутылки. Я хотел всё забыть, убедить себя, что теперь я отвечаю за Дзио, но я… В общем… Ты же знаешь, что индейцы не терпят выпивки, а?       — Как и любые другие животные, — фыркает Ли. Я смотрю на него недовольно, но он вдруг пожимает плечами.       — Но я с тобой соглашусь, она была слишком не похожа на других. На дикарей. Будто она из нашего мира.       Я киваю и продолжаю:       — Мне кажется, если бы она узнала, что я опять напился, она бы меня гоняла по всему вигваму, размахивая оленьей шкурой и норовя мне всыпать.       — Да ладно, прям такая уж и суровая?       Я ухмыляюсь: однажды она дала мне взбучку за мой алкоголизм. Ну да, для нее было неожиданным открытием, что внешне приличный человек может хранить секреты. Другой вопрос, что мои секреты были слишком разрушительными для нас обоих. Тогда мне прилетело совершенно справедливо.       — Хэйтем, разорви тебя медведь, что ты за засранец, а?! — едва я ввалился в наше убежище, обдав её дивным ароматом перегара, в меня полетела деревянная миска. — Ты мне что обещал?!       Я уже сам не помнил, что ей обещал — то ли выпить только стаканчик, то ли вообще не пить.       — Почему стоит только отпустить тебя проветриться или «по делам» в город, ты не упускаешь возможности нажраться в сопли?!       Я пожал плечами. Обычно если мы ходили за какими-то нуждами вдвоем, она не поддавалась на мои провокации в виде «ну я кружечку пива и все», потому что знала, что если сдастся, я опять напьюсь в такое говнище, в какое нахлестываются разве что гессенские наемники.       Это из-за отца. По крайней мере, мне хочется так думать.       Я вздыхаю.       — Все-таки скажешь, что я виноват сам?       Ли молчит. Молчит настолько долго, что меня начинает пугать эта пауза. И когда я уже думаю, что он больше мне ничего не скажет, он выдает:       — Ты же знаешь, что я никогда не одобрял того, что ты так сильно выпиваешь. Я только пару раз видел, как это было. Но я всегда хотел знать — почему? Ты как будто пытаешься что-то задавить, скрыть…       — Есть вещи, которые я хочу забыть. И не хочу вспоминать. Я не знаю, куда от них деться.       Ли опять выдерживает паузу, а потом тихо говорит:       — Ты можешь деться ко мне.       Теперь да. Теперь, наверное, могу. Но заслужил ли я?       — Тебе сильно больно, Хэйтем?       Я не знаю, стоит ли признаваться ему, что мне скорее унизительно, чем больно.       — Я же вижу, как тебе паршиво, и мне очень от этого хреново, — вдруг признается он, видя, что я молчу. Я опускаю глаза и кусаю губы. Он вдруг подается вперед в порыве обнять меня, но я рефлекторно дергаюсь, и он так и застывает, будто бы я только что дал ему пощечину.       — Не надо обнимать?       Я справляюсь с тошнотой и сам подвигаюсь к нему, несмотря на то, что мне больно ерзать задом по постели. Чарльз заключает меня в объятия, и я вдруг чувствую себя, как в каком-то форте из стекла, обитом соломой или чем-то еще теплым — мое единственное убежище настолько хрупко, что сломать его может, кажется, любое слово, любой удар, любое движение. Поэтому я сижу, затаив дыхание.       — Хэйтем, — тихо шепчет Ли и вдруг проводит по моим еще мокрым, распущенным волосам. Я не реагирую, и он делает это снова, но уже смелее.       — Знаешь, я всегда хотел быть с тобой рядом. Иметь возможность… ну… обнять тебя. Но я никогда не думал, что за это придется заплатить такую цену.       Я прижимаюсь к его груди плотнее и кладу руку — меня щемит, меня внутри крутит, и мне кажется, что кроме него у меня больше никого нет. Мое сознание начинает медленно уплывать — я в отчаянии вцепляюсь в рубаху Ли, не желая погружаться в темноту, где будет только тошнота, боль и страх.       — Я теперь порченный, Чарли, — шепчу я, чувствуя его жесткие волосы кончиками пальцев.       — Нет, нет, ни в коем случае, — он прижимает меня плотнее, и мне кажется, что он вот-вот сломает мне ребра. Но я не сопротивляюсь. Непроизвольно начинаю дрожать, и тогда Ли стягивает одеяло с кровати и закутывает меня. Я начинаю расслабляться и засыпать. Мне больно менять позу, но Чарли, как может, бережно укладывает меня, а потом сползает на пол на свои одеяла. Он подчеркнуто держит дистанцию, чтобы я не думал, что он обнаглел.       Ночью мне становится холодно, и я начинаю трястись. Потом я и вовсе утопаю в кошмаре. Боль, удары и мои крики снова смешиваются.       — Не надо!       Я начинаю бежать, но свет таверны преследует меня. Мне кажется, будто чужие ноги топают за мной. Я пытаюсь удрать, но кто-то ударяет меня, а потом я слышу рвущуюся ткань и чувствую холод.       — Нет!       — Тише, Хэйтем, тише, — я просыпаюсь, потому что чувствую тепло. Ли, увидев, что я просыпаюсь, хочет уйти, но я жестом останавливаю его.       — Плохо тебе?       — Поговори со мной, — хриплю я.       — Давай, — он ухмыляется, но потом мрачнеет. — Знаешь, я не хотел тебя… ну… лишний раз мучить, но я обязан спросить, понимаешь?       — Что именно?       — Ты помнишь, кто это сделал?       Я мотаю головой, но Ли в темноте этого не видит, и тогда я хрипло выдаю:       — Нет.       — А что ты помнишь?       Свет. Я помню много света. Еще много шума. Я сижу за столом, пью и вроде даже смеюсь. Вокруг вопли пьяных солдат. Я стучу кружкой об стол. Все расплывается перед глазами. Темно-синие мундиры американцев и немцев, алые — англичан, и все это больше походит на пятна. Передо мной — черное пятно, которое постепенно приобретает четкие черты. Я вижу Шэя Патрика Кормака, который подливает мне еще водки в стакан.       — На! Давай, не стесняйся!       — А чего мне?       — Да ничего, планы на тебя у меня есть сегодня… — смеется он, пока я выпиваю рюмочку. — Большие планы, Хэйтем.       Тогда меня это не смутило, но сейчас я холодею и снова начинаю дрожать.