В память

Данияр, глядя мне в глаза, дотронулся до моего лица. Провёл ладонью по щеке, мягко коснулся пальцем кончика носа, погладил губы и подбородок. Я смотрел на него, видел в расширенных зрачках своё отражение и не мог отвести взгляд, пока не понял, что вместо него самого передо мной всего лишь фотография. Но это была живая фотография. Она двигалась, чернела, и фигура Дани на ней становилась всё меньше и меньше, словно отдаляясь, уходя куда-то вглубь снимка. Я закричал, позвал его по имени, но он не реагировал, словно не слышал, не видел меня, не знал, кто я такой. В глотке пересохло от крика, но я всё продолжал, царапал фотографию ногтями, ломая их и сдирая до крови и мяса. Нет, ты не можешь уйти, ты же обещал, что не оставишь! Зачем ты пообещал то, что не смог исполнить? Ты ведь не знал, как обернётся жизнь! Ты всегда был максималистом, да? Жить — так на полную катушку, пробовать всё, включая наркоту. Любить — так отдавая себя без остатка. Он удалялся вглубь фотографии, пока не превратился в крошечную чёрную точку, а затем исчез, оставив меня одного в темноте и пустоте. Я проснулся и резко сел в кровати, хватая ртом воздух. Сердце бешено стучало, волосы были влажными и липли ко лбу, капелька пота стекала по щеке. Или это слеза? Да какая, к чёрту, разница. Я снова улёгся и уставился в потолок, прокручивал в голове события последних дней. Мать с каждым днём выглядела всё хуже и хуже. Она ничего не ела, несмотря на советы врачей и мои слова — а в выражениях я, к своему стыду, не стеснялся. Не мог сдержать резких слов, дико злился на неё, хотя понимал, что она, наверное, просто не может впихнуть в себя и ложку супа. Я сам ел через силу, на нервной почве не мог ни на чём сосредоточиться, мечтал выкурить хоть одну сигарету, но держался. Мозг отказывался работать, готовиться к сессии, я не мог сосредоточиться ни на одном проекте. К этому добавлялась бессонница и кошмары, которые порою мучили меня, когда мне, наконец, удавалось забыться, свернув трубкой одеяло и обняв его руками и ногами. Алёна приезжала ко мне каждый день, но часто мне просто хотелось, чтобы меня все оставили в покое. Я так и не сказал ей о том, что стану донором для матери — не хотел, чтобы она тоже начала отговаривать, это заставило бы меня нервничать ещё больше. Поэтому я просто старался выглядеть не совсем убитым и через силу поглощал супы и котлеты, которые она тащила мне в банках и пластиковых контейнерах. Интересно, что бы сделал Дани сейчас? Одобрил бы моё решение? Или всеми силами не позволил бы этого сделать? Но даже если бы он попытался отговорить, я бы всё равно не изменил своего решения. Не дал бы себя отговорить. Вспомнилась ситуация с работой, когда он буквально заставил меня уволиться из книжного. Я так и не понял, из-за чего Данияр вынудил меня это сделать. Он ходил мрачнее тучи, но после моего увольнения успокоился. Что это было? Подозрительность и мания преследования, появившаяся из-за того, что он снова начал употреблять наркотики? Мне не хотелось об этом думать, не хотелось, не знаю, порочить его образ? Да, наверное, так и есть. Дани, Дани… Я сам не подозревал, насколько сильно зависел от тебя. Отдельно меня не существовало. И я бы сделал всё, о чём бы ты ни попросил. Спасибо, что ты воспользовался этой властью только один раз, хотя, наверное, прекрасно её осознавал. За окном уже светало, когда мне позвонили из больницы.

***

— Как она, Ром? Алёна подскочила со стула, заметив меня. Её длинные волосы разметались по плечам, она смотрела испуганно. Сестра позвонила мне час назад, когда я ехал в больницу. Пришлось честно ей сказать, что матери крайне хреново — скрывать это дальше казалось неправильным. — Ей как можно скорее нужно сделать операцию по пересадке печени. И сделают… Очень скоро. Нужно только ещё несколько анализов на совместимость. Алёна опустила глаза. А затем снова посмотрела на меня. — На совместимость? Ром… Только не говори, что ты решил… — Да, Алён, я стану донором для неё. Не волнуйся, пожалуйста, это самая обычная операция. Она как-то беспомощно сжалась, снова опустилась на стул и спрятала лицо в ладонях. Мне хотелось точно так же сесть рядом с ней и завыть в голос. Не из-за операции, а из-за всего… Потому что я задолбался, потому что стены больницы давили на психику. И было жаль мать, и столько ещё нужно успеть сделать на работе, а Данияра нет рядом, и тоска пожирает меня каждый день на протяжении двух лет. Может, эта операция пройдёт неудачно для меня и прекратит мои мучения? Я сел рядом с Алёной и обнял её за плечи. — Всё будет нормально. Её вылечат. Она подняла на меня полные слёз глаза. — Я боюсь за тебя, Ром… Больше всего на свете я боюсь за тебя. — Говорю же, это самая обычная операция. Летальных исходов очень мало. Всё будет хорошо, — я погладил её по плечу, и мой голос звучал спокойно и твёрдо.

***

Я просто шёл без цели, не глядя по сторонам. Чувствовал, что внутри всё натянуто, как струна, и словно вот-вот оборвётся, но одновременно с этим напряжением была апатия, пустота. Эмоции снова засасывала холодная бездонная воронка. Мне было жаль мать. Я хотел, чтобы она жила. Пытался быть сильным при сестре, но наедине с собой, как всегда, не получалось. Сам того не осознавая, я оказался в метро. Приложил пластиковую карту к турникету, прошёл вперёд, прислонился спиной к стене перед эскалатором. Достал телефон из рюкзака и увидел пропущенный вызов. Ребекка звонила мне около двух часов назад, когда я ещё был в больнице и разговаривал с врачом. Наверное, она как-то узнала про мою мать, мелькнула равнодушная мысль. Я машинально нажал на кнопку вызова. Глядя перед собой в одну точку, слушал гудки. — Алло? — высокий женский голос принадлежал не Ребекке. — З-здравствуйте. Могу я услышать… — начал я, заикнувшись и почему-то чувствуя, что струна внутри меня натягивается ещё сильнее. — Здравствуй, Рома. Это Дина, — растерянно ответила женщина. Я вспомнил, что это тётя Данияра. — Ребекка тебе так и не дозвонилась, да? Она на опознании. Последнее слово больно резануло по ушам, застучало в голове, скрутило живот и грудную клетку. — Опознании? — я сполз вниз, прижимаясь спиной к стене. Чувствовал, что каждый вдох даётся мне с невероятным усилием. — Ох, милый… В реке нашли тело… Нам показали часы, Ребекка узнала их, это часы Данияра. Её повели… на опознание, — срывающимся голосом ответила Дина. Телефон выпал из моих ослабевших пальцев. Звук удара о бетонный пол утонул в шуме подъезжающего поезда. Часы… Те часы, которые я подарил Дани на наш последний совместный Новый год. Ребекка узнала их. Не знаю, сколько я сидел так, пять, десять, пятнадцать минут? За бесконечным потоком людей охранники не замечали меня, сжавшегося в комок и пытающегося окончательно принять горькую правду. Да, наверное, давно было ясно, что Данияр погиб. Если какая-то надежда и тлела где-то в моём сердце, я осознавал, что это бессмысленно. Он ехал в автобусе, который взорвали на мосту. Мост частично обвалился, несколько тел ушли под воду. Если бы он был жив, то его бы нашли. Мы с Ребеккой ведь и сами искали его. Ходили вдоль берега, всматривались под лёд, спрашивали у перепуганных жителей ближайшей деревни и рыбаков, не видели ли они высокого темноволосого парня… Если он упал в воду, вдруг он выжил и выплыл? У меня сжималось всё внутри, когда я представлял, как больно и холодно ему было. Но он сильный, он бы боролся до последнего… Но его не нашли, ни живого, ни мёртвого, и нас накрыла пугающая неизвестность, переросшая в отчаяние. Это отчаяние с каждым днём понемногу убивало надежду. А теперь они всё-таки обнаружили его тело. Дани умер, ему было больно и холодно, и он был совсем один. Почему я не вцепился в него, почему дал уехать? Почему не предвидел… Я почувствовал, как натянутая внутри струна лопнула и больно ударила по каждой клетке моего тела. Этот звонок стал соломинкой, которая меня добила. Переломила хребет верблюду. Я не думал ни о чём, когда спускался по эскалатору, даже не подобрал свой телефон, совсем забыв о нём. Каким-то образом отпустил все мысли, мой разум был чист, как белый лист. Просто сошёл со ступенек. Просто подошёл к концу платформы, ближе к тоннелю, откуда вот-вот выедет поезд. Чувство дежавю накрыло с головой, сразу вспомнилось, как Дани успел спасти меня, вытащил за шкирку буквально из-под колёс поезда шесть с половиной лет назад. После этого мы познакомились. После этого я влюбился в него отчаянно и без памяти. Только сейчас Данияр меня не спасёт. Он учил меня быть сильным, хотя при этом сам же моментально кидался решать любые мои проблемы. Так было едва ли не с первого дня нашего знакомства. Эти тёплые воспоминания вызвали ещё более сильную тоску. Но перед глазами у меня было не только его лицо. Рядом с ним возникли Алёна, Давид и моя собственная мать на больничной койке. Я ведь не могу их оставить. Ты не хотел бы этого, Данияр. Вытерев слёзы, я посмотрел на рельсы. Осознание того, что теперь нужно отпустить его окончательно, больно впилось в моё сердце. Как и осознание, что, несмотря ни на что, мне нужно жить дальше. Даже если боль, тоска и отчаяние ещё долго не покинут меня — пожалуй, никогда не покинут. Это и есть стадия принятия? Я поехал домой к Ребекке, сам не зная, зачем. Её ведь ещё нет дома, и непонятно, когда она вернётся и в каком будет состоянии. Но почему-то хотелось дождаться её и Давида, просто молча сесть рядом с ними и попытаться понять, что делать дальше. Как теперь жить с полным и безнадёжным осознанием того, что Дани больше нет. Я двигался словно на автопилоте. Доехал до нужной станции на салатовой ветке, вышел из метро, пересёк пару улиц и остановился в заснеженном дворе новостройки, где жила семья Данияра. Чувствовал, что слёзы всё катятся и катятся из глаз, не переставая. Хлопнул по карманам пуховика — телефона не было. Значит, буду просто стоять и ждать, пока Ребекка вернётся. — Помогите! Пожалуйста, кто-нибудь, помогите! Я резко обернулся. Девушка с короткими светлыми волосами сидела на коленях в снегу над неподвижным телом и звала на помощь.