Скажи, что любишь меня

      Первое, что почувствовал Доктор, прежде чем открыть глаза – боль. Боль во всём теле. Она лениво расползалась по нервной системе, интенсивными толчками отдаваясь в висках. Это было так непрывычно: обычно тайм лорд мог хорошо контролировать реакции своего организма, но что-то искусственное выводило его из строя, притупляя ощущения и сознание. С трудом он всё-таки сумел разлепить веки, уставившись во вращающийся, как бешеная карусель, белый поток. Попытавшись приподнять голову с целью расширить поле зрения, он почувствал резкую режущую боль в затылке. С непривычки он сразу же вернул голову в прежнее положение, успев отхватить взглядом только соляную стену, подсвечиваемую сверху лиловыми прожекторами.       Доктор сделал глубокий интенсивный выдох через рот, чтобы хоть как-то унять боль. Тело находилось под давлением, плотно прилегая ко дну неизвестной конструкции. Округлая холодная гладь морозила и без того замёрзшую кожу. Голову стягивала какая-то влажная повязка, плотно прилегающая ко лбу. По ощущениям Доктор смог предположить, что его заключили в капсулу, полностью повторяющую форму его тела. Она была заполнена вязкой жидкостью, в которую было погружено всё тело кроме головы. К открытым участкам кожи протягивались силиконовые трубки, впивающиеся в плоть присосками с микросенсорами. Сумев-таки изловчиться так, чтобы согнуть ногу в колене, Доктор обнаружил, что сверху ещё и прикрыт створкой, по крайней мере наполовину. Он сосредоточенно сомкнул глаза, по ощущениям пытаясь выведать ещё что-нибудь полезное об этом устройстве. Удивительно, но Доктор был чрезвычайно спокоен для существа в его положении, однако догадывался, что это, вероятно, результат манипуляций над его мозгом. Единственное: его напрягала скованность в движениях.       "Лишить космического сорвиголову возможности двигаться хуже, чем подвергать его опасности", — промелькнуло в голове Доктора.       Его почему-то клонило в сон, и только мысли о неволе и нависшей угрозе заставляли его сознание работать. — Эй! Кто-нибудь! – но за попытками выкрикнуть это как можно более злобно вышел лишь сиплый, приглушённый звук. Доктор вяло моргул, слабо стискивая пальцы ног. – Эй...       Голову окутал белый дурманящий туман, сочащийся из боковых отверстий, и разум начал неотвратимо теряться, проваливаясь в зыбучий песок беспамятства.

***

— Ренетт, приподними локоть, – сухой голос медсестры звучал глухо, будто колотился о внутренние стенки черепа и одновременно исходил из длинного узкого туннеля. – Ренетт! — М? – безвольно монотонно выжала из себя девушка, снова погружаясь в апатичное состояние. Она даже не пыталась ухватиться за что-то, заваливаясь на бок. Морщинистая рука всё равно надёжно придерживала её за плечо. — Ты слышишь меня? Рано отключаться! Доктор Эрникот, сюда, скорее!! – последнее, что услышала, но не восприняла девушка с бледной кожей, впалыми щеками и глубокими отёками под глазами. Короткие сухие, когда-то бывшие необычного рыже-каштанового оттенка волосы приобрели нездоровый блеск. Кожа почти вплотную обтягивала кости рук и ног. Острые потрескавшиеся колени были неестественно серыми и иногда конвульсивно вздрагивали.       Звонкий стук широких каблуков о кафельный пол доносился будто из соседнего пролёта. Ренетт отдалённо почувствала, как кто-то небрежно приподнял ей верхнее веко, ослепляя ярким фонарём, но ей даже не нужно было щуриться: свет не причинял ей боли, не резал глаза. Хотя должен был. Но девушке было абсолютно безразлично: на происходящее, на окружающее её пространство, на людей в голубых униформах, сновавших туда-сюда мимо неё. В голове не было ни одной чёткой мысли, только слабость и ощущение, как будто каждая клеточка тела превращается в камень. — Пульс очень слабый, – прокатился бархатный баритон с лёгкой приятной хрипотцой. Ренетт даже не ощутила прохладного прикосновения к запястью. – Но это хорошо. Это то, что нам нужно.       Мужчина с уложенными золотистыми локонами цепко сжал ладони в прозрачных латексных перчатках в основании локтей девушки, вынуждая её приподняться. — Что ты чувствуешь? – низким тоном, пытливо произнёс мужчина, пристально глядя в чуть приоткрытые глаза. Ренетт с трудом могла разглядеть его лицо. Оно то расплывалось, то приобретало чёткие очертания. Девушка не так часто видела его за всё время пребывания здесь, но помнила хорошо, даже несмотря на постоянно утекающую куда-то память. Вероятно потому, что это лицо было необычным. В меру упитанное, немного привлекательное. Только грубое. Особенно рот. Он не мог улыбаться, не выдавая при этом акулий оскал, от которого внутренности поневоле сжимались. А глаза были такими холодными, будто в них заключили все ледники мира.       Однако сейчас Ренетт были чужды все чувства и ощущения. Она стояла, точнее зависла в пространстве, придерживаемая крепкой хваткой доктора, и неподвижно глядела сквозь него. — Ничего, – воздухом слетело с её губ. Она на пробу подняла трясущуюся ладонь и слишком сильно сжала белую ткань на плече Эрникота, только чтобы что-то почувствовать: убедиться, что ещё жива.       Мужчина настороженно уставился на неё, сильно хмуря брови. Он, не церемонясь, жёстко усадил девушку обратно на кушетку, грубо отбрасывая прядь её волос, скрывающих худые шею и плечи, и высоко приподнял за подбородок. — Чёрт, – он издал протяжный напряжённый выдох, не сдержав озлобленного рыка. Кожа на шее девушки была поражена. Она кривыми лепестками расходилась в стороны, являя уязвимую плоть. – Удвоить дозу кэрмовина и уменьшить воздействие на кожный покров! Обработать заражённый участок!       Эрникот брезгливо потёр руки, будто пытаясь стряхнуть с себя грязь, и рывком стянул перчатки. — Это последний объект, имейте ввиду, – он сурово пригрозил пальцем санитарам, безмолвно стоящим всё это время за его спиной. – Головой отвечаете.       Мужчины и женщины в голубой форме наперебой закивали. Вид у них был чуть лучше, чем у Ренетт. Они будто несколько дней подряд не спали, патрулируя у палаты несчастной девушки. — В темпоральную камеру, – наставительно бросил доктор, покидая смотровой кабинет, даже не оборачиваясь. Мерный стук туфель будто отсчитывал последние секунды до её конца.       Ренетт тотчас осторожно потянули вверх за обе руки так, будто она вдруг стала хрустальной, и медленно повели по болезненно светлому проходу. Большую часть времени она бездумно пялилась в начищенный пол, нещадно колящий её голые пятки.       Она шла безропотно, не сопротивляясь. Как всегда. Она не знала, где она, и сколько её уже держат здесь. Ничего. Будто всегда была в этих стенах. Прошлое было безвозвратно утеряно. Она не помнила свою прежнюю жизнь: ни кем она была, ни кто её родители, ни что вообще значит это загадочное слово. Пустота и неведение нещадно грызли душу. Спасало только то, что большую часть времени она находилась в прострации. Тогда мира и её самой будто не существовало.       "Неужели жизнь такая?" – иногда мелькала в опустошённой голове грустная мысль, которая сразу же бесследно испарялась.       Её завели в стерильно белую палату. Полностью прозрачные стены из поликарбоната не давали никакой возможности уединиться, спрятаться от вездесущих взглядов учёных. Мёртвые глаза ботов-патрульных всюду наблюдали за ней. Хотя им и не позволяли приближаться ближе пяти метров, опасаясь за сохранность "экземпляра", на Ренетт они нагоняли необъяснимый ужас.       Две трети палаты занимала совершенно неуютная постель-капсула. Она была узкой и жёсткой и стесняла все движения девушки. Её оплетали тонкие трубки, а поверхность была до ужаса холодной. По меньшей мере это было неприятно, даже несмотря на то, что Ренетт частично утратила кожную чувствительность.       Окон не было. Хотя благодаря прозрачности помещения это не доставляло больших неудобств. К тому же прямо напротив палаты открывался пугающе завораживающий вид из окна, занимающего весь периметр стены.       Ренетт была уверена, что это проекция. Она уже привыкла не верить своим глазам, и понятия не имела, каким образом у неё выработалось это качество.       "Здесь всё ненастоящее", – уверяла она себя, сидя вечерами, когда уже все дневные процедуры закончились, на полу у постели. Это единственное место, которое она позволяла себе занимать. О том, чтобы лечь в капсулу, не могло быть и речи. Только ночью, когда её силой туда загоняли, чтобы "поддерживать нормальные реакции в организме". О какой норме можно было говорить после того, что с ней делали?       Обычно она бездумно смотрела в "окно". Тёмное пространство рассекала неизвестная Ренетт галактика, отливающая желтыми, лиловыми и синими оттенками и состоящая из мириад звёзд. Изредка мимо пролетали горящие метеориты. Зрелище бесспорно захватывало дух, но Ренетт закрывала на это глаза, отчаянно пытаясь сохранить ясный рассудок и уверяя себя, что она по-прежнему на Земле и ей просто промывают мозги.       Так пролетали дни, недели, месяцы. А в темпоральной камере, заключённой во временное кольцо, перематывающее каждый раз одни и те же пять минут, чтобы она не могла перемещаться дальше, эти месяцы казались годами.       Её водили по процедурным кабинетам, вводили инъекции с мерзо пахнущей, синей жидкостью, с десяток капсул в день, пичкали лекарствами, облепляли все тело склизкими присосками, протыкали вены катетерами. Ставили эксперименты. Измывались над ней, как над подопытной крысой. Однако ситуация была намного хуже до того, как начали пропадать другие "объекты". Теперь же она осталась одна, последняя прибывшая, и над ней тряслись, как над хрустальной вазой, вводя всё новые ограничения, отличающиеся изощренностью. На этот раз они предусмотрели все возможные исходы: та же темпоральная камера, темпопредохранитель, введённый в артерию, так же не позволяющий ей перемещаться во времени и пространстве, когда она находилась вне камеры.       Только от неё отныне зависел успех их исследований и вообще всего, ради чего существовало данное заведение. А ей просто не повезло появиться позже объектов, что успели сбежать до выявления изъянов в эксперименте.       Ей не позволяли выходить из палаты. Всё, что ей оставалось делать – это слоняться из угла в угол и сходить с ума от скуки. Приваливаться лбом к стеклу, постукивая ногтями по поверхности, смеривать безразличным взглядом людей и звезды. Из вредности выдёргивать из капсулы штекеры, сбивать настройки и бессмысленно валяться на полу, что делать ей строго запрещали. Поэтому за подобные выходки её нередко приковывали к постели. А точнее, почти всегда. У них была тошнотворно простая политика.       Иногда происходили редкие эмоциональные всплески, тогда память мгновенно прояснялась, и разум светлел. В такие моменты Ренетт искала способы выбраться отсюда. Ей казалось это важным: сорвать исследования. Поэтому она намеренно заставляла себя чувствовать. Злиться, крушить всё подряд, кричать, молотить кулаками по стеклу. Но только ни в коем случае не расслабляться. Не впадать в апатию и безразличие. Не терять себя. Любыми способами срывать планы. В свете последних событий это было не так рискованно – она стала незаменима. Ей многое спускали с рук.       Ночью под кроватью она записывала всё, что успела выяснить об этом месте за день, на бумаге, которую незаметно стаскивала со справочного стола и прятала под больничный халат. Хотя наблюдения и были обрывочными и казались незначительными: препараты существенно выводили её из строя каждый раз, не позволяя контролировать мысли и память, – она брала во внимание всё: от сотрудников до экспериментальной аппаратуры.       Каждый день её водили в круглый кабинет с криокамерами. Её, беззащитную, погружали в ледяную воду со множеством дополнительных элементов, таких как контурные сферы и люминесцирующие бактерии, и заставляли дышать полной грудью, пока эти частицы толчками заполняли её лёгкие. После этих процедур её тело охватывала неконтролируемая дрожь и безбожная ярость. После ей связывали конечности и переворачивали вниз головой на полчаса. А на все просьбы объяснить для чего это всё, отвечали ледяным молчанием. Всем было на неё плевать, как, впрочем, и на свою работу. Всем кроме него. Он приходил с тех пор на каждую процедуру, смеряя её колючим, принизывающим до костей взглядом. Вот кого она ненавидела больше всех. Он, как акула, тенью следовал за ней из кабинета в кабинет, прожигая глазами хищника беспомощную жертву.       Она выжидала момент для побега. На самом деле она успела провернуть его уже не менее сорока раз, но после ей стирали память.       Одно такое бегство Ренетт синициировала после приёма кэрмовина. Она сделала вид, что проглотила таблетки, а затем просто выплюнула их в горшок с синим цветком, пока медбрат отворачивался за новой ампулой с ядовито-зелёной жижей. Ей всё лучше удавалось контролировать себя, вплоть до того, что она умудрялась не принимать половину лекарств из тех, что ей прописывали. Но вместе с тем состояние её резко ухудшалось, и в неё начинали силком вливать препараты. Она не сдавалась. "Панацея" попадала в кровь, а она втыкала толстую металлическую трубку в вену, выкачивая её оттуда, разумеется вместе с кровью. За эту выходку месяц её продержали прикованной к капсуле, восполняя все потерянные организмом вещества вперемешку с нейролептиками, подозревая у неё развитие психических расстройств.       Под кроватью санитары обнаружили целый склад из мундштуков, бумаги, пластиковых баночек с медикаментами, трубочек и много чего ещё. После этого к ней приставили в два раза больше ботов-нянек. Однако Ренетт быстро сообразила, как их легко вывести из строя: достаточно вылить на них стакан простой воды или протолкнуть внутрь лишнюю деталь. На деле боты оказались не больше, чем грудой металолома.       "Ну ты и скряга, Эрникот", – подумала Ренетт, поспешно сплюнув шипящий голубой раствор, который уже успел вступить в реакцию со слюной. Она стремглав забежала в ближайшую палату, неуклюже прикрыв металлическую дверь под странное шипение. В воздух выделились белые пары дурманящего газа. Отмахиваясь от них, она прислонила к двери для надёжности какую-то свинцовую аппаратуру, попутно делая попытки максимально беззвучно отдышаться после длительного бега от санитаров. Ренетт без лишних раздумий бросилась вглубь доселе неизведанной палаты, погруженной в приглушённый лиловый свет. Атмосфера была не такой "по-больничному усыпляющей", как в остальной части здания. Здесь пахло морским бризом.       Взгляд Ренетт наткнулся на лежащего в капсуле мужчину. Он был до ужаса бледен и полностью обнажён.       "А говорили, больше никого не осталось", – промелькнуло в голове девушки, задумчиво склонившей голову на бок. Подойдя ближе, она без особого интереса осмотрела осунувшееся лицо на вид молодого человека.       "Да он ещё хорошо выглядит для мертвеца", – пробежала неугомонная мысль. Ренетт внезапно остолбенела. На лице застыло ошарашенное выражение, губы невольно приоткрылись. Долго так простоять ей не позволили торопливые шаги за дверью. На мгновение очнувшись только ради того, чтобы укрыться, Ренетт пролетела под капсулой мужчины к дальней стенке, по пути неудачно зацепившись рукой за острый край. Из предплечья хлынула кровь, заливая начищенный до блеска пол. Поспешно сорвав полоску ткани с халата, Ренетт небрежно замотала ей руку. Затаив дыхание, она судорожно, по старой детской привычке, прижала колени к подбородку. Худенькие плечики дрожали. Она была далеко не пугливой. Напротив, намного храбрее всех детей её возраста и старше. Здесь скорее сработал старый рефлекс, который выработался ещё в детстве – страх перед врачами.       Внезапно пространство вокруг неё будто замерло, и Ренетт пришлось несколько раз проморгаться, чтобы вернуть происходящему жизнь. С ней иногда происходило такое, особенно после процедур. В такие моменты ей иногда слышались голоса. Каждый раз они повторяли всего два слова: "плачущий ангел", и Ренетт казалось, что она понимает, но только когда достигает крайней стадии невменяемости.       Среди прочего, она зачастую замечала за собой заторможенность в движениях, "окаменение" конечностей, из-за чего она не могла нормально передвигаться, а бегать вообще не представлялось возможным. Именно это обычно и расстраивало её попытки побега.       Спустя пять минут больше шагов она не слышала. По-прежнему настороженно прислушиваясь к звукам снаружи, Ренетт осторожно выскользнула из своего укрытия, не спеша оглядываясь по сторонам. Её внимание привлекла шероховатая поверхность стены, состоящая из мелких кристалликов соли. Но это казалось ей не настолько занятным, нежели худой мужчина, обвитый трубками. Ей тоже ставили такие. Каждую ночь. Привычное дело. Её интерес поджигало то, что он казался ей смутно знакомым. Острые черты, впалые щеки, бледные губы.       "В тот раз ты выглядел лучше", – пробежала строкой подсознательная мысль, и Ренетт обомлела: её захлестнуло осознание, что она точно где-то видела его. Не долго думая, неумелыми движениями рук она начала один за другим щёлкать тумблерами, выдёргивать штекеры, срывать трубки с кожи мужчины, оставляя на ней влажные отметины. — Давай же,... Доктор, – на одном дыхании шептала Ренетт, пробуя имя на вкус, будто по звучанию пытаясь понять, правильно ли она его произносит. – Я помню тебя...       Она сильно трясла его за плечо, попутно отлепляя мокрую повязку со лба: для сантиментов было не место и не время. Тайм лорд мучительно медленно, но приходил в себя. Ренетт понимала, как ему тяжело даётся элементарно разлепить глаза. Вдыхая какие-то лекарственные пары через мундштук, Доктор спросонья заворочался, но капсула не позволяла ему толком это сделать. — Хэй, – Ренетт криво улыбнулась, нависая над ним и щекоча лицо кончиками волос. Повелитель времени пугливо заозирался и только спустя пять секунд остановил на девушке помутнённый растерянный взгляд. – Помнишь меня?       Помнила ли она его? Размытые образы и моменты вспыхивали кадрами на мысленной киноплёнке. Слишком быстро, чтобы разглядеть, но достаточно, чтобы распознать лицо мужчины, которого она повстречала целых шесть лет назад. Целую вечность назад. Ренетт благоговейно вздохнула, чрезвычайно воодушевлённая фактом, что память не утеряна окончательно.       Палату вновь заполнил плотный терпкий газ, из-за которого сильно заслезились глаза, и Ренетт пришлось их с силой протереть, избавляясь от жуткой рези. В этой спешке она даже не расслышала беззвучных шагов за спиной. Санитары грубо потащили её от капсулы за руки и за ноги, несмотря на её отчаянные попытки вырваться и бестактные выкрики. Она неистово извивалась в цепких костлявых руках, но их хватка становилась всё крепче. Неизвестно, как такие хрупкие люди могли быть так нечеловечески сильны. Ренетт успела расслышать лишь учащенное дыхание Доктора, прежде чем её вынесли.       Они, ни капли не церемонясь, буквально швырнули её на жёсткую поверхность, на ходу стискивая конечности кожаными ремнями, и засунули в рот резиновый кляп, который не позволял даже языком пошевелить, прерывая жуткие визги. — Ещё раз сбежишь, бросим в утильный отсек, – осточертевшее мертвенно-белое лицо низко склонилось над ней, прожигая ледяными глазищами. Ренетт лишь смерила его лицемерным взглядом. Даже если бы сейчас она могла говорить, вряд ли удостоила бы его хоть словом. – Не спускать глаз..!       Организм девушки не ждал, когда главврач закончит свою въевшуюся в подкорку фразу. Ренетт начала задыхаться. Судорожно отчаянно втягивая носом воздух, она бесконтрольно извивалась на кушетке. И ей тут же вытащили кляп изо рта, подсовывая канюлю. Тряслись за её жизнь. За эксперимент. — Освободите руки, – вяло, через силу выдавила из себя Ренетт, чуть приподнимая правое запястье. Её голос кардинально поменял тональность. Будто за одно мгновение её тело занял другой человек. Следующие слова заставили присутствующих передернуться: — Моя жизнь заставила вас вздрогнуть. Я могу повторить.       Девушка кивнула в сторону приподнятой руки. Санитары и доктор Эрникот только сейчас обратили на неё внимание, подмечая красную мигающую точку прямо в артерии её худощавого предплечья, залитого густой кровью. Подняв жёсткий взгляд на Ренетт, которая угрожающе приподняла брови, Эрникот стремглав бросился к ней, неуклюже заваливась на худенькое тельце, придавливая его своим весом. Конвульсивно трясущимися пальцами он начал отцеплять ремень на запястье.       Всё это время Ренетт смеряла его немигающим надменным взглядом, не выказывая абсолютно никаких эмоций. В то время как медики растерянно стояли в стороне без знания происходящего. Когда врач закончил с ногами, Ренетт не спеша сделала круговой жест кистями, приводя кровообращение в норму, сорвала канюлю и присела, распрямляя спину с хрустом позвонков. До безумия медленно, даже фривольно заведя руки за спину, девушка кокетливо наклонила голову вбок и до дрожи мертвенным детским голосом пробормотала: — Они идут.