Ловец над пропастью во ржи

      

Глава XII

      Такси было очень старое, в нём пахло так, будто кого-то вырвало. Мне всегда такие будто обблёванные попадаются поздним вечером или ночью. Что ещё хуже, снаружи было так тихо и одиноко, даже несмотря на то, что это была субботняя ночь. Я почти никого не увидел на улице. Порой только увидишь, как дорогу переходят мужчина с девушкой, обняв друг друга за талии, всё как надо, или кучу каких-то хулиганистых парней с их подружками, и все ржут как гиены над чем-то – поклясться можно – абсолютно не смешным. Нью-Йорк ужасен, когда кто-то смеётся на улице поздно ночью. Слышно на мили вокруг. Чувствуешь себя из-за этого таким одиноким и подавленным. Я всё мечтал, как приду домой и как мы с Фиби заболтаем о какой-нибудь ерунде. Но в конце концов между мной и водителем типа завязался разговор. Его звали Хорвиц. Он был намного лучше предыдущего водителя. В общем, я подумал, может, он может знать об утках.       – Эй, Хорвиц, – говорю. – Вы никогда не проезжали мимо пруда в Центральном парке? Того, что вниз по южной стороне Центрального парка?       – Мимо чего?       – Мимо пруда. Такое, ну, маленькое озеро. Где утки ещё. Да вы знаете.       – Ага, а что?       – Вот, а помните плавающих там уток? Весной там? Вы, случайно, не знаете, куда они деваются на зиму, может, знаете?       – Куда кто девается?       – Да утки. Может, случайно, знаете? В смысле, кто-то приезжает на фургоне или чём-то и увозит их, или они просто сами улетают – на юг или ещё куда-нибудь?       Старина Хорвиц полностью развернулся и уставился на меня. Он был очень нетерпеливым. Но, в принципе, неплохим.       – Чёрт, да откуда я знаю? – говорит. – Откуда, к дьяволу, мне знать такие тупые вещи?       – Ладно, не злитесь, – сказал я. Я будто на больное место ему наступил.       – Кто злится? Никто не злится.       Я прекратил с ним беседовать, раз уж это его так задевало. Но он уже сам начал. Опять он развернулся ко мне и говорит:       – Рыбы никуда не деваются. Они остаются прямо там, рыбы-то. Прям в долбанном этом озере.       – Рыбы – это другое. Они другие. А я говорю про уток, – сказал я.       – А какая разница? Да никакой разницы нет, – сказал Хорвиц, как отрезал. Всё, что он говорил, звучало так, будто он злится. – Да рыбам тяжелее, зима и прочее, чем уткам, Господи. Сам головой подумай, Боже.       Я молчал около минуты. Потом говорю:       – Ну ладно. А что ж они делают, рыбы-то, когда всё это озеро превращается в одну большую глыбу льда, когда люди сверху катаются и прочее?       Старина Хорвиц снова развернулся.       – Это что ещё к дьяволу за «что ж они делают»? – заорал он на меня. – Они остаются там же, где они всегда, Господи Иисусе.       – Они не могут просто игнорировать лёд. Они не могут его просто не замечать.       – Кто игнорирует? Никто не игнорирует! – произнёс Хорвиц. Он так распереживался, что я испугался, что он зарулит прямо в фонарный столб или ещё куда. – Да они в этом долбанном льде живут. Такова их природа, Господи Боже. Они в одном положении застывают на всю зиму.       – Н-да? А что ж они едят? Ведь если они затвердевают, они же тогда не могут плавать в поисках еды.       – Их тела, Господи – да что с тобой такое? – их тела сами и питаются, всем этим грёбаным планктоном и водорослями, всем, что там во льду. Они держат поры всё время открытыми. Это их сущность, Господи ты Боже мой. Ну понял теперь? – Он повернулся наполовину и взглянул на меня.       – О, – только и ответил я. Махнул я рукой на это дело. Я боялся, что он разобьёт такси к чёртовой бабушке. Да и вообще он был такой раздражительный, никакого удовольствия не было с ним что-то обсуждать. – Вы не против остановиться и выпить со мной где-нибудь? – предложил я.       Он мне почему-то не ответил. Небось всё размышлял. Я его впрочем ещё раз спросил. Всё-таки он был довольно неплохим. Довольно занятным, ага.       – Нет у меня времени на ликёры, парень, – говорит. – А тебе вообще сколько лет-то? Почему ты ещё не в постели дома?       – Не устал.       Когда я вылез перед входом к Эрни и расплатился, старина Хорвиц вновь вытащил рыб на свет божий. Они у него определённо в голове застряли.       – Слушай, – он говорит. – Если б вот ты был рыбой, мать-природа позаботилась бы о тебе, разве нет? Верно? Ты же не думаешь, что они, рыбы-то, просто помирают, как зима наступает, или думаешь?       – Нет, но…       – Ты чертовски прав, не помирают, – сказал Хорвиц и улетел от меня к чёрту, как летучая мышь. Он, наверное, был самым раздражительным из всех, кого я знал. Всё, что ты говорил, его задевало и злило.       Несмотря на то, что было так поздно, у Эрни было битком набито. В основном придурками из подготовительных средних школ и кретинами из колледжей. Почти все эти грёбаные школы уходят на рождественские каникулы раньше, чем те, где оказываюсь я. Народу было столько, что было тяжело сдать пальто. Но никто не шумел, однако, поскольку Эрни играл на рояле. Ожидалось, что вот-вот должно было произойти что-то священное, какое-то чудо, Господи, стоило ему сесть за рояль. Никто не настолько хорош. Кроме меня, ещё три пары ждали столик, и все они толкались и вставали на цыпочки, чтобы только увидеть, как играет старик Эрни. Перед роялем стояло большущее зеркало с прожектором, чтобы каждый мог видеть его лицо за игрой. Вот пальцы не было видно – только его большое старое лицо. Важная шишка. Я не совсем уверен, что за песню он играл, когда я вошёл, но что бы он ни играл, он всё испортил. Он надобавлял всех этих показушных трелей на высоких нотах и кучу всяких очень сложных, хитрых штук, от чего у меня в заднице засвербило. А вы бы послушали толпу, когда он кончил. Вы бы блеванули. Они чокнулись. Все были именно такими дебилами, которые смеются как гиены в кино на несмешных моментах. Клянусь Богом, если бы я был пианистом, актёром или кем-то подобным и все эти тупые болваны высоко меня ценили, я бы всё возненавидел. Я не хочу, чтобы они мне хлопали. Вечно люди чему не надо хлопают. Если б я был пианистом, я бы играл в грёбаном шкафу или чулане. Короче, как только он закончил, все захлопали как дурные, а старик Эрни развернулся на табуретке и отвесил деланный фальшивый «скромный» поклон. Как будто бы он был дохрена застенчивым, а не только потрясающим пианистом. Это было так лицемерно – ведь он же такой сноб, ужас. Смешно, но мне стало его типа жаль, когда он закончил. Я не думаю, что он знает, когда он играет хорошо, а когда нет. Это не совсем его вина. Я частично виню в этом всех этих наркоманов – они кого угодно в дурака превратят, им только дай шанс. В общем, мне снова стало паршиво и плохо, и я был чертовски близок к тому, чтобы забрать пальто и вернуться в отель, но было слишком рано и я не очень-то жаждал остаться в полном одиночестве.       В конце концов мне дали вонючий столик прямо у стены и за каким-то долбанным столбом, откуда хрен что увидишь. Это был такой крошечный столик, что если люди за соседним не встанут – а они ни за что не встанут – тебя пропустить, тебе буквально придётся вскарабкиваться на свой стул. Я заказал скотч с содовой, мой любимый напиток после коктейля «Дайкири» со льдом. Если б тебе было лет шесть, у Эрни тебе бы всё равно налили, там очень темно, да и вообще всем плевать там на твой возраст. Будь ты хоть обдолбанным нарком, всем бы дела никакого не было бы.       Меня окружали придурки. Я не шучу. За другим скромным столиком, сразу слева от меня, почти на мне располагались смешно выглядящий парень и такая же девчонка. Примерно моего возраста или чуть старше. Смешные. Они просто чертовски старались не перепить. Я немного послушал их беседу – просто от нечего делать. Он затирал ей про какой-то футбольный матч профессионалов, который он только-только посмотрел. Он расписывал ей каждое отдельное грёбаное действие в ходе игры – я не шучу. Никогда никого скучнее не слышал. И видно было, что его подружке даже не интересна была эта чёртова игра, но она выглядела ещё страннее него, и я подумал, что она должна его слушать. Действительно стрёмным девчонкам тяжело приходится. Мне их иногда так жаль. Иногда я даже смотреть на них не могу, особенно если они с такими болванами, которые подробно описывают им грёбаный футбольный матч. Ну а справа всё было ещё хуже. Там сидел типичный студент Йеля в сером фланелевом костюме и фирменной жилетке. Все эти придурки из Лиги плюща одинаковые. Отец хочет отдать меня в Йель или Принстон, но клянусь, ни за что я не пойду в Лигу плюща, даже перед смертью посмотреть не захочу, Богом клянусь. Короче, с этим красавцем сидела потрясающая девушка. Ох, просто красавица, настоящая. Но вот вы бы послушали, о чём они говорили. Прежде всего надо отметить, что они уже оба слегка накачались. И он вот что делал – он возбуждал её под столом, а в то же время всё рассказывал ей о каком-то парне из общаги, который съел целую банку аспирина и почти самоубился. Его подружка всё твердила ему: «Какой ужас… Нет, милый. Прошу, не надо. Только не здесь». Представляете, трогать кого-то и рассказывать о каком-то парне-суициднике одновременно! Я сам чуть не сдох от них.       Я определённо начал себя чувствовать убогим и совсем уж отталкивающим, пока сидел там совсем одинёшенек. Абсолютно нечего было делать, кроме как пить да курить. Ну и я вот что сделал – попросил официанта спросить Эрни, не против ли он присоединиться ко мне и выпить. Я велел сказать ему, что я брат Д.Б. Не думаю, впрочем, что он хоть когда-нибудь ему об этом скажет. Эти ублюдки ни в жизнь никому ничего не передадут.       И вот внезапно ко мне подходит девчонка и говорит: «Холден Колфилд!» Её зовут Лиллиан Симмонс. Мой брат Д.Б. с ней какое-то время встречался. У неё очень большие буфера.        – Привет, – говорю. Я попытался встать, но в таком месте это трудновато сделать. С ней был какой-то морпех, которому будто кочергу в задницу запихали.       – Как чудесно тебя увидеть! – сказала эта Лиллиан Симмонс. Чушь собачья. – Как там твой старший брат? – Вот что ей на самом деле было нужно.       – В порядке. Он в Голливуде.       – В Голливуде! Как волшебно! А что он делает?       – Я не знаю. Пишет, – говорю. Не хотелось мне это обсуждать. Для неё это было что-то такое, Голливуд, о-о. Как почти для всех. Для тех, кто никогда ничего у него не читал. С ума меня это сводит, вот что.       – Дух захватывает, – выдала Лиллиан. Затем она представила меня этому морпеху. Его звали командир Блоп или как-то там. Один из тех, кто думает, что обязательно надо сломать тебе сорок пальцев при рукопожатии, а иначе ты не мужик. Боже, терпеть таких не могу.       – Ты тут совсем один, малыш? – спрашивает старина Лиллиан. Она собой загородила весь долбанный проход. И ей это, похоже, очень нравилось. Бедный официант всё ждал, пока она подвинется, но она его даже не замечала. Так странно. Судя по всему, официанту она не шибко нравилась, да даже морпеху она не очень нравилась, хоть он с ней и пришёл на свиданку. Никому она не нравилась. Её даже было немного жаль, в каком-то смысле.       – У тебя нет подружки, малыш? – спрашивает она меня. Я наконец встал на ноги, так она мне даже не предложила сесть. Она из таких, которые тебя часами на ногах продержат.       – Разве он не красивый? – спросила она морпеха. – Холден, да ты совсем скоро станешь совсем красавцем.       Тут морпех сказал ей отойти в сторону, потому что они загораживали весь проход.       – Давай, Холден, присоединяйся к нам, – пропела Лиллиан. – Бери свой коктейль.       – Я как раз собрался уходить, – ответил я ей. – Мне надо кое с кем встретиться. Видно было, что она хотела просто подлизаться. Чтобы я рассказал про неё Д.Б.       – Ах ты такой-сякой. Ну и фиг с тобой. Скажи своему братцу, что я его ненавижу, когда увидишь.       И ушла. Морпех и я сказали друг другу, как мы рады познакомиться. Это меня всегда убивает наповал. Вечно я говорю «Приятно познакомиться» тем, с кем мне вовсе не приятно знакомиться. Но если хочешь жить, приходится говорить всякие штуки, такие дела.       После того, как я сказал ей, что убегаю на встречу, мне ничего и не осталось, кроме как уйти. Даже нельзя было послоняться послушать, как Эрни играет что-нибудь хоть немного приличное. Но уж точно я бы не стал присоединяться к Лиллиан Симмонс и морпеху, чтоб умереть со скуки. Так что я ушёл. Меня это так взбесило, когда я забирал пальто. Вечно люди всё тебе портят.