Причины, по которым кутикуллы в крови

«Я не помню, какой сегодня день недели. Кажется, суббота. Или нет, среда. Не хочу думать, у меня нет сил на это. Так странно и тяжело — существовать вот так. Уж лучше умереть. Порой я задумываюсь что бы изменилось, если я внезапно исчезну. Перед сном я мечтаю о мире без себя, о том, как бы жили мои родители. Моя комната пустовала бы, мама там сделала бы перестановку, отдала бы в благотворительные фонды мою одежду и наконец расслабилась. Папа бы больше никогда не заходил в мою комнату и даже не вспоминал обо мне, словно и вовсе не имел сына. Куроо бы забыл дорогу в наш дом раз и навсегда, удалил мой номер телефона и до сих пор приносил бы те треклятые конфеты на мою могилу. На похоронах никто бы не плакал, все бы молчали, то и делая, что облегчённо выдыхая. И, может быть, в итоге меня вспоминали как «того дёрганого шизофреника», которого никто никогда особо не знал. А когда пришло бы время помянуть мою душу, соседи бы глупо спрашивали «А он жил раньше где-то здесь?». Было бы очень интересно посмотреть на всё это. Любопытно аж до смеха. Думаю, в свидетельстве о смерти, или где-то там, было бы написано «Умер чисто из-за любопытства». Но этого не случится, я уверен. Потому что мне страшно. Я просто самый настоящий трус. Интересно, суицидники сильные или слабые личности? Им хватило смелости убить себя, но при этом не хватило продолжать жить? Они отважные и уверенные в том, что у них всё получится? Или настолько слабые, что просто сдаются и в итоге убивают себя? Я не считаю себя одним из них, но если предоставится случайная возможность умереть, я не буду сопротивляться. Переходя дорогу, я не смотрю по сторонам. Наверное, именно поэтому со мной всегда кто-то выходит на улицу. А лежа в кровати и чувствуя разъедающий желудок кислотный сок, я думаю о том, как повезло бы не проснуться завтра утром, ведь смерть в собственной постели — лучшее, что может случиться со мной. В ванной, иногда, я лью горячую воду себе на лицо так, что обжигающие сильные струи попадают прямо в ноздри, и тихо надеюсь, что мне удастся случайно захлебнуться. Моя мама строго запрещает мне набирать целую ванну, потому что так больше вероятности, что я захочу утонуть. А я и не хочу принимать ванную, ведь тогда мне придётся какое-то время быть наедине с собой, полностью голым. Это невыносимо, просто худшее, что можно представить. Утешает только одна мысль — что всё это небесконечно и когда-то закончится. Когда-нибудь закончится этот день и эта ночь. Закончится эта запись, поток мучающих меня мыслей и глупые галлюцинации, взявшиеся непонятно откуда. Закончится видео игра, вспышки во время какого-то фильма и каждодневная выпечка мамы. Закончится наше общение с Куроо, пластыри в коробке и место под кроватью для конфет, как и они сами. Когда-нибудь всё закончится.»

***

У Кенмы впервые за долгое время вымыты волосы и связаны в аккуратный маленький хвостик сзади. На нём длинные широкие штаны с тесно затянутым поясом, старая футболка на три размера больше и сверху такая же огромная худи. В его рюкзаке бутылка воды, PSP, салфетки, пару пластырей и телефон. Сегодня Куроо везёт его в какую-то частную клинику на осмотр и сдавать общие анализы, ведь мама Козуме в последнее время начала серьёзно волноваться о здоровье своего сына. Но она и её муж слишком заняты работой, так что Куроо вызвался помочь. Машина, на которой они едут, принадлежит отцу Куроо. Это обычный серебристый Форд, далеко не новый, но ухоженный. В салоне пахнет мужчиной зрелого возраста, — запах тёрпкий, душный, отдающий старым гелем для бритья и сединой. Куроо за рулём чувствует себя более, чем комфортно, он всё здесь знает и уже давно привык вести машину, иногда заменяя отца. Кенма сидит на переднем сидении и чувствует себя жидкостью, растекающейся по креслу — настолько он ослаблен. Он думает, если бы он был действительно какой-то жидкостью, то наверняка водой из крана. Бесцветной, безвкусной, холодной, не предназначавшейся для питья, возможно даже заражённой и иногда ржавой. А Куроо был бы кофе. Свежезаваренным, ароматным, горячим, крепким, очень вкусным, дающим ожидаемое количество энергии тому, кто его выпьет. На самом деле Кенма хотел бы быть сладким, насыщенным какао с маршмеллоу. Но он уверен, что какао всё равно было бы отлито из той же пресной воды из крана. Этого не избежать, ржавая вода навсегда останется с ним, а ему нужно лишь смириться. Когда Куроо сидит рядом, салон машины пропитан другим запахом — каким-то сладким, едва заметным, нежным. Это запах домашнего уюта, безопасности, время провождения в кругу семьи в зимний холодный вечер за общим столом. Это запах ребяческого искреннего смеха, неунывающих взглядов, теплых прикосновений. Это запах неожиданных приятных сюрпризов, шоколадных конфет в ярких фантиках и маленьких коробочек пластырей с детскими рисунками. Это запах, сливающийся со всем вокруг и остающийся где-то рядом навсегда. Кенме хочется дышать вновь и вновь. Паралельно он думает, что его запах совершенно другой. Его запах — это кровь из пальцев, вдавленные и стёртые кнопки на PSP, пустые завонявшиеся бутылки из-под воды, грязные волосы и сухие, покрывшиеся характерной коркой губы. Это запах постоянной тревоги, опущенного взгляда, неконтролируемых мыслей, нервных подёргиваний и хрустящих костей. Это запах отчаяния, голода, бессонницы, галлюцинаций и приступов психоза. Кенме не хочется дышать всем этим, но он обязан, потому что этот запах внутри него. Этот запах — это он сам. За окном быстро меняется вид. Одно новое место заменяет другое. Но Кенме неинтересно, он просто принимает всё, как должное. Безучастно смотрит из-под приоткрытых век, и вроде даже кажется, что начинает подташнивать. В животе словно образовывается молочная слизь, тяжело распирает изнутри, словно нечто извне попало в желудок. Это отвратительно и страшно, когда хочется блевать, но нечем. Куроо останавливается на светофоре, незаметно смотрит на побледневшего Кенму и ничего не говорит. Вместо любых слов он включает музыку, и Кенма даже не удивлён, потому что начинает играть очередная песня Дэвида Боуи — Heroes. Он знает, что Куроо фанат старого рока, а особенно музыки, характерной Боуи. Он тихо думает, что ещё запах Куроо — это романтические песни Дэвида Боуи. «Я, я буду королём»* Золотая корона со сверкающими диамантами, белоснежный костюм, вышитые узоры позолоченными нитками, блестящие коричневые туфли и конечно же ярко-красная мягкая мантия, тянущаяся в пол. Чёрные, вечно лохватые волосы, слегка смуглая кожа совсем чуть-чуть огрубевшая на кончиках пальцев и широкая ухмылка из ровных белых зубов. Это Куроо, размеренно шагающий по длинному, выстеленному ковролину в своём богатом замке с высоченными потолками. «А ты, ты будешь королевой» Длинное, молочного оттенка платье со встроенным панье и с широким вырезом, открывающим ключицы и плечи. Бусы из жемчуга на тонкой шее, ладони в белоснежных перчатках, туфли на маленьком каблуке и скромная блестящая диадема в светлых, распущенных до лопаток волосах. Кожа, точно фарфор, глаза большие, точно кошачьи, губы тонкие и мягкие, точно не распустившейся цветок. Это Кенма, шагающий навстречу королю. Он поддерживает двумя руками плотную ткань платья, чтобы то не мешало идти. Клацанье каблуков отбивается эхом о каменные рельефные стены вокруг, а тонкие пряди волос немного щекочут шею сзади. «И мы целовались, как будто ничего плохого не могло произойти, и позор был с другой стороны. Ох, мы можем победить их раз и навсегда. Тогда мы смогли бы стать героями, хотя бы на один день.» В больнице Куроо покупает два кофе, когда они ждут своей очереди в коридоре. Кенма пьёт свой медленно и жадно, наслаждаясь вкусом и заполняющими его тело жизненными силами. А потом, сам не зная почему, говорит Куроо о том, что тот похож на кофе. Куроо смеётся, однако всё же принимает данную информацию всерьёз. — А ты похож на газировку, Швепс например, — говорит. — Почему? — Кенма не на шутку удивляется. — Потому что на любителя, — Куроо улыбается. — Кисло-горький, много не выпьешь, но всё же есть в этом что-то, что заставляет каждый раз возвращаться к той самой полке в магазине и покупать небольшую бутылку снова. А когда открываешь, то нужно быть очень осторожным, потому что одно резкое движение — и всё превратится буквально в извержение вулкана. «А ты любитель?» — так и хочется спросить, аж скребёт и чешется в груди. Но Кенма молчит, крепко стиснув губы. Он ни разу не видел, чтобы Куроо пил Швепс. Время вдруг начинает идти слишком быстро, и Кенму чуть не накрывает паническая атака, когда до его очереди остаются считанные минуты. В груди всё дрожит и напрягается, дыхание неконтролируемо сбивается так, что становится стыдно перед людьми в коридоре. Но тогда слышится ласковый, словно молочный расплавленный шоколад со взбитыми сливками, голос сбоку. Кенма не понимает, о чём говорит Куроо, но это странно успокаивает. Куроо никогда не говорит: «Всё в порядке, ничего страшного. Всё не так уж и плохо. Не преувеличивай. Это обычное дело.» Вместо этого Куроо рассказывает рандомные истории из своей жизни. О том, как его сестра когда-то обрезала ему чёлку и он не разговаривал с ней целый месяц, пока та не отросла. О том, как его общитывали в магазинах, после чего ему приходилось возвращаться и ругаться с кассирами. О том, как он насмотрелся утренних телешоу для подростков и потом устроил пикник во дворе университета во время перерыва. Все смотрели на него искоса, хотя в итоге Бокуто с удовольствием присоединился. На приёме у врача всё как в тумане. У Кенмы сильно трясутся руки, шея вжата в плечи, взгляд бегает из угла в угол. А когда его просят раздеться до белья, он чуть не теряет оставшуюся связь с реальностью. Но выбора у него нет, так что он закрывает глаза и раздевается, стараясь не слушать то, что говорит доктор. Старается не слышать «У тебя болезненно бледная кожа, нужно попить витамины» и «Тебе нужно набрать килограммов пятнадцать». В лабораторной ему берут кровь из вены и постоянно спрашивают, не кружится ли голова. Кенма отвечает «нет», но он врёт, потому что у него почти всё время кружится голова. Он смотрит пустым взглядом в пол, боясь увидеть иглу под собственной кожей и густую бордовую кровь, медленно заполняющую специальную колбу. Взгляды людей везде. Прямые, долгие, внимательные, изучающие взгляды чужих людей. Они окружают со всех сторон и смотрят, смотрят, смотрят, рассматривают, изучают. Это так бесит, что хочется подойти и просто выколоть им глазные яблоки. Как они видят его? Как больного человека, которому срочно нужна помощь? Или как человека, которому уже ничем не помочь? Кажется, проходит несколько часов, прежде чем Кенма и Куроо обратно возвращаются в машину. Кенма до сих пор напряжён, как сплошной воспалённый нерв, и он уверен, что будет чувствовать себя так же последующие недели две. Они едут быстро и в полной тишине. Кенма отстранённо думает о том, как несколько минут назад доктор посоветовал ему почаще бывать наедине с собой и ничего не делать, таким образом психически отдыхать. Кенма боится только одного — что во время такого "отдыха" сделает с собой что-нибудь или окончательно сойдёт с ума. Кенма не помнит, как зашёл в дом, как попрощался с Куроо, как рассказал маме о своём визите у врача, как включил компьютер и как проходил один и тот же уровень в видео игре аж до самой ночи. Сегодня он ложится спать, не переодевшись, в той же футболке и штанах. Он долго лежит и плачет, буквально ревёт в одеяло. Во рту горько, в горле сильно печёт и стоит острый ком, точно вонзили кинжал. Он сильно жмурится, кривится, морщится, и ненавидит себя за каждый неконтролируемый всхлип. Ведь слышать свой собственный плач — невыносимое мучение, не сравнимое ни с чем. Это странно и просто отвратительно до трясучки. Кенма судорожно дышит в одеяло, засовывает его в глотку. Кислорода нет, поэтому он очень надеется, что таким образом задохнётся. В два часа ночи Куроо пишет: «Думаю, ты — это Швепс со вкусом горького лимона, потому что это мой самый любимый вкус.»