***
В доме Козуме пусто. Полы вымыты до наполированного блеска, на столах и столешнице не единой пылинки, оконные стёкла переливаются в солнечных лучах, создавая иллюзию своего отсутствия. Кенма убрался и в своей комнате тоже, немного, но всё равно достаточно. Расложил разбросанные предметы по полочкам, вытер пыль, выбросил мусор. Возможно, сегодня его последний день, поэтому на последок он должен запомниться не с худшей стороны. Он решил про себя, что сегодня будет первый и последний день его перемен в лучшую сторону. Или сейчас, или никогда. Почему-то ждать Куроо оказывается невыносимо сложно. Кенма нетерпелив и строг по отношению к себе, поэтому он хочет, чтобы всё шло точно по его собственно-нарисованному в голове плану без единых пробелов. Кажется, проходят десятки часов, когда Куроо всё же клацает входной дверью в прихожей. Его лицо впервые выглядит таким восхищённым, радостно удивлённым, и Кенма, впервые вышедший из своей комнаты, чтобы его встретить у двери, так же впервые ловит глупые взгляды в свою сторону. Открытые шторы впускают в помещение яркие длинные солнечные лучи, что так непривычно падают на бледное лицо Кенмы. Ласково целуют. «На прощание» – думается ему. — Привет, ты собираешься куда-то идти? — Давай съездим покатаемся, — кровь на нижней губе Кенмы сухо переливается в тёплых лучах, и Куроо почти не может оторвать от неё взгляда. — В магазин одежды. Куроо не смеет задавать лишних вопросов, он просто идёт на встречу, с удовольствием соглашаясь. Однако ему всё же любопытно и совсем немного боязно, сидя за рулём машины рядом с Кенмой. Такого никогда не было, и потому он не уверен, не будет ли это стоит слишком многого в конечном счёте. Он краем глаза поглядывает на Кенму, на то, как тот подставляет лицо под солнечный свет, убрав волосы за уши. Это действительно удивительно, странно, пугающе. Когда они останавливаются на светофоре, Куроо позволяет себе в открытую повернуться и посмотреть на Кенму. У того дельно закрыты глаза, будто он спит, светлые длинные ресницы мелко подрагивают, а губы, покрытые ранами в засохшей крови, расслабленно приоткрыты. В салон заходит теплый сквозняк и неожиданно задевает тонкие пряди волос, некоторые высвобождая из-за уха. Куроо в этот же момент тянется рукой и нежно заворачивает их обратно, дотрагиваясь пальцами к белоснежной щеке. Глаза Кенмы тут же открываются. Он немного пугается, но не больше, — вместо любых привычных реакций, он поворачивается лицом к Куроо и легко улыбается одними краешками губ. Всего лишь едва заметно приподнимает их, будто из последних сил, но Куроо уверен, что этой маленькой улыбки хватит, чтобы согреть целые города во время зимнего апокалипсиса. Кенма несомненно застаёт его врасплох, напрочь опустошая голову от любых мыслей, поэтому, или по-другому, ладонью Куроо неосознанно опускается немного ниже, на начало шеи Кенмы и одновременно поглаживает большим пальцем его щеку. Спокойно и со всей нежностью, но при этом с невыносимой болью. Кенма наклоняет голову навстречу чужой большой ладони, прижимаясь, точно кот, просящий почесать под подбородком. — Так приятно... — выдыхает. Загорается жёлтый на светофоре, хотя этого никто не замечает. — Я... я... — Загорается зелёный, но и этого никто не замечает тоже. Куроо поглощён глубоким взглядом Кенмы напротив, не в силах освободиться. Он полностью очарован сегодняшним Кенмой.— Ты... Я... Ты мне нравишься. — машины сзади начинают сигналить, потому что Куроо создал небольшую пробку, всё ещё стоя на светофоре. Это действует отрезвительно, так что он сразу хватается за руль и давит на газ, возможно даже резче, чем ожидал. — Ты мне нравишься. — увереннее повторяет Кенма, неотрывно смотря на него, а потом отворачивается обратно к окну, как ни в чём не бывало. Куроо не знает что ответить, и, вообще, стоит ли? Если честно, ему кажется, что Кенма находится под влиянием какого-то нового бреда, во время которого, он точно помнит, мама Козуме говорила ему ни в коем случае не отвечать, иначе можно только навредить. Так что Куроо упёрто молчит, проглотив все желанные фразы. Паркуя машину возле небольшого торгового центра, он всё же осознаёт, что сказанное и вполне серьёзное молчание Кенмы на протяжении всего оставшегося пути не было вспышкой бреда. Но ответить он всё равно не решается — уже слишком поздно. А даже если бы решился, что он должен был ответить? Они заходят в первый магазин, это один из тех неприметных магазинов, в которых никогда не увидишь больше двух людей сразу. Здесь одежда из хорошего материала, однако пошита явно не по последнему писку моды. Кенма не разбирается и не хочет разбираться. Он не планирует идти куда-то ещё сегодня. Не планирует погрязнуть в панической атаке в ближайшее время. Куроо везде следует за ним будто телохранитель, и всё пытается сильно не зацикливаться на выборе одежды Кенмы, ведь это, в основном, одежда в женском отделе. Его выбор останавливается на светло-сиреневом, в чёрно-белую клеточку и жёлтом платьях. У всех, на первый взгляд, одинаковая длинна — чуть ниже колен. Куроо дико хочется задать несколько вопросов Кенме, но он напрочь не разрешает себе, ведь тогда он точно испортит впервые за всё время его приподнятое настроение. Кажется, тот никогда не был таким увлечённым, так что Куроо молча впитывает в себя этот вид, точно губка воду, наслаждаясь внезапной привилегией. В примерочной Кенма дельно закрывает шторку, разделяя себя и Куроо жалкими несколькими сантиметрами. И всё твердит себе не останавливаться, не сдаваться, не заканчивать начатое. В конце концов, ему всё равно, ведь так? Он просто сделает то, от чего себя ограничивал всё время. Как жаль, что это оказалось намного, намного сложнее, чем он думал. Через несколько долгих минут Куроо настораживается и просто умирает от любопытства, но ещё больше он переживает, что в любой момент может что-то пойти не так. Он подражает стуку в дверь, несколько раз прикасаясь к ткани штор, и интересуется совершенно без никакого подтекста: — Ты в порядке? В эту же секунду шторка слегка приоткрывается, робко и неуверенно Кенма выглядывает, так что Куроо случайно замечает отражение зеркала напротив. Это жёлтое платье с волнистыми рюшиками на коротких рукавах, с серебристым вшитым поясом и едва прозрачной юбкой на концах. Кенма выглядит прекрасно. — Можно...? — осторожно спрашивает Куроо, прежде чем получает кивок в ответ, и заходит в примерочную полностью. Он быстро рассматривает Кенму с ног до головы, одновременно пытаясь подобрать подходящие слова. — Тебе идёт, — у Кенмы сильно выпирает ключица вместе с верхним рядом грудных костей. — Ты... действительно выглядишь очень красиво, — он не врёт, в то время как замечает костлявые предплечья и кисти рук, обтянутые кожей. — И цвет как раз подходит, думаю, — мягкая ткань свисает на тонких ногах, бесформленно и мешковато падает вниз с тазобедренных костей, однако всё равно... — Ты выглядишь невероятно. Кенма нехотя поворачивает голову, чтобы ещё раз взглянуть на себя в зеркале, словно пытается отыскать долю правды в словах Куроо. Это даётся ему тяжело, он до сих пор не смотрит на своё лицо и открытые участки тела, но всё же произносит: — Спасибо. Нет нужды надевать остальные два платья, поэтому, быстро переодевшись, они оплачивают покупку и так же быстро покидают здание. Кенма идёт к машине быстрее обычного, словно убегает с места приступления, а когда наконец садится на переднее пассажирское сидение, то взахлёб глотает воду, как всегда заранее принесённую в небольшом рюкзаке из дома. — Спасибо за подарок, — говорит с отдышкой, вытирая случайные капли с лица. Куроо заводит машину, выезжая на дорогу. — Одна из моих мечт сбылась. — «Я очень надеюсь, что ты поймёшь эти слова и обязательно передашь моим родителям, чтобы те похоронили меня в нём.» — Я рад, — искренне улыбается Куроо, пожимая плечами. Он не поворачивается к Кенме, внимательно следя за дорогой, или действительно не желает встречаться с ним взглядами сейчас. — Деньги вернёшь потом, — неожиданно слышится сладостным тоном. — Ты ведь не забудешь и отдашь? У Кенмы снова становится сухо в горле. По ногам, вверх, к груди, подступает горячими потоками сильное волнение. Он отлично знает, что Куроо говорит это не просто так, а с намёком. Голову несильно сжимает давлением от осознания, что Куроо догадался о его дальнейших планах. — Обязательно отдам, — старается спокойно ответить, при этом чувствуя неконтролируемый гнев, вспышками всплывающий где-то глубоко в горле. Это стыд от вранья. — Обещаю. Они едут быстро в густой тишине, из динамиков едва слышится какая-то песня, вероятно из восьмидесятых. Кажется, это Never gonna give you up от Рика Астлей (Rick Astley), который так отчаянно твердит сладостные обещания идеальной любви. Эта ложь раздражает настолько, что хочется выключить радио, но Кенма не делает это по многим причинам, – в конце концов, музыка играет не так громко, поэтому можно просто не обращать внимания. Однако, вопреки этому, он отвлекается, и слова «Никогда не буду заставлять тебя плакать, никогда не буду прощаться с тобой, никогда не буду врать тебе и делать больно» звучат слишком удовлетворяюще, словно нежный бальзам для раздёртого сердца. Хочется, чтобы это действительно было правдой. Когда-нибудь. В определённый момент у Кенмы снова появляется непоколебимое умиротворение на лице, внезапная сонливость, однако Куроо наоборот чувствует некую тревогу — это словно затишье перед бурей. Всю оставшуюся дорогу домой его мысли занимают недавние слова Кенмы. Он совсем ничего не понимает, запутавшись или, может, это тот запутался? — Куроо, я думаю, что ты очень хороший человек, и мне, в основном, кажется, что я тебя не заслуживаю. Ты добрый, умный, сильный, красивый, удачливый, самодостаточный, твоя жизнь полна интересных возможностей... — подъезжая к знакомой улице, слышится слабый и медленный голос Кенмы, но пугающий Куроо так, будто тот только что яростно прокричал. — Я завидую тебе... Интересно, что ты думаешь обо мне? — случайно утекшие мысли, что попали на язык. Тем не менее, где-то глубоко в подсознании прячется надежда, что Куроо хотя бы отдалённо ответит похожими фразами, как из песни Рика Астлей. Вопрос вводит Куроо в ступор, так же как и мнение Кенмы о нём, ведь на самом деле он не считает себя тем, кем считает его Кенма, и дело вовсе не в «скромности». Он недолго молчит, после чего всё же отвечает: — Насчёт меня ты немного заблуждаешься. Исходя из твоих слов, я чуть ли не идеален, однако ты забыл одну важную вещь – никто в мире не идеален. Даже я или ты. Знаешь, в этом-то и находится изюминка – мы все разные, но одновременно до банального похожи. — он немного молчит, словно набирается смелости для следующего. — А ты... Разве я не говорил? Ты очень особенный для меня, — произносит как-то нежно-нежно, мягко-мягко... любя. — Мне сложно дать один конкретный ответ на твой вопрос о моём мнении о тебе, потому что ты, наверное, не поддаёшься ни одному современному описанию, выходишь за эти рамки. — и тут он немного посмеивается, как будто сказанное прозвучало по-детски смешно. — Волшебный. И Кенма изо всех сил старается внушить себе в мыслях: «Мне всё равно, мне всё равно, мне всё равно...». Он неотрывно смотрит в окно, но практически не видит ничего, кроме пурпурной черноты неловкости за прослойкой неконтролируемо подступающих слёз. «Псих», «больной», «шизофреник», «умственно отсталый», «тупой», «нытик», «эгоист», «странный», «ходячее несчастье», «родительское наказание». Как только его не называли и в какие рамки его только не пихали – именно поэтому ему так сильно хочется перевернуть карты наоборот и сказать, что это именно Куроо тот, кого стоит называть невероятным и особенным. — Ты веришь в магию? — спустя несколько долгих секунд паузы спрашивает Кенма и тут же замолкает, будто опешив или испугавшись. Однако Куроо не отвечает, молчит, продолжая тянуть троеточие до самого прибытия домой, но на самом деле он тщательно раздумывает над словами Кенмы. Верит ли он в ту магию, которую упомянул Кенма? Верят ли они в одну и ту же магию? И что, вообще, магия означает? Шанс на полное выздоровление или болезненная зачарованность? Приехав домой, первым делом Куроо кладёт новые пластыри на прикроватный столик в комнате Кенмы и неожиданно для себя подмечает, насколько здесь убрано. Это ещё больше настораживает, поскольку все лекарства до сих пор стоят нетронуты в нижнем шкафчике. Интересно, их срок годности уже подошёл к концу или хотя бы приблизился? Постель небрежно, но застелена, мусор на столе исчез, шторы открыты, пыль на почти пустых полках вытерта, конфеты под кроватью всё ещё лежат нетронутыми. Всё это похоже на волшебство. Кенма шерудит в кухне, пока Куроо впервые не находит себе места, ведь тот создаёт сильное впечатление заботы о других и доме. Это совершенно не похоже на него. Зайдя в кухню, на столешнице хрипит электрический чайник, а на главном столе стоит небольшая прозрачная тарелочка с печеньем мамы Козуме. Куроо моргает несколько раз в замешательстве, остолбенев от столь непривычного дикого вида: Кенма сидит за столом, точно готовясь есть печенье с чаем. Это, действительно, магия. «Смотри внимательно на то, как я пробую это печенье, и по моему выражению лица определи, приносить ли мне его на могилу потом.» В двух чашках шипит серый пар. Кенма делает вид, что греет пальцы о чашку, и что на самом деле они дрожат от жгучего жара керамики, а не от волнения. Он ломает собственные правила, нарушает законы, осознанно протягивая руку к печенью и затем опуская одно в горячую пахучую жидкость. Печенье слегка размокает, темнеет, пропитывается чаем, и Кенма быстро закрывает глаза, откусывая кусочек и обжигая открытые раны на нижней губе. Его плечи и руки дрожат, дыхание громкое и совершенно сбитое, такое, словно он не умеет дышать. И он уверен, что вот-вот начнет задыхаться, но вдруг бесцветные слова безэмоционально всплывают неконтролируемым отголоском: «Тебе должно быть всё равно, не так ли?» — Чай очень вкусный. Это ведь из чайной моей тёти! — Куроо говорит так, будто только что сделал великое открытие. Его настроение слегка приподнимается, Кенма знает, что это из-за него. «Ты молодец, я горжусь тобой!» — «Я не заслуживаю тебя.» «Это важно и совершенно естественно, знаешь?» — «Это когда-нибудь закончится, и я просто не могу дождаться этого момента.» Когда весь небольшой кусочек печенья наконец оказывается в холодном желудке Кенмы, Куроо неожиданно произносит нечто настолько глупое: — Ну как? Тебе ещё стоит попробовать яблочный пирог мамы Козуме, — улыбается и подпирает рукой подбородок, мечтая. — Он не сравнится ни с чем. В голове у Кенмы начинается война, паника заполняет каждую нервную клеточку тела, однако в животе странно теплеет, смягчается и распространяется приятными горячими волнами. Во рту всё ещё чувствуется вкус сладкого печенья и, если честно, так и хочется потянуться за вторым, но одновременно с этим думается: «Я отрублю себе руку, если возьму ещё одно». Видя поменявшегося в лице Кенму, то, как его глаза в испуге округлились, взгляд тупо застыл, губы сжались, плечи ссутулились, Куроо чувствует, что не простит себя, если не вмешается: — Это нормально и, в конце концов, даже весело. Не сдавайся и достигни этого удовольствия, поверь, это того стоит. Чтобы чувствовать себя хорошо, нужно насыщать тело. Это очень приятно, особенно когда ешь что-то вкусное. После твоё тело обязательно отблагодарит тебя, так что ты сможешь справиться с тем, с чем не мог прежде. Очень важно заботится о себе, ведь больше никто, кроме тебя этого не сделает. — он глубоко вздыхает, но без облегчения. Говорит не на шутку серьёзнее, чем перед этим, но всё равно не напряжённо. — Я бы хотел сходить с тобой поесть мороженого. Помнишь тот ларек возле круглосуточного супермаркета за углом? Он до сих пор там стоит и в нём до сих пор торгует Такагаши-сан. — он хмыкает, точно вспоминая старика из детства. Кенма смотрит на него и внимательно слушает, будто обычную сказку, обычные глупости. И потом тянется к печенью, осознанно обманывая самого себя. — Я бы хотел съездить с тобой на ежегодный фестиваль, наесться сахарных леденцов, сладкой ваты, жареных кальмаров на палочке, рисовых шариков на пару и караге... А ещё сходить в новую кафешку здесь неподалёку. Они продают жареные пончики с мороженым, представляешь? Хочу пойти туда с тобой. О, так же хочу заказать с тобой пиццу в один из вечеров. Ты какую хотел бы попробовать сначала? С ананасами или с паприкой? В прочем, можешь попробовать ту и другую. Кенма в открытую ест печенье, впервые за неопределенно долгое время. Кажется, его челюсти дрожат вместе со всеми внутренностями, но он, сжав крепко кулаки, усердно внушает себе, что ему всё равно. Абсолютно всё равно на всё вокруг, на это проклятое печенье, его состояние, наглые мысли и Куроо, так увлечённо рассказывающего дурацкие глупости. Однако, запивая всё крупными глотками чая, ему ни за что не хочется выплюнуть съеденное. Мамино печенье, оказывается, очень вкусное. Можно сказать, самое вкусное из всей еды в мире, ведь Кенма уже не планирует пробовать что-то ещё. «Наверное, если ты принесёшь немного этого печенья к моему будущему каменному именному дому будет совсем не плохо.» — Вкусно. Встаёт, убирая со стола. Куроо осторожно наблюдает за ним, не в состоянии оторвать твёрдого взгляда. В обед уже не так ярко светит солнце, хотя, кажется, это никак не влияет на самочувствие и общий настрой Кенмы, поэтому он, напрочь противореча всем и самому себе, достаёт из нижнего ящика плоский маленький пакетик с надписью «Семена мяты». Теперь Куроо поднимает брови, вот-вот ладонью закрывший приоткрытый в удивлении рот. — В домашних условиях можно вырастить не только мяту или мелиссу, но и фасоль, лук, лимон, и даже авокадо. — зачем-то объясняется Кенма, достаёт маленькую-маленькую стеклянную баночку, подходит к подоконнику напротив стола и крадёт немного земли у такого же собственноручно выращенного алое. Он выглядит непривычно увлечённо, так, что Куроо глотает в себе резкое желание заснять или сфотографировать Кенму, чтобы хоть как-то запечатлеть этот момент. Тонкие пальцы со шрамами обдёртых кутикул снова дрожат и небрежно, неряшливо готовят почву для семян мяты. Но несмотря на это, Куроо искренне наслаждается видом. — Это хорошая идея, мне тоже нужно что-нибудь посадить у себя. Высыпав несколько семян в быстро сделанные в земле бороздки, Кенма со всей нежностью осматривает их, словно собственных новорожденных детей. Со стуком ставит на подоконник возле большого алое, а затем быстро поливает какой-то забытой водой из чашки. И ещё пару секунд так и продолжает неотрывно смотреть на получившейся результат, явно задумавшись, в открытую отплыв мыслями куда-то далеко-далеко. Куроо ловит этот момент, но не перебивает, как обычно про себя тихо гадает, о чём же думает Кенма... Иногда его мучает любопытство: невероятно хочется узнать, что же бурлит там, внутри под рёбрами, хочется краем глаза заглянуть под кромку черепной коробки, неожиданно исподтишка подслушать звучащие эхом мысли. О чём же думает Кенма? Это так сложно понять, ведь особенно сегодня его наружная сторона, кажется, совершенно не совпадает с внутренней. И, возможно, это слишком смело со стороны Куроо, но он уверен, что готов выслушать и принять всё, что так тщательно скрывает Кенма от внешнего мира. Если бы он только знал, если бы он только услышал... «Немного жаль, что я не увижу расцветшие ароматные росточки мяты и не выпью мятного чая. Надеюсь, меня будут вспоминать с улыбкой, наслаждаясь мятной чашкой вместо меня... Но не волнуйтесь, милые маленькие будущие росточки, я постараюсь изо всех сил и направлю все тёплые солнечные лучи в вашу сторону, а ночью появлюсь в виде серой туманности и поправлю ваши запутавшиеся стержни.» — Как насчёт того, чтобы прогуляться по массиву? — спасает Куроо Кенму от нависшей тяжёлым сгустком напряжённости. — У нас ещё есть время. — Ага, было бы неплохо, — Кенма поворачивается, и совсем немного хмыкает. Так просто, будто ему действительно весело. И он вовсе не думает, что это было бы ещё неплохо для того, чтобы сжечь калории съеденного печенья. На лодыжках натянуты высокие белые носки, обутые в растрёпанные грязные кеды, на плечах свисает чёрная растянутая кофта с капюшоном, а под ней, в дополнение, к телу непривычно прикасается жёлтое новое платье. Они идут по тротуару, в то время как под тонкой кожей Кенмы кипят сомнения, страх, дикая неловкость, стыд. Но он всё равно упёрто думает: «Мне всё равно». Лёгкая и такая нежная ткань платья развивается и немного волочиться среди колен. Как жаль, Кенма думал, что как только купит себе платье, то почувствует себя самым красивыми, но он ошибся, – всё, к чему он прикасается, наоборот становится уродливым. Мимо проходят люди. Некоторые странно глазеют, некоторые специалиально опускают взгляд, делают вид, будто вовсе не замечают ничего подозрительного. Так воспринимает Кенма, потому что у него паранойя. Он пытается внушить себе чувство безразличия, немного отставая от Куроо, не нарочно, просто становится тяжело дышать от избытка нужной энергии. Сегодня он ходил больше обычного, поэтому все силы постепенно покидают его. Он едва волочит ногами по асфальту, пропадает ощутимая связь с конечностями, словно они стали ватными, в груди тяжелеет и сжимает, заставляя загнанно хватать воздух, что тоже даётся тяжело. Но потом неожиданно он чувствует чужую горячую ладонь на своём запястье, а за ней огненные потоки, резко ударяющие по венам. Такое ощущение, будто Куроо помогает идти, тянет за собой, подсознательно внушает ни в коем случае не останавливаться и не сдаваться. «Прости, слишком поздно. В конечном счёте я оказался тем, кто сдался.» Вдруг на лице Кенмы появляется слабая тень улыбки, он не знает, почему вдруг захотелось улыбнуться. Возможно, из-за того, что чужая ладонь заражает его позитивными эмоциями от своего владельца? Это так работает, да? Что-то по типу «прямой передачи»? Они проходят мимо младшей школы, в которую вместе ходили в детстве, и Куроо не сдерживается, начиная рассказывать очередные глупости. Он вспоминает, как они играли на спортивном поле возле школы, как бегали на перемене пить очищенную воду из крана, как лазали по деревьям, как прятались и пугали других одноклассников и учителей. Кенма краем уха слушает, но у него ни на одно мгновение не появляются и близко те эмоции, с которыми так возбуждённо говорит Куроо. Ведь, в конце концов, это всё не важно. То время прошло, и это тоже пройдёт. Рука, что крепко и ласково сжимает его дряхлую ладонь, тоже отпустит и исчезнет. И несмотря на то, что сейчас снаружи Кенме тепло и приятно от ладони Куроо, вдруг в груди, от того, что его слегка тянут и потому он идёт уже некоторое время быстрее, наоборот тяжелеет и всё сжимается. В теле появляется внезапный дискомфорт, между лопаток словно хватает судорога, появляется острая, пронизывающая насквозь боль в шее и середине грудины, почему-то потоками отдающая в левое плечо. Кажется, будто вот-вот схватит в инсульте сердце.Что это? Кенма ведь ещё так молод, слишком молод для такого, но уже чувствует боль старика перед своей кончиной. Он резко хватается руками за начало шеи, — к сожалению, это единственное, на что он способен в данной ситуации, — и начинает сдавленно кашлять и всхлипывать, остановившись и немного согнувшись в спине. Ему так чертовски больно. Все посторонние мысли мигом вышибает из головы, и он даже готов подумать «Я больше так не буду, я больше никогда не буду так себя вести, пожалуйста, простите меня!», но потом вспоминает, что это нормально, что так и должно быть, что это рано или поздно утихнет, всё равно всё это закончится. Куроо не на шутку пугается, хватает Кенму за плечи, убирает мешающие пряди с лица за уши, и, кажется, что-то говорит. Кенма ничего не слышит, в то время как по его спине не сильно хлопают, заставляя выпрямиться, что, собственно, действительно помогает и боль понемногу отпускает тело.* Они стоят посреди тротуара, растерянные и пораженные, у Кенмы сильно дрожат ноги и руки. К счастью, он приходит в себя, и вдруг выпаливает: — Когда я уйду, это тоже пройдёт? Куроо только непонятно смотрит в ответ, всем своим нутром желая, чтобы этот вопрос ему послышался или он неправильно понял. Но, к сожалению, он прекрасно всё понял. — Я устал... — наконец произносит Кенма с сильной отдышкой, быстро меняя тему, словно ничего такого. Прежде всего он устал не только от ходьбы, но и от всего происходящего. Он устал от своей каждодневной болезненной жизни, и просто невероятно сильно хочет сойти на обочину присесть отдохнуть, или наоборот, скорее выйти на середину дороги навстречу какой-нибудь машине. — Хорошо, тогда пойдём домой, — сразу соглашается Куроо, даже немного напугано, когда Кенма от слабости опускается к земле. Его тело дрожит, а глубоко из груди слышится сдавленный свист отдышки. И Куроо готов поклясться, что если спросит в порядке ли тот, это будет самый глупый вопрос в мире. Поэтому он решает не тратить время, приседая спиной к Кенме, так что тот сразу опускается на неё. Куроо несёт Кенму на собственной спине, подхватив под коленями, его шею обвивают чужие тонкие руки, а в бока давят острые кости. Кенма очень лёгкий и холодный, и Куроо очень надеется, что пока они дойдут до дома, тот согреется теплом его тела. В поглотившей их тишине, Кенма неосознанно отплывает сознанием, теряется в пространстве. Его замёрзшее окаменелое тело, подобно жидкости, растекается и расплавляется от горячей спины Куроо. Лёгкое жёлтое платье и такие же бледно-жёлтые тонкие пряди развиваются на ветру, Кенма ткнётся носом в чужое твердое плечо, будто случайно. От этого Куроо почему-то очень хочется думать, что он несёт Кенму в первый и в последний раз. Хочется верить, что ему больше никогда не выпадет шанса снова его нести. Хочется надеяться, что Кенме больше не понадобиться подобная помощь. Никогда. Но это неожиданно очень приятно — быть сжатым в тёплых объятиях. Даже несмотря на то, что Кенме противны объятия, но не с Куроо прямо сейчас. Это словно прощальные объятия, и, хочешь ты того или нет, тебе нужно со сжатыми челюстями это сделать «по традиции». Кенма будто борется с самим собой, склееным из собственно придуманной рутины, и всё делает вид засыпающего, чтобы подольше поприжиматься. Уже возле дома Куроо аккуратно опускает костлявые ноги на землю, приглашая Кенму зайти в дом самому, ведь родители Козуме, вероятно, уже дома. Он здоровается с мамой Козуме на пороге и прощается с Кенмой. С давних пор в их маленьком кругу введено правило: «Когда дома родители Козуме, Куроо может уже уходить домой». И он уходит, хотя, по правде, ему кажется, что это Кенма единственный, кто уходит. Они прощаются быстро, без печали или скрытых подтекстов, Куроо просто говорит «пока» с поднятой ладонью и приятной улыбкой. И, вопреки всему у него всё равно вертится на языке эта особая фраза... «Увидимся на следующей неделе!» Кенма действительно быстро проскакивает мимо гостиной и кухни, где сидит его мама, чтобы та не увидела лёгкий шлейф жёлтого платья. И он действительно спрятал бы его далеко и глубоко в шкафу, но... Зачем? Зачем стыдиться этого, если новое платье по-настоящему очень красивое? Даже наоборот – хочется похвастаться, но Кенма решает не заходить так далеко, потому что это не входит в его планы. Так что он будто оставляет его на "десерт". В конце концов, ему всё равно, разве нет? Так что он переодевается, всё же оставляя свою гардеробную новинку лежать на кровати – немного провакационно, дерзко, вызывающе. И тайно надеется, что родители поймут его и он ещё наденет его, – в последний раз, тогда, когда с него его больше никогда не снимут. На улицу постепенно сходят сумерки, Кенма нервно раздирает кутикулы до крови дрожащими пальцами. Неосознанно, он пялиться в стену перед собой, однако практически ничего не видит. Очередной приступ кажется слишком близко, — Кенму вот-вот накроет, но он изо всех сил не разрешает тому взять вверх. Дрожит и сжимается, глубоко дыша, ничто и никто не посмеет сегодня помешать ему. Вдруг в ушах звучит грубый голос, чем-то напоминающий низкое эхо отбившего колокола и похоронное завывание трубы. Голос смешивается и что-то кричит прямо в уши, будто кто-то подошёл близко-близко. Звучит так взволнованно и тревожно, что Кенма машинально пытается прислушаться, однако не может разобрать слов. Возможно, если подумать, это может быть похоже на стоны страдания или похоронную оду, или бессмысленный священный хор, отбивающийся о церковные стены.* Словно кто-то предупреждает его о чем-то или в горячем нетерпении подталкивает к задуманному. Кенма ничего не знает и не хочет знать, он сидит на краю кровати с немного испуганным выражением лица, но это ничего, на самом деле, ему не страшно. Почему-то он думает, что со стороны выглядит так, будто молится, и от этого ему становится немного смешно. На кухне тихо торохтит посуда после ужина, ярко горит жёлтый свет, звучат велёлые голоса родителей, возбуждённо шумит телевизор, в то время как у Кенмы в комнате пусто, холодно и тихо. Комната Кенмы это дыра, а он в ней лежит и гниёт, как осенние выброшенные листья в яме. Ждать, когда родители уйдут в свою комнату очень мучительно, почти так, как ждать каждую неделю прибытие Куроо. До горячей дрожи во всём теле и выливающегося потоками за края рассудка нетерпения вместе с предвкушением. Кажется, проходят часы, когда в квартире спокойно затихает. На кухне выключен свет, хотя как раз для Кенмы он ярко горит. Дверь монотонно скрипит, и он шагает холодными босыми ногами по вонючему ламинату, приближаясь к кухонной арке всё ближе и ближе, а вместе с тем как никогда до этого отдаляясь от своей комнаты. Он понимает, что больше никогда в неё не зайдет так, как раньше, так что это был самый настоящий последний раз, когда он осознанно сидел на своей кровати, последний раз, когда он смотрел в пустую стену, поселений раз, когда он выключал там свет, последний раз, когда он дышал тем вонючим тёрпким воздухом, пропитанным насквозь мучением дней. И это всё чувствуется так рискованно, словно он собирается делать что-то противозаконное по типу ограбления банка или принятия опасных наркотиков, но вместе с тем его постепенно охватывает преждевременный кайф, наслаждение. Он рад, что скоро сможет наконец по-настоящему расслабиться, и от этого почему-то хочется довольно улыбаться. «Сначала запястья, живот и, в случае чего, горло? Или сначала живот? Или... лучше левая сторона груди?» Его тонкие белые наполовину окровавленные холодные пальцы трясутся, взгляд пустой, одежда длинная, чёрная и грязная, как всегда перед этим. Он не изменился, однако всё же есть одна деталь, сразу разделяющая его на «до» и «после», и это рука на поблескивающем кухонном ноже. Кажется, впервые за всё время родителям Козуме не всё равно: женщина испуганно вскрикивает и тут же пытается сделать «что-то», что определённо стоило сделать раньше. Свет на кухне вспышкой включается, ловя преступника на постыдном месте преступления вместе со всеми уликами. Отец Козуме хватается за телефон дрожащими руками и звонит в скорую. Кстати, его голос тоже дрожит, когда он быстро лепечет какие-то глупости в трубку, и, честно, это звучит так забавно. Чёрные следы преступления на полу. Они мгновенно въедаются в него, оставляя после себя вечный, ничем несмываемый яркий отпечаток. Это, кажется, почти конец, когда внезапно на толстом бессмысленном полотенце, пропитанном вонючими тёмными отпечатками содеянного, появляются сильные ладони того, кого и быть не могло в этот момент. Это невероятная абсурдная сатира! Что можно просто захлебнуться от собственного смеха! В ушах закладывает, в глазах темнеет, и всё мельтешит, мельтешит, мельтешит, мельтешит... Вокруг быстро и напуганно перемещаются разноцветные силуэты, которым так и хочется сказать «хватит бегать, успокойтесь!». Тело переполняет тяжёлая теплота, которая так приятно расслабляет потоками. А затем вдруг слышится горячий шёпот впрямо в ухо, словно заветная сладкая тайна: — Поехали отсюда. Кенма видит лицо Куроо близко-близко, его глаза блестят, а его ладонь на чудовищном месте преступления дельно и заботливо прижимает, останавливая грешные потоки, отчего становится немного больно. Несмотря на всё это, Кенма не может сопротивляться, впрочем, он уже, кажется, ничего не может. Он только закрывает глаза и просто, неосознанно думает про себя: «Держи меня крепче». — Ты будешь в порядке. Кенма слабо кивает болезненной головой, будто в ответ, и поддаётся навстречу Куроо, глупо надеясь, что это определено не последний раз, когда он так крепко прижимается к его сильному телу.«Подожди, Но это длится вечность, Дела, кажется, нормально, Но я всё равно чувствую это всё время, Скрученный, На поверхности матраса, Ночью, Моя одежда ощущается как пластик, Другая жизнь, Ты веришь в магию?
Держи меня крепче, Я закрываю глаза. И ты ходишь вокруг, С рукой на ноже, Оно выходит, Ты хотел умереть, Я держу полотенце, Ты будешь в порядке, Он зовёт их всех сейчас, Поехали. Я услышал, как она говорит: Когда я уйду, Это тоже уйдёт? Когда я уйду, Это тоже уйдёт? Когда я уйду, Это тоже уйдёт?» © Let's go on a drive – Flatsound