***
На сетчатке глаз застывшая картинка: разноцветные разводы, образовывающие рельефные крылья бабочки. Ярко-жёлтый, фиолетовый, красный и чёрный-чёрный в мокром отливе полупрозрачности. Бабочка медленно шевелит красивыми крыльями, а за каждым её взмахом следует волна вибраций, которые мощно распирают голову изнутри. Все конечности сильно онемели, так, что ими невозможно шевелить. Каждый тихий звук извне звучит невероятно громко, буквально доставляя сильную физическую боль, оглушает, разбивает барабанные перепонки вдребезги. Хочется беспомощно содрогаться и закатывать глаза в агонии, но даже на это нет сил, даже это тяжело. «Ты веришь в магию?» «Я верю в то, что та самая "магия" может вполне быть нашей повседневной жизнью, реальностью. А ты? Ты веришь в то, что возможно?» В ноздри просится знакомый запах, от которого хочется жадно облизаться, глубоко вдыхая, и прижаться ещё ближе, словно животное, охваченное неконтролируемым характерным природным инстинктом. Это машина, на заднем сидении сидит Куроо, а на его руках обездвиженно лежит тело Кенмы, накрытое пледом. Его сердце всё ещё бьётся. Тонкие посиневшие запястья обмотаны в толстое полотенце, испачканое в свежей чёрной боли, однако больше всего болит не там, а глубоко в груди. Видя перед глазами яркий результат содеянного, Кенма всё равно считает, что его кутикулы в крови, заметно контрастирующие с запястьями, выглядят намного хуже. Куроо невесомо гладит его спину через слой мягкого пледа, ловит пальцами мелкую дрожь, словно таким образом пытается её унять, и совершенно не думает о том, насколько странно они сейчас выглядят. Упёрто молчат, хотя хочется так много сказать, выкрикивая целые длинные истории, захлёбываясь собственными словами. Лица безмолвно замершие в безэмоциональном выражении, хотя так сильно хочется искривить их во всевозможных всплесках палитры эмоций. Нежными движениями мазолистая, крупная и невероятно тёплая ладонь скользит вверх, вниз, вправо, влево и по кругу. Успокаивает, останавливая время и заново запуская какое-то новое. Вокруг темно, как в яме, но очень уютно. В небольшое окно в салон машины заглядывает ранний лунный свет, и даже кажется, что ночные ярко-бледные мошки кружат у стекла, то и дело заглядывая и интересуясь, всё ли в порядке. Где-то снаружи шелестит старыми листьями тёплый вечерний ветер, хлюпает обувью по асфальту далёкий прохожий, а вдалеке медленно загорается искусственный домашний свет в окнах домов. Тогда Кенма с силой плотно утыкается лицом в грудь Куроо и начинает по-настоящему плакать, сам не полностью осознавая это. Просто в горле внезапно становится слишком кисло-горько, аж больно остро, а в глаза стремительно поступает горячими потоками солёная жидкость. Он не обращает внимания совершенно ни на что, вдруг будто отделяясь разумом от тела и выплескивая давно засидевшееся сгустком нутро. Кажется, слёзы сами текут, вытекают шипучими потоками, нетерпеливо разливаются повсюду, так что хочется у них спросить: «Неужели вам так не понравилось находится внутри?» Кофта Куроо насквозь мокрая в области груди и живота. Это произошло неожиданно быстро, но неудивительно. Глубокие всхлипы вместе с жалобным хныканьем и болезненными хриплыми стонами целиком заполняют маленький салон машины, отчего Куроо не совсем понимает: Кенма действительно так громко рыдает или это всё результат тесного пространства салона. И если совсем немного прислушаться, ему вдруг кажется, можно услышать звук сыпящихся и разбивающихся тяжёлых слёз. Кенма впервые так сильно плачет. Это действительно пытка — слышать подобное — как будто все долговечные мучения взяли и, наконец, произнесли в голос. Это будто слушать то, что нельзя озвучить. И, честно, лучше бы он, как пристало быть, дёргался в неком приступе схожем с эпилепсией, чем едва содрогался от непрекращающихся полных слёз. Куроо готов поклясться, что чуть не умер, слушая плач Кенмы. Кенма рывками цепляется за него, а тот за того, — не «в ответ», а именно потому, что тоже хочет быть ближе. Обнимает крепко-крепко, собирая в широкую охапку мелкое тельце. И это больше не «Кенма за Куроо», а «Они за друг друга», «Вместе». Потому что Куроо ни за что не согласиться с тем, что есть только Кенма, сам мучающийся на борту собственного корабля, в одиночку борющийся со всем тем, о чём невероятно тяжело говорить. Ведь, на самом деле, есть и Куроо тоже, уверенно стоящий подле него и готовый помочь в любой момент, хотя иногда ему всё же глупо указывают, как ребёнку: «Отойди подальше, это работа для Капитана!». Тем не менее он безустанно твердит в ответ: «Нет же, Капитан, это работа не для одного! Корабль не сможет плыть без командной работы! Он утонет, если на большом борту будет всего один человек!» Пальцы Куроо, любимые и самые лучшие пальцы в мире, сейчас осторожно и со всей нежностью трогают тонкие пряди волос Кенмы. Успокаивающе гладят по голове, разглаживают, точно расчёска расправляет запутавшиеся пряди, пытаясь распутать давние цепкие узлы. Кенма кажется маленьким ребенком, скрутившимся комочком на руках у матери, он отчаянно просит помилования и ласки. К огромному счастью Куроо, бесконечно мучительный плач постепенно утихает, — ему очень хочется верить, что это результат его успокоительных поглаживаний — и сильная сжатость тоже, наконец, покидает его измученное тело. На несколько долгих секунд наступает тишина, а вместе с ней приходит ноющая головная боль и чувство обиды. Теперь от чего-то в горле стоит необъяснимый ком обиды. Возможно на родителей, за то, что никогда не были и не будут теми, кем должны были быть, возможно на Куроо, который слишком поздно появился в нужном месте в нужное время, а возможно на самого себя, за то, что уже родился таким неисправимо уродливым. Это похоже на вечное проклятье, и вовсе не «особенность». Куроо кажется, что Кенма уснул, пока он гладил его по голове и спине, но когда он чувствует мелкое мельтешение на своих бёдрах, в воздухе буквально появляется резкое желание. «Давай поговорим». Чёрная синева наступающей ранней ночи подталкивает к необъяснимым поступкам, отворяет ключём, принадлежащим только ей и никому больше, старые скрипучие двери откровенния. В глазах до сих пор стоит недавняя картинка преступления, поэтому они оба прекрасно знают, что причина разговора заключается не только в свете ночи. И как бы ни было тяжело, и как бы сильно не болела голова, и как бы цепко не вцепился в горло ком, и как бы не щипали раны запястьев, и как бы мучительно не стонал пустой желудок, и как бы упёрто не онемел язык, Кенма всё равно начинает говорить, пересиливая самого себя, прыгая выше собственной головы. Он хрипит и одновременно заикаится, его голос жалобно ломающийся и невероятно тихий, а его речь бессвязная и сумбурная, как будто он забыл как произносятся слова. Да, ему невероятно стыдно и больно, но он понимает, что после ему будет ещё хуже, если он сейчас же не заговорит. Он начинает, сначала сам не улавливая суть того, что только что сказал, однако постепенно он всё же соединяется воедино. Что он говорит? Теперь он тот, кто рассказывает глупости. Те самые, которые с самого начала висят невидимой пеленой проклятия над ним и с которыми очень хочется покончить и наконец начать окружать себя действительно важными вещами. Хочется наконец перестать волноваться о «глупостях» и обо всём «ненужном», хочется оторваться от них или оторвать их от себя. Но пока, первый этап освобождения от этого заключается в том, чтобы начать говорить об этом. И Кенма уверен точно, что за всё время, первый уровень никогда не был настолько сложным. Грудь, а в ней сильно бьющееся сердце Кенмы практически плотно прикасается к ноге Куроо, хилое, истёрзанное, глупое, больное, потрескавшееся и почерневшее, тем не менее до сих пор живое. Куроо очень хотел бы признаться, что от ощущения (которое ему посчастливилось получить), как это сердце заходится в ритмичном волнительном биении, ему хочется улыбаться. Это одно из лучших чувств на планете Земля. Скорее всего он эгоист, раз испуганно надеется, что не застанет момента остановки биения этого сердца раньше его собственного. Слова Кенмы громко кружат в тесном тёмном салоне, и всё заполняют после себя густой воздух долгими вмятинами, они словно медленнее забываются, оставляя некое «послевкусие». Была бы здесь мама Козуме, то наверняка сказала бы едкое и раздражительное «Не ной!», и от этого Кенма мимолётно чувствует подступающую к горлу прыгающую смешинку, хотя, по правде, в реальности на его глазах всё бо́льшими потоками скапливаются солено-горькие слёзы. Слова Кенмы невыносимо тяжёлые, а он хилый ребёнок, который никак не может осилить этот вес из-за своей слабости. Но тут приходит на помощь Куроо — здоровый телом и духом спортсмен, силовой атлет, легко справляющийся с любой тяжестью. Только вот... тяжесть Кенмы равна весу многотонного камня. Тем не менее это не пугает нашего атлета, ведь ещё он — современный учёный, с хорошо развитой логикой, так что ему под силу провернуть разные гравитационные махинации, сравни тем, благодаря которым построили Стоунхендж. Постепенно, глупости Кенмы становятся мудростью. Когда Куроо начинает отвечать, Кенма едва ли снова не плачет. Ведь никто и никогда не воспринимал его настолько всерьёз, пусть даже с полуоткрытыми запястьями, неподвижно, почти мёртво лежащими на уровне его лица, точно пытка. Слова Куроо искрение, разумные, живые. Его предложения логично построенные, связные, полноценные и, честно, Кенма вовсе не удивлён. Однако голос всё же легко подрагивает, выдавая выливающееся за края волнение. Куроо рассказывает о многом, скорее объясняя необъяснимое. Он начинает с самых затворов, подходит к делу издалека и с уважением, так, что Кенма сначала очень удивляется, а потом машинально поддается некому соблазну и заслушивается, словно действительно ребёнок с открытым ртом и сияющими глазами. Куроо говорит о том, о чём Кенма и подумать не мог, чего даже не подозревал и не знал. Куроо говорит о правдивых противоречиях, о надуманной зависимости, о ненужных сравнениях, о самоконтроле, на самом деле направленном в ошибочное место применения и о проблемах, которые действительно могут привести к страшным последствиям, если не начать их решать как можно скорее. Он говорит так, будто не о Кенме или о себе — это кажется отдельным видом передачи информации от третьего всевидящего лица, и им невероятно повезло, что оно оказалось позитивного настроя. Ещё Куроо затрагивает глобальные темы, вовсе не специально, а как бы невзначай, мимолётом. Он говорит о естественных нуждах, о совершенно разных людях, о разносторонних мнениях, которые по факту основываются на одном и том же, о странных, но нужных правилах, о взаимопонимании и помощи и немного о так необходимом пофигизме, который многие недооценивают. Внимательно слушая, Кенма теряется в приятном глубоком баритоне, и ему ни на одну секунду вовсе не кажется, что это может быть то самое «промывание мозгов» или «серьёзный, требующий перемен разговор». Это всего навсего обычный диалог, будто высказывание накипевшего, что на прямую означает: «Хочешь, бери во внимание, не хочешь, не бери. Но, пожалуйста, только выслушай». Медленно, немного боязно, Кенма присоединяется к словам Куроо — поддакивает, едва заметно кивает, словно действительно разделяет с ним одно мнение, о котором, на деле, слышит впервые. Они не смотрят друг на друга, скорее желая полностью отдаться в доверие словам и не наделять их различными ярлыками ценностей всего от одного взгляда на выражение лица, как обычно любят делать люди. Всё, что сейчас важно, это невидимые слова понимания, которые ослепляюще яркой вспышкой стоят перед глазами. Поглощённый в течении предложений, Куроо вдруг признаётся: — Знаешь, правда в том, что мама Козуме никогда не говорила, когда мне приходить к тебе. Да, между нами даже был договор — я могу приходить один раз в неделю, но я всё равно приходил несколько раз. Более того, она даже писала мне наоборот не появляться, потому что ты неважно себя чувствуешь. Но... как бы я мог...? Ведь ты... Окаменев, Кенма умело делает вид, что не понимает о чем тот говорит, что просто неожиданно пропускает это мимо ушей, ибо то, о чём ведает Куроо почему-то кажется тем, чего не стоило слышать. Это важный секрет, который ни в коем случае нельзя было рассказывать Кенме, но, увы, его взяли и так нагло и необдуманно раскрыли, буквально насильно впихнули в девственные уши. — ...В конце концов, ведь ты мой лучший друг. — наконец слышится несколько тише. Но что-то подсказывает, что это незаконченная фраза, что у Куроо зудяще ёрзает на языке ещё кое-что, от чего он всё же воздерживается. По крайней мере сейчас. Поэтому, чтобы избежать неприятного напряжения или неловкости, в следующий момент Кенма меняет тему, мол, «Давай поговорим об этом позже», будто дурачок, и Куроо немо подстраивается, не желая пока дёргать за слишком чувствительные нити. Они говорят долго и эмоционально, обсуждая даже самые незначительные детали, глупости, ведь на самом деле в конце концов они тоже имеют значение. В определённый момент, после нескольких вечных минут, длящихся по ощущениям секунды, Кенма сам не понимает, как привстаёт на локтях и садится рядом с Куроо. Наступает пробел тишины, осознание. Кенма тайно думает о том, как жаль, что бесконечность конечна. Кажется, он никогда в жизни не чувствовал такого сильного желания — сидеть в машине отца Куроо и говорить о всяком вместе с Тетсуро. Кажется, ему никогда в жизни не было так уютно, и, неужели это и есть тот самый комфорт? Это ощущение не быстрое, словно вспышка, не блеклое и едва заметное, к каким он привык, а въедающееся и перманентное, долгое и насыщенное, очень странное, но очень приятное. Слёзы засыхают серыми дорожками на щеках, точно так же как и всё ещё свежие мокрые густые следы черноты на запястьях, спрятанных в полотенце. Единственное, от чего Кенме немного неспокойно, это то, что те могут снова окрасится этими же пятнами по его вине. Неожиданно, совсем необдуманно, Куроо произносит очередное глупое: — Давай умрём неконтролированно, не по своей воле. Внезапно и глупо. Хорошо? — Хорошо, — незамедлительно отвечает Кенма, прекрасная зная, что Куроо имеет ввиду, — и всё равно соглашается. — Желательно в глубокой старости, с целым вагоном классных моментов за спиной, спокойно, во сне. Что думаешь? Кенма думает, что ему никогда не было так легко говорить о смерти. — Я думаю, это неплохая идея. — Да, в конце концов, это ведь естественно. Теперь Кенма не просто знает, он действительно понимает, что означает это слово. «Естественно», то есть то, что нормально. Помимо всего, он не чувствует, что жил неправильно или «не естественно» перед этим — на самом деле, он бы сказал, что вовсе не жил. «Давай начнём сначала?» — в ушах звенят недавние ласковые слова Куроо, это не похоже на просьбу, а скорее предложение, — «Да, будут неудачи и проигрыши, но, ведь это именно благодаря им мы становимся сильнее, разве нет? Так что давай пытаться и пытаться до тех пор, пока не выиграем.» Слышно, как Куроо громко вздыхает, скорее неловко и сжато, у него нетерпеливо образовывается на языке вопрос. — Можно кое-что спросить...? Кенма соврал бы, что не боится подобных ситуаций, но от чего-то любопытство пересиливает страх. Возможно, всё дело в Куроо, он не знает. — Что именно? — Тогда, по дороге в торговый центр... — почему-то Куроо чувствует себя слабым и беспомощным. «Это происходит!» — перенасыщенно думает он, изо всех сил стараясь игнорировать некоторую ложь прошлого. — Когда ты сказал, что я тебе нравлюсь... Это было... — его голос такой по-необычному неуверенный, колеблющийся, задумчивый, нерешительный, несерьёзный. И Кенму буквально пожирает желание широко распахнуть глаза и взглянуть в его лицо, точно застать с поличным. Интересно, какое выражение на нём горит сейчас? — Это было по-настоящему? И Кенма думает: «Мне не всё равно». А ещё: «Давай лучше не откладывать это на слишком долго». Он немного заторможенно молчит, словно игнорирует, но потом, опустив голову максимально вниз (как будто это должно помочь ему), всё же правдиво отвечает: — Да. За последние часы Кенма ловит себя на очередном ярком желании, скорее неожиданной нужде — ему невероятно хочется дотронуться к Куроо, просто к его руке или плечу, возможно, чтобы ощутить реальность происходящего, или таким образом попробовать передать своё гигантское спасибо. Но он не делает этого, просто не может осмелиться, однако Куроо может — легко проводит тёплой ладонью по предплечью, накрытом пледом. К сожалению Кенма слишком самокритичен, ведь даже не подозревает, что Куроо, на самом деле, этим же способом хочет того же, что и Кенма. В салоне машины темно-темно, хотя Кенма готов поклясться, что Куроо сейчас немного улыбается. Странно, он сам не сдерживает внезапный порыв и едва ощутимо приподнимает уголки губ. Он не видит лица Куроо, но всё равно отвечает «в слепую» этой выдуманной, мерещащейся в густой темени ночи, улыбке. И думает: «Наверное, это та самая магия, разве нет?» Куроо быстро смотрит на часы в телефоне, и это незамысловатое действие неожиданно накидывает на них сверху тяжёлым весом реальность. Оказывается, уже почти девять вечера, так что Кенме, вероятно, следовало бы вернуться обратно в дом и не беспокоить родителей. Когда он теперь думает о них, ему почему-то хочется поговорить и с ними. Просто, по душам, без скрытых подтекстов, спокойно и честно. Но здравый рассудок правдиво подсказывает, что так лучше не делать, если, конечно, Кенма не собирается возвращаться на пару часов назад. — Могу ли я... не идти домой? — он буквально чувствует, как ярко сейчас блестят его глаза в едва видной тени луны. Куроо понимает. Да, действительно понимает, поэтому кивает, но потом вдруг начинает что-то искать в салоне: в кармашках на спинках передних сидений и даже на задней полке. В итоге он быстро находит это в бардачке, выражаясь коротким и облегчённым: «Ну конечно, где ещё им быть?» Машинально, Кенма думает: «Например в верхнем шкафчике моего прикроватного столика», потому что это те самые пластыри со смешными картинками.» — Поясню: недавно, когда я был в городе, то купил их заранее и оставил в бардачке, а потом совсем забыл об этом, поэтому снова купил в местном маркете те, которые уже у тебя. Почему-то Кенме хочется смеяться. Честно-честно. Он уверенно протягивает тонкие запястья в толстом полотенце, тайно благодаря темноту ночи за то, что позволила ему не лицезреть вид столь ужасного поступка. Но пока он распутывает узлы полотенца, Куроо находит аптечку и всё же включает, хоть и тусклый, верхний жёлтый свет, лишая Кенму так желанного выбора. И это похоже на то, как провинившемуся ребенку тычут в лицо дорогой игрушкой, которую он только что сломал, всё ругая: «Хулиган! Как же так? Как ты только додумался сделать такой вред?» Куроо со всей осторожностью обрабатывает глубокие чёрные тонкие полосы, в некоторых местах норовящих вот-вот извергнуться вновь. Кенма сдерживает подступающие всхлипы, усердно терпит, ведь, в конце концов, он в этом хорош. Всерьёз думает о том, что, возможно, он это заслужил (да, так ему и надо!), объясняя самому себе причину этой резкой физической боли. Ещё он думает о том, что Куроо вполне мог бы выучиться на хорошего доктора, к тому же с его успехами в химии... Кенма старается плавно менять тему своих мыслей, словно действительно контролируя их. Он почти не смотрит вниз — вместо этого то и дело глазеет на сосредоточенного Куроо: на его слегка опущенное лицо в выразительных тенях, на сведённые в старании брови и крепко сжатые челюсти, на чёрные-чёрные лохматые волосы, на такие же чёрные опущенные ресницы, на ровные гладкие губы... Перед ним всё тот же Куроо. Прекрасный и всесильный. А он, Кенма, на самом деле вовсе не его противоположность, как обычно. Он тоже прекрасный и всесильный — только по своему. Бледные запястья в белых бинтах, тонких и тугих, тем не менее приятных и спасительных. Но ещё приятнее ощущать случайные прикосновения ещё более спасительных чужих рук. Кенма не долго колеблется, дёргая ладонью и ловя большую тёплую ладонь Куроо. Его руки сильно дрожат, начиная с локтей, поэтому Куроо как бы собирает эту дрожь в собственную горсть, накрывая такие маленькие по сравнению с его ладошки своими — сверху и снизу, заключая кутикулы в крови в своеобразные объятия. Они так недолго сидят, застывшие на пол пути. Секунды длятся долгие минуты, или минуты, как секунды. Робкий взгляд Кенмы прыгает по салону, не знает за что ухватиться, и он может поспорить, что у него очень давно уже не появлялось в груди это трепещущее волнение и жгучий жар на щеках. «Это естественно, а значит нормально, и наоборот». Кенме невероятно хочется спросить, нормально ли то, что он сейчас чувствует к Куроо. Подняв взгляд, он видит едва заметную добрую улыбку, по вине которой сейчас точно ускоряются и тяжелеют удары в когда-то чуть ли не мёртвой грудной клетке. Или, возможно, ему это мерещится...? «Знаешь, любить естественно и нормально.» Удивительно, но Кенме хочется думать и говорить о любви, и ему совершенно всё равно, что он почти ничего о ней не знает. Ему достаточно всего одного короткого взгляда на Куроо, чтобы почувствовать и понять всепоглощающую, распирающую густым насыщенным теплом всё тело любовь. Хотя, на самом деле, он ещё не до конца это осознал. Куроо начинает поспешно приклеивать пластыри с рисунками: широкие, со смешным паттерном жирафов, попугаев и экзотических листьев. А Кенма увлечённо наблюдает, с внезапным энтузиазмом внимательно рассматривая каждый новый паттерн на пластыре, который Куроо вытягивает из коробочки. Его немного внутренне забавляет неосознанная глупая мысль о том, что теперь на его запястьях будет целая Саванна. Так же Куроо не забывает о пальцах: приклеивает на самые открытые участки, полностью опустошая коробочку. Теперь руки Кенмы выглядят так пёстро и разноцветно, почти радостно. Они осматривают получившийся результат. Кенма думает о том, насколько аккуратно и красиво получилось, а Куроо думает о том, что на самом деле намного красивее без бинтов и пластырей. В вакуумной, но очень уютной тишине, звучит долгожданное предложение: — Поехали в продуктовый? Они словно за этот час прожили несколько лет вместе бок о бок, стали ближе, и от этого так легко, как никогда прежде. Кенме кажется, что родная мать будет чужее, чем Куроо сейчас. — Да. А ещё Кенме кажется, что ночные походы в магазин самые лучшие, потому что тогда мало людей и много скидок. Кенма не помнит, когда в последний раз был в обычном супермаркете, так что он внимательно рассматривает различные новинки, перестановку полок, наличие нового и необычного товара. Ему вдруг становится как-то по необыкновенному интересно. Они идут рядом, — не «Кенма за Куроо» — и вместе выбирают продукты — не «Куроо выбирает». А когда между ними случайно образовывается пропасть в три метра, потому что Куроо нужно отойти к холодильникам, Кенма всё же неосознанно представляет, что, будь они незнакомы, он бы всё равно засмотрелся на него, Куроо всё равно бы бесповоротно зацепил его взгляд — Кенма внимательно следил бы, но в конечном счёте не подошёл познакомиться, ведь всё же они «на разных уровнях» и он просто не достоин даже стоять близко к Куроо. И, что более важно, он бы вовсе не хотел, чтобы тот его тоже видел, ибо он настолько уродлив снаружи и внутри, поэтому определённо лучше остаться скрытым наблюдателем, тихим сталкером, неким фанатом и невидимым обожателем. Кенма до сих пор в тёмных дремучих снах мечтает жить в таком мире, о чём никогда никому не признается. В их корзине в основном овощи и всё из овощей: овощной суп быстрого приготовления, сок из моркови, сладкая редиска и несколько овощных снэков. Хотя, по правде, Кенма тайно смотрит ещё на различные рисовые шарики, фруктовые бутерброды, чипсы, пирожные, сладкие сухофрукты. Даже несмотря на то, что он прекрасно понимает, что ещё слишком рано для всего этого, ведь лучше не спешить, иначе можно навредить больше, чем перед этим. От этого ему становится слишком странно, ведь его уже грызёт сильное нетерпение в ожидании этого момента. Ему хочется уже сейчас приблизиться к тому состоянию, о котором он забыл. Хочется выздороветь, как бы банально это ни звучало. И это действительно очень странно. Куроо сказал, что будет очень сложно, но Кенма не может не заметить, что это уже прямо сейчас просто адски невыносимо. Такое ощущение, будто он перепрыгнул с первого уровня сразу в один из последних с самой высокой степенью сложности. На кассе Куроо расплачивается собственными деньгами, снова, потому что у Кенмы с собой только пустые бездонные карманы и бинты с разноцветными пластырями. Пока он внимательно следит за монотонными, чёткими и дельно выработанными движениями рук кассирши, к нему бесповоротно приходит осознание, что теперь он должен Куроо почти в два раза больше денег. Впрочем, не только денег. Он в гигантском долгу перед ним, который, если был бы основан только на деньгах, то его, наверное, уже утопили бы бандиты за то, что он всё никак не мог вернуть эти невозможные миллионы. Из льющихся потоков туманных цепких раздумий его выводит звонкое тарахтение драже «Тик-Так», который Куроо быстро подаёт женщине, чтобы та пробила и его. — Это тебе, — говорит он, когда они выходят на тёмную улицу. Всё ещё тёплый ночной ветер окутывает их лица, нехотя тревожа волосы. В одной руке Куроо морщится ручка пакета под весом купленных продуктов, а во второй раскрытой ладони, протянутой Кенме, находится Тик-так. — Спасибо... — Кенма глупо берёт и так же глупо смотрит вниз, на внезапный подарок, не зная что сказать и что с ним сделать. Куроо пожимает плечами, объясняясь: — Они начали выпускать Тик-так с посланиями, невероятно, правда? Я взял чисто из любопытства. — он бросает быстрый взгляд на Кенму, и вдруг не сдерживает смеха: — А что такого? Тик-так довольно неплохой. Помню, как у меня в детстве была заставлена целая полка пустыми баночками Тик-так. Так что, в какой-то степени, это ностальгия... Проглотив все ненужные фразы, Кенма лишь думает: «А я никогда не пробовал Тик-так...» По дороге к машине, он небрежно поднимает маленькую защёлку сверху коробочки дрожащими пальцами, после чего на ходу быстро высыпает одну белоснежную «горошинку» на слегка потную ладонь. С одной стороны виднеется чёрная неровная полоса — это то самое рандомное «слово-послание», входящее в недавнюю новинку продукции, о которой упомянул Куроо. Сидя на переднем сидении в машине, Кенма позволяет себе прочитать глупую надпись: «Наслаждайся». Сбоку громко хлопает дверь, Куроо садится рядом и заводит двигатель, в то время как Кенма мгновенно засовывает в рот маленькое драже, мол, «ничего не было». Его почему-то на секунду охватывает необъяснимый стыд, будто его застали на чём-то постыдном. Да, он уверен, что пройдёт немаленькое количество времени, когда он сможет рассказать о том самом единственном драже с надписью «Наслаждайся». А может и вовсе никогда не расскажет, перманентно поглощённый яркой пучиной красного цвета на своём лице, вызванного столь странным, однако всё же будоражащим словом-посланием. И ему, честно, хочется расплакаться из-за этого, ведь, насколько нужно быть жалким, чтобы не быть в состоянии показать Куроо обычную рандомную надпись на его Тик-таке по непонятным причинам? Несомненно, Кенма объяснил бы это простым и честным «Потому что я так чувствую». Хотя он мог бы без никаких подробностей легко протянуть раскрытую ладонь с драже, показывая надпись и поражено, по-настоящему искренне удивиться, как ребёнок: «Посмотри, какое слово мне выпало!». Возможно, после он бы уже не объяснил это тем самым чувством, как перед этим. Возможно, тогда у него в груди и в голове родилось бы совершенно новое чувство, другое осознание. Возможно, ему пора бы стать ответственным и наконец приступить к созданию новых впечатлений и новых чувств в собственном теле. Куроо как всегда оказывается прав, говоря, что ему не нужно спешить, и это напускает облегчающее ощущение. Кенма впервые готов не сдаваться. Дорога домой почему-то кажется слишком длинной, хотя на место они приезжают в считанные минуты, и Кенме внутренне очень хочется, чтобы его путь к выздоровлению был хотя бы отдалённо похож на тот же путь домой из супермаркета. В кухне до сих пор горит свет — наверное родители Козуме обеспокоенно сидят за кухонным столом, словно каменные статуи, застыв, напрочь ошарашенные произошедшим, и в деталях обсуждают все предположения насчёт состояния их сына. Но Кенме пока не хочется садиться с ними за один стол, не сейчас, даже несмотря на то, что он прекрасно знает, что они в самом деле не могли ничего сделать. Когда он заходит в прихожую собственного дома, на него впервые набрасывается дикая растерянность, во рту становится слишком горько, а в нос просится гнилая вонь всех здешних воспоминаний, так, что хочется скривиться. Куроо сразу направляется в кухню, и Кенма слышит, как родители громко подрываются с места, как так же громко и напугано расспрашивают о состоянии их сына. Кенма старается быстро проскочить мимо кухни незамеченным, и, как на зло случайно краем глаза замечает те самые бездонные чёрные кляксы на полу, прикрытые уже навечно грязной простыню. На секунду этот вид слово бьёт током, обжигает всё тело с ног до головы, — напоминает о его жестокой реальности. Но родители всё же ловят своего сына, снова, но на этот раз в коридоре, и ему почему-то неосознанно думается, что, если бы они так же сделали буквально двумя часами (или несколькими месяцами) ранее, то он, несомненно, был бы в совершенно другом положении сейчас. Они быстро перебрасываются несколькими контрольными фразами, потому что Куроо сразу приводит всех к реальности строгим: «Поговорим завтра на свежую голову». Поэтому Кенма идёт к себе в комнату, полностью растеряв рассудок на мелкие части. Он словно в тумане, не видит своих ног и рук, не осознает что делает и куда идёт. Однако затем за ним в комнату беспечно входит Куроо и закрывает дверь. Они недолго молчат, будто боятся острых внезапных слов, которые могут больно разбить атмосферу между ними, точно хрупкий ценный хрусталь. Но когда Кенма бросает любопытный взгляд на Куроо, то не выдерживает нахлынувшего удивления: — Ты собираешься спать здесь? — потому что под рукой у Куроо сжатый футон, надёжно и точно магически переданный ему мамой Козуме. Куроо удивляется на это удивление: — Да, а что? Прям как в детстве. Или ты хочешь, чтобы я ушёл? Кенма неосознанно закрывает рот ладошками, хотя, по правде, ему хочется закрыть всё лицо, чтобы Куроо не лицезрел в следующий момент покрасневшую кожу и вот-вот наворачивающиеся слёзы. Ибо кажется, что они сейчас весело запрыгнут под пушистое одеяло, достанут из-под кровати заранее спрятанные чипсы и сладкие снэки, разместят у ног ноутбук и включат какой-нибудь заумный триллер. И будут смотреть с круглыми глазами, включив динамики чуть ли не на полную мощность, потому что из-за хруста в ушах от вредных, но очень вкусных снэков почти ничего не слышно. На каждом интригующем моменте фильма будут поддаваться невидимой провокации и возбуждённо комментировать и строить теории, а во время титров будут пить колу и соревноваться у кого громче отрыжка, после чего, уютно расположившись в постели, будут до четырех утра вести активную дискуссию на тему главного персонажа и почему он поступил так, а не иначе. Это всё кажется таким обычным. Нормальным. Так почему же тогда Кенма находится на грани ослепляющих розово-пурпурных слёз? Может потому, что он всегда жил в собственных садистских мыслях? Или потому, что он искренне желает, чтобы то, что успело затеряться в специально вырытых, точно могилы, пробелах памяти, вновь стало его реальностью? И именно это кажется странным, ненормальным, так вовсе не должно быть! То, что на самом деле нормальное, не должно быть накрыто толстым слоем ненормальности! Куроо открывает окна, впуская наглый сквозняк, который то и дело играет с длинными шторами. Кенма смотрит на них и со всех сил не позволяет привычным галлюцинациям появится на сетчатке глаз. Он впервые упёрто внушает себе: «Там никого нет, там никого нет, там никого нет, там никого нет». Правда, у него получается плохо (может потому, что это первый раз), и он застывает на месте, не моргая, с ярко испуганным видом. Куроо замечает это и быстро ориентируется — закрывает окна и становится в поле зрения Кенмы. «Здесь кое-кто есть.» — сменяются вспышкой беглые мысли, — «Это Куроо.» — уже радостнее звучит из далёких недр подсознания. — Я... в порядке. — та же, много повторяющаяся, пустая и занудная, утратившая какое-либо перед этим значение фраза, однако теперь после неё следует совершенно другое ощущение, сильно вибрирующее во всём теле. Кенма своим видом всегда вызывал нужду задания этого вопроса: «Ты в порядке?», хотя сейчас, кажется, это другое «В порядке». Куроо кивает, продолжая стелить постель, а затем куда-то выходит, словно каким-то образом понимает, что Кенме нужно немного времени и пространства, чтобы переодеться. Он неосознанно и очень быстро снимает приевшуюся чёрную худи, переодеваясь в пижаму. Ему кажется, что он сто лет не спал в пижаме, а ведь она такая свежая и чистая, гладная и лёгкая, действительно очень приятная. Длинные бело-голубые штаны и большая кофта сидят невероятно уютно, так, что на одно мгновение вспыхивает желание ходить в ней всё время. На прикроватном столике торохтит Тик-так, Кенма бездумно пялится на него до тех пор, пока не щелкает дверь и не звучит отрезвляющий низкий голос: — И что тебе выпало? Слышатся приближающиеся шаги. — Ничего особенного, — Кенма буквально сгорает от стыда, и он уверен, что это невозможно не заметить. Тем не менее Куроо делает вид, что ничего не видит. Да, «ничего особенного», они не тянут до самого поздна и ложатся спать. Действительно выключают свет и закрывают глаза, ровно лежа на своих подушках в отдельных спальных местах. Кенма пялится в потолок, со всех оставшихся сил подавляя наркотическую ломку содрать остатки тонкой кожи на пальцах. Пытаясь сопротивляться, он даже кладёт руки с двух сторон от туловища, но при этом думает лишь о кутикулах в крови. А затем внезапно чувствует на правой руке чужую горячую руку, хитро преодолевшую прослойку его одеяла и небольшую высоту кровати. Его ладонь несильно сжимают, поглаживая кожу, точно успокаивая, после чего переплетая пальцы. Этот внезапный жест словно громко и даже немного недовольно информирует, мол, «И ты хотел уйти? В то время как я всё это время рядом с тобой?». Кенма едва ли не судорожно вздрагивает, его лёгкие на секунду покидает воздух, глаза широко раскрыты, взгляд слепо устремлён в чёрно-прозрачный шум потолка. Почему-то это вызывает сильное, затмевающее плотным слоем сетчатку глаз дежавю — честно, как бы Кенма не старался, он не может вспомнить ту ночь, когда они с Куроо спали в одной кровати на одном боку в тёмно-серой оболочке его комнаты. Сейчас он как никогда прежде осознаёт, насколько до абсурдного глупый... — Спокойной ночи, — тихий шепот Куроо, будто сильно впивающийся в уши банальной подфразой «Я люблю тебя». Рука держит руку. Кенма бездумно сжимает в ответ пальцами пальцы Куроо. И это, в самом деле, очень странно и непривычно, но от чего-то так смешно. Он, Кенма, лежит на краю своей кровати, и Куроо, лежащий чуть ниже, на футоне, с поднятой и соединённой под чужим одеялом рукой с рукой Кенмы. Они оба молча не могут признать, насколько сильно не хотят отпускать руки друг друга, поглащенные влюблённым параноидальным ощущением. — И тебе.«Теперь мы движемся немного медленнее, потому что мы чувствуем это в наших сердцах, И я пообещал держать свои пальцы скрещенными, пока боль не разорвёт их. Но беглые слова были такими серыми, как тучи, закрывшие небо. Я не могу остановить дождливый день, если из твоих глаз льёт, как из ведра. И я почти умер, слушая, как ты плачешь. Наши тела крепко держали друг друга, принимая каждое подрагивание, В то время как это ужасное заикание опозорило все миры. Я пытался сказать... Мы говорили о том, как впервые пялились на ту прекрасную линию , Мы смотрели, как уныние танцует с янтарём, чёрным на полотне неба, И как оно съело солнце, ради ночи. Теперь мы танцевали немного медленнее, потому что мы чувствовали это в наших сердцах, Мои пальцы были в порядке, находясь там, где были, Я бы лучше держал их скрещенными. И я знаю, это зависило не от тебя, Но всё, что ты делаешь, Причиняет больше боли, чем что-либо, Болит сильнее, чем что-либо может когда-либо болеть. И я пошёл в наше любимое место, Сел на камнях, И я кричал на солнце, И я кричал на океанную синеву, за то, что не так прекрасен, за то, что не так прекрасен, за то, что не так прекрасен, без тебя.» © Amber – Flatsound
***
Кенма действительно начинает пить таблетки и иногда, скорее редко, навещать психотерапевта. Это необычайно тяжело, настолько, что кажется за всю его итак мучительную жизнь ему ещё не было так мучительно существовать. Он убедился, что, несомненно самая сложная и болезненная по ощущениям часть (хронической) болезни, это выздоровление. На стене над спинкой его кровати снова весит альбомный лист с расписанием принятия нужных лекарств, на этот раз исписанный его собственным кривым, сильно дрожащим почерком. И он не может не признаться, что в какой-то степени именно это не позволяет ему опускать руки в переломные моменты, ведь всё же — «Я же сам это написал!». Это так чертовски тяжело, почти невозможно, однако медленно и постепенно Кенма начинает чувствовать некоторые изменения. Это непередаваемо странно — жить. Проходит почти целый месяц, когда просыпаясь очередным утром желудок стягивает ноющее кисло-засасывающее, очень неприятное ощущение. Тогда мама Козуме глупо смеётся и объясняет, что это называется голод. Однажды, когда родители Козуме на работе, Куроо предлагает обрезать волосы Кенме. И они действительно делают это — обрезают мёртвые выцветшие концы, ровняя длину на уровне причёски «Карэ». Тогда Кенма не подозревает, как у него в голове проказничают новые, совсем свежие мысли, тихо нашёптывающие о начале другой эры, о новом Кенме, отличающегося от «старого» не только причёской Карэ. Поэтому, или не поэтому, ему начинает казаться, что взгляд Куроо всё чаще липнет к нему по поводу и без. Впрочем, он сам, когда в очередной раз совершенно случайно натыкается на собственное отражение на гладкой поверхности чего бы то ни было, задерживается там, обманывая самого себя и подглядывая боковым взглядом подольше. Новая прическа почти полностью оголяет шею и уютно защищает поле зрения с двух сторон лица, иногда волосы пышные и лохматые, особенно наутро, а иногда пряди тонкие-тонкие, жирные, липкие, тогда Кенма идёт мыть голову. Сам, по своей воле, без чьего-то напоминания. Ему просто нравится расчёсывать легко поддающиеся вымытые мягкие пряди, и наблюдать, как они волшебно переливаются, точно ненастоящие. Куроо не устаёт обсыпать комплиментами его волосы, так что он не может не заметить, как чужая рука очень часто норовит потянуться к ним, но потом всё же отступает, опешив. Ещё через месяц Кенма ловит себя на неосознанном изменении предметов на прикроватном столике: кроме бутылки воды, салфеток, наушников, телефона и цветных пластырей, так же появляются небольшая упаковка фруктово-рисового снэка, маленькая тарелка для различных фруктов и ягод и чашка, испачканная внутри в ароматном сладком йогурте. Кенма делает вид, что не замечает, как мама Козуме то и дело исподтишка насыпает побольше клубники или нарезанного персика в миниатюрную «прикроватную» тарелку. Более того, он совсем не злится. В последнее время его мучают вздутия и медленное, доставляющее дискомфорт переваривание, но это ничего, действительно вкусная еда компенсирует неудобства после. Ему невероятно непривычно чувствовать кожей живота футболку, ногой штанину внутри, или рукой неожиданно сжавшийся рукав кофты, которая раньше казалась быть одной из самых просторных. Как ни странно, он просто принимает это как неизменный факт, как то, что должно происходить и будет, как то, что нормально и естественно. Ко всему прочему его фаворитом становятся некоторые блюда, меняющиеся понедельно. Пару раз он даже сам пробует приготовить что-то сам, однако в итоге на вкус выходит просто отвратительно. Кенма уверен, что Куроо точно соврал, когда пробовал его грибной суп. Всё же неизменной любимой едой становится мамин яблочный пирог, хотя он почти всегда ведёт ожесточенный бой с внутренним собой перед тем, как погрузить сладкий кусочек в рот. И совсем не удивляется, когда понимает, что съесть это определено того стоило. Ещё через месяц Кенма начинает полностью принимать душ без предварительных усилий и мучительных заставлений себя. Да, ему неописуемо сложно и поначалу он обманывает самого себя и всех, просто включая воду в ванной, в то время как сидит в противоположном углу маленькой комнаты. Он сам переодевается в чистую одежду, не потому, что ему велели. У него даже в шкафу неожиданно образовывается полка с любимыми вещами, которые он каждый раз просматривает и выбирает что надеть сегодня. Как-то раз, когда Куроо в очередной раз готовит для них с Кенмой омлет, то случайно проливает томатный соус на свою кофту, поэтому Кенма предлагает её постирать, а потом вернуть обратно Куроо. На деле он её только стирает, но не отдаёт, — делает невинный вид, будто забыл, будто ничего не было. Светло-серая, с длинными рукавами, немного широким вырезом горловины и значком какой-то неизвестной марки одежды, она так сильно пахнет Куроо... Возможно, именно поэтому Кенма незамысловато забирает её себе и больше никогда не возвращает, и возможно, ему совсем немного стыдно, что он всегда спит в ней, надёжно завернув по-отдельности кулаки глубоко в длинные рукава. Ещё через какое-то время Кенма начинает просыпаться без острой боли пальцев и крови, размазанной на простыне. Красно-белые салфетки и цветные пластыри магическим образом исчезают с прикроватного столика, хотя ему почему-то кажется, что это не навсегда. Одним днём, когда он моет пол в своей комнате, то натыкается на забытую кучку конфет в разноцветных фантиках под кроватью. Они кажутся пропавшими, грязными, намертво покрытыми несмываемым слоем чёрной пыли, поэтому Кенма выбрасывает их, словно отделываясь от старого плохого. На самом деле он прекрасно понимает, что это невозможно, что он никогда не сможет убежать или избавиться от самого себя, так просто забыть прошлое, сделав вид, словно ничего никогда не было. Бесцветные, глубоко вырытые, тонкие ямки-полоски на запястьях всегда будут с ним, всегда останутся неизменной частью его, всегда будут напоминать о том, чего нельзя так просто забывать. Куроо говорит на это просто: «Это доказательство того, насколько ты сильный. Это то, что напрямую показывает через что ты прошёл и где ты сейчас, что ты не сдался несмотря ни на что.» Но, признаться честно, Кенма никому не рассказывает, даже психотерапевту, о том, что короткие галлюцинации и голоса в голове до сих пор преследуют его. Уже реже и тише, благодаря специальным лекарствам и психотерапии, но они всё равно есть. Кенма сражается с ними, точно храбрый рыцарь против могущественного дракона, и иногда он действительно побеждает, освобождаясь на месяц или три, однако затем они опять приходят на неделю или две — для того, чтобы снова сразиться и снова быть поверженными. Ещё через какое-то время Куроо начинает всё реже приходить в дом Козуме — теперь Кенма встречается с ним возле его съемной квартиры или где-нибудь в парке или на автобусной остановке (конечно же перед тем, как они вместе поедут в какой-нибудь научный музей погулять или на волейбольное поле, чтобы побросать друг другу мяч). Вопреки всему Кенма всё чаще проводит время с Куроо, и он, скорее всего, не до конца понимает, что когда-то заветная мечта в какой-то степени сбывается — он становится одним целым вместе с ним. Они часто гуляют на улице: зимой Куроо катает Кенму на санках, быстро-быстро, буквально чувствуя спиной его улыбку ярче июльского солнца, а летом почти каждый день играют в волейбол, которым уже давно интересуется Куроо. В основном они проводят время в квартире Куроо: рубятся в приставку, в перерывах бегая в ближайший супермаркет за газировкой, смотрят умные фильмы и решают математические, физические и химические задачки из университета Тетсуро. Когда цветные пластыри остаются забытыми и выброшенными, совершенно ненужными, тогда Кенма ночует в квартире Куроо чаще, чем в собственном семейном доме. Тогда совсем теряется понятие, что это всё когда-нибудь закончится, оно словно намертво застывает во времени и забывается, больше не имеющее никакого значения. Тогда настоящие глупости становятся на своё законное место, становясь глупостями, а важные вещи на своё — действительно важное место. Тогда их давняя граница "дружбы" незаметно стирается, словно ранее незаконченное признание подсознательно объясняется, наконец сбываясь и становясь их реальностью. Тогда Кенма окончательно переезжает в квартиру Тетсуро и тогда мама Козуме обрывает выросшие листочки домашней мяты, когда-то посаженной Кенмой, и дарит им в тонком пакете вместе с любимым яблочным пирогом в качестве презента на «новоселье». Тогда Кенма осветляет длинные откросшие корни, не переставая по-настоящему любоваться. Тогда Кенма сам делает покупки на целую неделю, когда Куроо особо занят работой и учёбой. Тогда они заводят кота, чёрно-белого, и тогда Кенма самостоятельно неожиданно знакомится с новыми соседями и их детьми. Тогда любимым цветом Кенмы становится насыщенный ярко-жёлтый, потому что это цвет, который он видит чаще всего. Тогда он надевает любимый жёлтый сарафан, в основном дома перед Куроо, — он не чувствует стыда или осуждения, потому что тот поддерживает его и внушает смелость, ведь, в конце концов, он неизменный и очень нужный член его команды на борту большого корабля, на котором они проплывают даже через самые сильные бури. Тогда Кенма совершенно обычно ест конфеты в цветных фантиках, неожиданно подаренных ему Куроо. Тогда Кенма наконец разговаривает с отцом и они действительно доходят до компромисса, сближаясь и понимая друг друга немного больше. Тогда Кенма приклеивает телесного цвета пластыри на сдёртые колени от бега и различных упражнений на волейбольном поле. Тогда Кенма спит крепко-крепко, без снотворных или дозы мелатонина, теперь в крепких объятиях Куроо. Тогда он принимает полную ванную, невероятно наслаждаясь горячей, такой дурманяще приятной водой и пеной. Тогда Кенма постоянно целует Куроо когда хочет, а тот его. Тогда Кенма искренне улыбается и надеется, что это никогда не закончится, что он ещё не скоро уйдёт. Тогда наступает самая долгая, бесконечная ремиссия.