Хошхоног

      Нить жёлтая, как протухший сыр, клейкая. Мухи липнут, увязают брюшками, щекочут друг друга. Жужжат и дохнут. Патрик хрустит миндальным печеньем, которое мать испекла утром. Наблюдает за мушками, пойманными под потолком. У них сложно устроенные глаза, зелёные сферы и тонкие крылышки. Если отсоединить от ленты, то они помятыми оторвутся, а насекомое скрутится.       Патрик сидит на столе, широко расставив ноги, опираясь носками ботинок о стулья, периодически кладя руки на колени. Приглушённый свет из окон облизывает скуластое лицо, тени западают в глазницы, пряча белки. Патрик языком собирает крошки, смотрит внимательно. На детали разбирает.       Старенький холодильник, который отец урвал на распродаже подержанной техники, шумит. Стоит здесь ещё со времён, когда Патрику было тринадцать. Тогда-то членистоногие заприметили себе приёмный пункт в виде их кухни. Постоянно слетались на малиновое варенье, которое так любила миссис Хокстеттер. Жужжали, вились над тарелками, переносили заразу.       Прекрасно.       Но матери так не казалось. Её мухи раздражали, а эти лапки, ворсистые и тонкие, заставляли кривить лицо с зеленоватыми кругами под глазами.       Вот она и повесила ленты: одну меж проёмов кухонных шкафчиков, другую под потолком, у пыльной макушки холодильника.       Пташкам не соваться бы сюда больше.       «Эй, в этой дыре ваши же сородичи гибнут, надоедливые вы твари».       А паршивые пташки не улетали. Вот они, перед носом прямо. Красуются грудью и брюшком, жужжальцем, чешуйками, нижними челюстями, хоботком.       Патрику хотелось бы этот причудливый хирургический ножичек. Маленький и острый. Он бы аккуратно вынул глаза, не повредив сфер, затем крылышки и наконец вскрыл брюшко, самым-самым кончиком.       Вскрытие в кукольном домике. Загляните, станете следующим.       Хокстеттер ставит клык на шероховатую поверхность печенья. Миндаль отдает ванилью. Приторная гадость на самом-то деле. Генри бы, к примеру, такие не оценил. Если под накурку только. А у Хокстеттера была к сладкому любовь трепетная. Пополняющая список его грешков.       Вкусно, но голодно.       Хрясь.       Негромкое. Кусок успел размокнуть от слюны.       После пальцы будут жирными, оставлять отпечатки, блестящие с рисунками. Единственными в своём роде. Мать никогда не жалела масла, смазывала кальку щедро, бумага лоснилась и блестела, прилипая к противню. Мамочка всегда ставила таймер. Мелкий, с издыхающими батарейками, брюзжащий. Открывала духовку, ставила противень на стол, спешила закрыть дверцу, пока жар опалял впалые щёки. Столешница после оставалась тёплой, почти горячей. Хокстеттер обычно прислонял руку, впитывая жар. Прикладывал к лицу, медитативно жмурясь от еле слышного покалывания на щеке. Кожа здесь куда чувствительнее, не огрубевшая, без случайных увечий. Если провести аккуратно вокруг рта, по скуле к мочке уха, поймаешь мурашки, бегающие по позвоночнику и огибающие тазобедренные косточки. Но человеческая кожа быстро теряет температуру вместе с некоторыми деревянными поверхностями.       Потрахаться бы с кем-нибудь на этом столе, глядишь, под напором сломается.       Упс, прости, мамочка, твой сыночек тот ещё жеребец.       Патрик улыбается, шарит пальцами по тарелке с цветочной окантовкой. К подушечкам липнут крошки. Хокстеттер поворачивает голову на манер шарнирной куклы, зрачки и белок у него стеклянные. Мухи перестают конвульсивно дёргаться, окончательно утопая в клею.       Печенье закончилось, ни кусочка не осталось.       Блядский эгоист.       На языке дотлевал сахарный привкус, Патрик положил ладонь на тыльную сторону шеи, нащупал позвонки и покрутил головой. Косточки сдвинулись, еле слышно похрустывая. Жёлтые ловушки, щедро удобренные ядом, покачивались от просочившегося ветра. Хокстеттер наклонил голову набок, ресницы мелко дрогнули. Увязшие, слипшиеся тельца не шевелились. Патрик скучающе выдохнул и спрыгнул со стола.