Хошхоног

Патрик катается, крошит асфальт шипованной резиной, выписывает виражи с парочкой комплиментов местным юбкам «зачётная задница, котик». Тачка досталась от деда, помершего от сердечного приступа на заржавелой стремянке. Хокстеттер его в гробу не помнит, под тоннами косого грима только, с проволокой в челюсти. Аксессуар закачаешься, в конце двадцатого века правит авангард. Старик мечтал всё, когда в семье появится пацан (у самого-то дочь, выскочившая за соседского идиота). Мечтал так, что, когда увидел, забыл перекреститься. Антихристы появляются, чтоб покалечить шибко довольных. Этот же появился добить. Харкнуть в вечность. У него глаза отражаются крысиными стразами, слишком, правда, огромными для классических грызунов, в зеркале заднего вида. Ручник дёргает не так умело, как член или чужие волосы, но держит крепенько, как щенячью шкуру. Никуда не денется. — Папочка не нужен, Бэмби? Папочка нужен, честно говоря, а то кровный со своими обязанностями не справляется годочков так с одиннадцати. Забыл-запил, как говорится. Билли к нему разворачивается хмельный, отчего-то в рубашке Марш, которая ему в облипочку, подобно лос-анджелесскому манекенщику. — Заика теперь совсем взрослый, чтоб бухать? Хокстеттер от него чует бутылочку пива, смешанную с задрыпозной водкой, и прошляпенную невинность. Прошляпил Бэмби её прямо сейчас. Считай, расплескал по полу. Лужи тянутся прозрачными змеями и опутывают Хокстеттеру ноги. — Запрыгивай, зайчик. Патрику срать, что у Денбро в голове, но на запах неумение пить с гормонами плещется где-то в животе. Горячее, живое, практически трогательное. Машина продвигается чутка, из проигрывателя мурлычет «modern love»¹. Хокстеттер сворачивает на обочину, пока пацанёнок старается не заснуть. Мотор глушит, чтоб кувырком в овраг не съехать. Хотя ему забавно прикидывать, как тельце Денбро найдут с членом в горле. Или ещё где. Билли ломается малёхо, но за кассету пресловутого Боуи, тихонько подыгрывающую в ночи, его убедить несложно. К тому же рот ему открыть силёнок хватает, а придушить — и подавно. Патрик звякает пряжкой, её звон трясётся под горлом. Ремень шею опутывает, самостоятельно завязывается в бант. Большой и кожаный, не блестящий. Патрик дёргает за ниточки — Билл валится животом на битые осколки. Хокстеттер обматывает кулак крепкой лентой, хотя ремешок отбросил куда-то за пределы общей досягаемости. Патти ослабляет давление на своём паху, улыбается резано и резонно. Знает ведь, что оленёнок его прям щас оближет, во рту подержит. «Как насчёт взять с заглотом, малыш?» Вопрос риторический, впрочем, с хуем в горле ответить сложно, правда, Билли? Когда в капкане, сильно не повыёбываешься. Патти знает, пробовал, зубами ловил. Нужно отдать должное — трахает Хокстеттер методично. Надавливая на затылок, умело за волосы крутит, чтоб зубки не сжимались. Стенки обхватывают туго, по ребристому нёбу дрожь. Упруго и горячо. Билли сосёт чавкая, но Патрик, в принципе, не обижается. Ударяет его ртом о свою ширинку, всовываясь до упора и пару раз толкаясь, чтобы мазать по розовым гландам снова-снова и снова. Пока Билли не забьёт ладошкой по животу. «Отпускай, Патти, а то ж правда задохнётся». Он отпустит, чтоб вцепиться прям под рёбра. Так и берёт его: раскрасневшегося, с мокрым от слюны подбородком и глазами-разводами соли. Закидывает к себе на колени, хрипящего, и дрочит одной рукой. Бэмби полуживой, но кончить способен. Патрик вспоминает о том, что, когда у оленят не окрепшие ноги, — они падают на землю. «Я знаю, когда идти веселиться И когда оставаться дома, Чтобы всё было сделано».

***

Приёмник рокочет, жуёт кассету. Так даже лучше. Хокстеттер сегодня вмазался, купил у соседского задохлика. Название на языке вертится, но к корню отъезжает. Едет, катится вниз, вверх в горло и к желудку. В кишки. Патрику заебись. У него губы стекают на простыню, розовые с синим плюсом персиковый. Мухи под потолком роятся, налезая друг на дружку. Жужжат, как старый пылесос, разве что палёным не пованивает. Подобное он уже нюхал, но где (?), когда (?) — не упомнить. На него, раскинувшего руки в жесте спасителя — только терновника не хватает, — уставились лица: чёрно-белые с красными полосками, высеченные на глянцевой бумаге. Расставленные-растленные по округе. Патрик мнит о том, как выходит через потолок или ползает по стенам. Или в них. У него изгибистое тело, переходящее в хвост, приплюснутая змеиная голова. Он ползёт вдоль труб, огибает дом, его тело/хвост бесконечно тянется следом. Красивый, длинный, с холодной кровью и без ушей. Он выползает через трубу, ныряет в ночь, а та содрогается, синяя то ли от алкоголя, то ли от удушья. Патти разевает пасть шире-шире-шире, пока не сожрёт луну. Как солнце, древний змей Апоп². Хокстеттер тянется к своей ширинке, комната кружится. Летит вдоль кубических линий. Подрочить в невесомости — мечта. Заодно практически чужими руками. Настоящий Патрик сейчас жрёт земной спутник. Тот, что помясистее, лежит посреди личной разрухи на окраинах космогетто. Мысли текут у него из уха растопленным маслом: трескают, шкварчат, брызгают. Луна крошится под клыками, краснеет витиеватыми путями вен по круглому корпусу. Кратеры под давлением неба хрустят, подобно печенью. Depeche Mode напрягается в колонках. Кассету окончательно зажёвывает, она фонит. «Теперь позволь мне управлять, И давай я успокою тебя руками, Позволь показать тебе мир моими глазами».³

***

— Набухаемся? Он заваливается в затраханный школьный туалет под «I wanna be your dog» Игги Попа. С глазами — блестящими, как дискотечный шар. Трезвыми, будто стёкла. Смотрит на Генри, всего из себя неровного, но прямого, если обращаться на ты. — Доставай. Сплёвывает бутылку из рюкзака на кафель, если они не отбросят коньки, оба ломаные и перешитые на быструю руку, то это будет настоящая ирландская удача. Пузырь воздуха гуляет вдоль бутылки, пока кадык Бауэрса вздрагивает под кожей, если бы у Патрика было сердце, то оно бы заёкало/ойкало, глядя на такие рьяные «поцелуи». Но в его реальности о таком чувствовать не приходится, поэтому ему бы просто обкусать Генри от рук до шеи и пойти за следующим. Но от теплоты горлышка всё же выносит. В-ы-н-о-с-и-т. Хокстеттер сгибается под градусом, чтобы встать по струночке, до Бауэрса дотянуться, пока за пределы стратосферы, спутанной с паутиной, не вышвырнуло. Целует. Вкрадчиво мажет языком по губам, по ним же, родимым, и получит. Но, пока лижет, вторгается леденцовым и юрким, пересчитывая сколотые зубы. — Педик. Генри рявкает, Патрик выплёвывает водку и ржёт. Оголяет розовую десну, зубы у него крупные, острые. Вылупился молодой крокодильчик. «Всё смешалось, я хочу тебя прямо здесь, В моей комнате, я хочу тебя прямо здесь».⁴

***

— Куришь, малой? Задушенная выхлопными газами стоянка, надушенный лунным отблеском Патрик. Затянутый дымом его сигареты Билли. У первого выпускной сегодня, то-то сияет ярче атомной электростанции. — Да. Он на него смотрит своими звёздными блюдцами, а горло всё ещё побаливает, будто невзначай на владельца натруженных стенок реагирует. Хокстеттер им практически любуется. Глаза у оленинки безлунные, и даже рогатый не спрятался (он рядышком стоит, в классических штанах, заправленных в берцы). Снаружи ни звездинки, все там, в глубине, рассыпались и сияют изумрудами. Патрик чувствует, как змеиный хвост ползёт по позвоночнику, обхватывает таз, вьётся по корпусу. — Потрахаемся? Не вопрос. Если у каждого маньяка была муза, то Билли шлюха в услужении у поэта. Патрик скидывает куртку вместе с кожей. Прижимает себя к сиденью тельцем. «Фирменный» ремень светится серебряными блямбами, щёлкает по пальчикам, когда Денбро его вытаскивает. У Патрика в зрачках нету места, всё чёрное. Черным-черно. Зато в животе достаточно. На Патрика повесить табличку «токсично» мало. Дрянь живучая, волевая и прыткая. Подсаживает на себя крепко, подобно винту. Поэтому-то вгрызается, пока сухожилия не захрустят, гнуться заставляет прямо у себя на коленях, пока Луна светит студийным прожектором. Хокстеттер держит за волосы, языком по ракушке, руки на бёдра. Сам уже спустил штаны, пока под рёбрами пашет движок в 1790 лошадиных сил. Билл — мягкий, с хрустальными выемками, перехватывает руку на своём горле, хрипит со стоном. Суть-то в тебе одна — удовольствие для слуха. Хокстеттер любит крики, поэтому вбивается в Биллово нутро по самые яйца. Выводя воздух из лёгких с возгласами. Они сыплются алмазной стружкой ему в ладони. Билли на ухо хнычет и стонет, Патрик прижимает его к рулю. Главное, не ударить по ручнику. «Ну а где тогда яичко? У тебя во рту, сестричка».⁵