Красный блокнот

1943 год. База Г.И.Д.Р.А., Краузберг, Австрия. То, что это воспаление легких, Баки догадался сразу. Видел похожие симптомы у Стива, когда в двенадцать лет тот едва не умер в больнице от пневмонии. Баки лежал на рваном матрасе и не мог открыть глаз. Дурманящий жар сковал все тело, легкие сводило от постоянного кашля. Он стал чувствовать себя неважно через пару суток после того, как его и других пленных доставили на базу какой-то научной немецкой организации. Видимо, сказывалась холодная лужа в том овраге. Решетчатая дверь общей камеры, скрипнув железными петлями, открылась. – Schnell! Schnell!* – толстый офицер громким голосом подгонял кучку пленных из камеры к выходу. Но Баки не смог даже поднять головы, только слабо кашлял, морщась от боли в легких. Каждое раннее утро их толпой выгоняли на работу. Из обрывков немецкой речи Баки смог догадаться, что они строят некую «Валькирию» – гигантский нацистский бомбардировщик. На пленных постоянно были направлены дула диковинных автоматов. Те, кто находился в этом месте дольше него, украдкой рассказывали, что если такой автомат стрелял в человека, человек исчезал на месте. Растворялся в воздухе на множество субатомных частиц. Баки скептически относился к слухам. Пока однажды сам не увидел это оружие в действии. Прямо на его глазах парочка взбунтовавшихся пленников двумя выстрелами обратилась в ничто. Баки не мог больше работать и был готов к распылению из чудо-пушки. Сначала просто кашлял, передвигая железную руду. Через сутки, когда жар охватил все тело, уже еле ходил. Затем перестал ходить совсем из-за сильной одышки. В таком виде его и обнаружил толстяк – покрытого потом, задыхающегося, стучащего зубами от сильного озноба. – Warum liegst du hier? Кто разрешил тебе валяться здесь? – он втиснулся в камеру и подошел к матрасу. – Я снизошел до твоего примитивного языка, отвечай! Тяжелый сапог ударил его в бок. Баки скорее услышал, чем почувствовал, как с одного удара хрустнули ребра. – Герр Гофман, прекратите! Баки с трудом приоткрыл отекшие глаза. За решеткой стоял маленький лысый человечек в черном пиджаке и белой рубашке, из-под воротника которой выглядывала красная бабочка. Круглые стекла очков поблескивали в тусклом свете подземелья. Человечек решительно зашел внутрь камеры и подошел к матрасу. Измученному болезнью Баки было все равно, кто это и зачем он пришел. Треснувшее под немецким сапогом ребро начинало ныть. – Меня зовут Арним Зола. Баки повернул к нему голову. – Я пришел помочь вам, сержант. Я доктор. Герр Гофман, доставьте его в мою лабораторию, пожалуйста. Толстяк, пыхтя и отдуваясь, нагнулся и подхватил Баки под руки, вытаскивая его из камеры. Ноги волочились по земляному полу, голова безжизненно висела – не хватало сил поднять ее. Его бросили спиной на холодный, оббитый клеенкой, стол. Привязали руки и ноги манжетами из крепкой кожи, так туго, что запястья сразу же затекли. Накинули ремни через грудь и живот, сковавшие все его тело. – Вы знаете, я очень добросердечный, – вкрадчивый голос доктора долетал откуда-то с противоположного конца лаборатории. Баки облизал сухим языком потрескавшиеся губы. Под столом, на котором он сейчас лежал, ничком валялось чье-то тело, одетое в военную форму. Видимо, переработанный товар. Понятно, о каком «лечении» шла речь. – Я мог дать вам умереть от руки герра Гофмана, или от воспаления легких, но вместо этого подарю маленький шанс на исцеление. – Кажется, вы не до конца понимаете значение слова «добросердечный», доктор, – хрипло ответил Баки. Арним подошел сбоку от стола и положил прохладную ладонь, затянутую в медицинскую перчатку, ему на плечо. В другой руке блеснул шприц, наполненный густой черной жидкостью. Жидкость мерцала, переливалась, вспыхивала платиновым оттенком. – Будет больно, – пообещал доктор, повернул его голову на другой бок и проткнул иглой шейную вену. Едва Баки подумал, что точно не доставит нацисту такого удовольствия, как крик боли, он закричал так, как никогда в жизни. Мгновенная боль во всем теле была чудовищной силы, словно ему разом сломали все кости. Баки дернул руками, но манжеты и ремни, и так впившиеся в кожу, врезались еще глубже. Доктор выкинул пустой шприц под стол. – Терпите. Наши эксперименты только начались. – Иди к черту, – сквозь зубы прорычал Баки. То ли боль, то ли ненависть взбодрили его настолько, что он забыл о своей болезни. Доктор не ответил, занятый записями в тетради, и вдруг щелкнул пальцами в воздухе, словно бы его поразила какая-то невероятная догадка, подошел к столу, беря еще два шприца. Один с уже знакомой черной субстанцией. Другой, объемом гораздо больше предыдущего, с мутной серебристой жидкостью. Баки, решивший не сдаваться без боя, внезапно ощутил сильнейшую слабость. Разум заволокло туманом. Голос Арнима он слышал, как если бы к его ушам прижали две подушки. – Расслабьтесь, солдат. Лишние мысли вам сейчас ни к чему, – доктор вколол тонкую иглу в шею. В шприцах было растворено нечто, что сильно тормозило весь мыслительный процесс. Спустя час Баки забыл, что он тут делает. Спустя два начал забывать свое имя. В какой-то момент Арним сгреб пальцами короткие волосы на его затылке и потянул вниз, к столу, открывая исколотую иглами шею. – Прекрасный экземпляр, несмотря на маленький недостаток в виде двухсторонней пневмонии. Сколько вам лет? Двадцать пять? Баки, только что возвратившийся из очередного забытья, плюнул ему в лицо. Действие лекарства как будто бы закончилось, вернув ясность мышления. Он с омерзением вспомнил слово «добросердечный». То, каким приторно-сладким голосом произнес это слово Зола. Арним вытер лицо носовым платком, снял очки, неспеша протер стекла и водрузил обратно на нос. – Вы слишком много думаете, – доктор отошел от стола, вернулся с резиновым кляпом и с неожиданным упорством втолкнул кляп межу зубов Баки, плотно забив резиной рот. – Мысли – это лишь хаотичный поток деятельности мозга, зачастую побочный и бесполезный. Герр Шмидт позволил мне… насладиться вашими криками, но сейчас он попросил быть потише. Баки не мог даже приблизительно сказать, сколько времени провел на этом столе. Три часа или три дня. А может, неделю?.. Из небытия его доставал очередной приступ невыносимой боли – раз за разом Арним вводил в него какие-то препараты, действующие всегда одинаково: боль, забвение, равнодушие, неконтролируемая агрессия, от которой он рычал и бился в стремлении оторвать кому-нибудь голову. Хотя бы даже себе. Бился с такой силой, что трещали замки на манжетах, обвязывающих запястья и голени. Внутренние органы будто разрывало изнутри; в секунды короткого слабого просветления он желал умереть на этом столе. Потом мысли стали короче. Боль – слабее. То ли привык к ней, то ли препараты были другими. А может, это вестник приближающейся смерти, которая обязательно принесет с собой спасительное облегчение… За пределами лаборатории он услышал грохот. Выстрелы. Крики. Но ему было все равно. Тело, накачанное под завязку препаратами, не могло двигаться и даже соображать. Жар вернулся, лоб тут же покрылся испариной. Все, что он мог, это на автомате повторять свой табельный армейский номер. Он помнил его лучше всего остального. Казалось, это вообще единственное, что солдат знал наверняка – сержант 3259 Барнс. Он не заметил, как Арним Зола куда-то ушел, затем быстро вернулся, покидал свои вещи в чемоданчик и снова спешно покинул лабораторию. Он обессиленно смотрел в потолок, пока не услышал смутно знакомый взволнованный голос. – Баки! – звон оторванных железных креплений ремней. – Это я, Баки! Стив! Он повернул голову на голос и, как только увидел в зеленоватом полумраке лаборатории склонившееся над ним лицо, сквозь туман жара и боли в истерзанный мозг хлынули все забытые воспоминания. Синие глаза, симпатичная мордашка, острый нос и родной голос, зовущий его по старой доброй кличке. – Сти-ив… Стив! – Я знал, что ты жив. – А я – что ты меньше… *** В этот раз Шури не стала делать долгих перерывов между зондированием двух воспоминаний, лежащих совсем рядом друг с другом. Ее пальцы потянулись к следующему провалу, и проекция, вспыхнув синим светом, охватила края провала. Память была подобна собаке, зализывающей свои раны, словно сама желала восстановить себя по кусочкам – работа шла гораздо легче, чем в первые часы. Возвращенные на место воспоминания помогали, создавали прочный остов. – Vozvrashcheniye na Rodinu.