Камертоном в глотку дюаристу

Как не старался Николай расположить к себе нелюдимого одноклассника, Федор оставался непреклонен. Покривив лицо несколько часов подряд, после обеда Достоевский все же покинул квартиру, отворачиваясь на выходе от блондина и давая отвращению разгуляться на бледном лице. За молодым человеком шлейфом за двери потянулся запах дешевого кофе и чая с молоком. С третьего этажа вниз ровно шестьдесят ступенек с отбитыми краями. На улице все еще сыро и пасмурно, и Достоевский морщится, пряча подбородок в воротнике. Через час сольфеджио. Два урока подряд. Тело ноет от одной только мысли, вбрасывая в плечи усталость, причин которой, по сути, не было. Где-то сверху орет из окна Николай, желает удачи, тянет свою лучезарную улыбку, которую так хочется стереть с этого довольного лица. Федор в ответ лишь безучастно поднимает руку и делает жест, не совсем напоминающий взмах, но Федора это мало волнует. Еще с детсадовских времен он был слишком нелюдим, не особо ладил со сверстниками, не пытался найти общий язык. Воспитатели сетовали на замкнутость эрудированного мальчика, часто общались с родителями, намекая, что Феде было бы неплохо больше времени проводить с другими детьми. Он не так часто появлялся в группе, проблемы со здоровьем давали о себе знать, частые пропуски, невозможность стать для детей хотя бы запоминающимся. И не только для детей. — Итак, сегодня мы все вместе повторим стишки к новогоднему утреннику, которые вам раздала Марина Сергеевна, — объявила как-то в третьей детсадовской группе одна из нянечек. Феде тогда было четыре года, и он очень любил стихи. Только все уперлось в большую, по детским меркам, проблему: его не было в детсаде месяц. И он не получал стишка, значит, у него нет роли на утреннике. А ему так хотелось в этот раз сыграть более важную роль, чем просто одна из снежинок, потому что девочек в группе мало и «у вашего Феди волосы длинные, можно нацепить бантики, девочек не хватает». Ну и козырное «у нас на утреннике будут представители комитета образования». Каждый ребенок поочередно и радостно повторял четверостишья, артистично махал ручками, показывая воображаемые снежинки в ладошках, красавицу-зиму и мороз-красный нос. Все походило на красочный советский мультик с зайчиками и белочками, в котором Федя был деревом слева в углу. Дополняет картину, но не является ее частью. — Федь, давай, расскажи стишок, который тебе дала Марина Сергеевна, — обращаются к нему, других Федей в группе попросту нет. Мальчик замирает на пару секунд, пытаясь осознать, что конкретно происходит. Ему не давали стишков, он не появлялся в детском саду долгое время, но сейчас воспитательница его вытаскивает из общей кучи детей и ставит на стульчик возле себя. И Федя послушно стоит, растерянно смотря на остальных детей, которые постепенно затихли. Где-то внутри комочком сжались нервы и начала прорастать паника, готовая в любую секунду выйти наружу слезами. — Федя? — вопросительно смотрит на мальчика молодая женщина со смешной прической-барашком. В ответ неуверенное мычание. — Были, — спокойно подсказывает воспитатель. — Б-были, — неуверенно повторяет Федя, хаотично пытаясь вспомнить, точно ли ему не давали никакого стишка, или это он плохой и забыл о том, что ему надо выучить? — У елочки. — У… елочки… Далее наступает тишина, а мальчик в панике смотрит на остальных детей, понимая, что вот-вот расплачется. Воспитатель молчит еще несколько секунд, видимо, ожидая продолжение стихотворения, но Федор продолжает молчать, нервно перебирая пальчиками край футболочки. — Ты учил? — вопрос звучит грозно, заставляет ребенка вздрогнуть. Мальчик виновато опускает голову и отрицательно кивает. — Понятно, — голос осуждающий, давящий. — Иди на место. Только попробуй мне не выучить до завтра. Вина маленьким зверьком пробирается под хлипкие ребра, и Федор виновато идет обратно на свой стульчик с корабликом, чтобы потом несколько минут просто сидеть и думать о том, действительно ли ему давали этот стишок или его правда тогда не было в группе. Но ведь если бы ему не дали стишок, то воспитатель бы запомнил это, а не стал вызывать его рассказывать перед всеми. Значит он, Федя, виноват в том, что не выучил, забыл, плохой ребенок, который подвел воспитательницу, группу с другими детьми. Его родителям будет стыдно за него. Он плохой ребенок. Или его просто не запомнили. Интересно, почему Николай курит, промелькнуло резко после флешбека в голове Достоевского. Еще его отец говорил, что люди курят не от веселой жизни. Но этот пацан выглядит как раз тем, у кого жизнь веселая, счастливая, бьющая ключом. Тогда, почему он курит? Эта мысль репейником цепляется за сознание молодого человека и не желает уходить на протяжении всего оставшегося дня. На сольфеджио скучно, достаточно скучно, чтобы время от времени бросать уставший взгляд на невеселый вид из окна. Серость бетонной стены здания напротив каждый раз молча приветствует музыканта, демонстрирует кривой узор из отвалившейся штукатурки, приглашает на ржавые трубы озябших голубей. В самом классе сольфеджио бренчит фортепиано, разрешая интервалы. Ученики, сидящие ближе к учителю, заинтересованно отвечают на вопросы, наигранно показывая тому свою вовлеченность в процесс. Нелепо ошибаются, вызывая у Федора лишь снисходительную улыбку и осознание своей совершенности и возвышенности над ними. Делается небольшой перерыв, потому что учитель считает необходимым вновь напомнить, что через пару недель будет отчетный концерт в какой-то там филармонии, и что их лучший ученик, Федор, конечно же будет представлять их училище. А сам Достоевский лишь натягивает на лицо улыбку, про себя отмечая, что ему похуй на этот концерт, на училище и на всех, кто сейчас его окружает. Этот концерт — рутина, у него подобных были десятки и столько же еще будет. И каждый чертов раз его не спрашивают, а просто ставят перед фактом. Вы только посмотрите: талант, самородок, протеже признанного дирижера, подающий надежды. Как же похуй, вы себе представить даже не можете. Усталые глаза замечают в окне знакомую фигуру со светлой макушкой. Гоголь. И еще несколько незнакомых пацанов, явно не из их класса. Вся компания уверенно двигается к тому самому зданию, которое каждый урок составляет Достоевскому компанию. Тащат с собой чехол, видимо, с гитарой, делят на всех пачку каких-то дешевых сигарет. Затем долго и упорно меняют третью струну на шестиструнке. Федор усмехается, ловя себя на мысли, что наблюдать за тем, как уличная шпана нещадно пытается в музыку — забавно. Теперь они пытаются настроить гитару, судя по всему, безуспешно. За плотными стеклами окон третьего этажа компанию не слышно. Но можно сделать выводы, что те проводят сейчас время намного лучше, чем Федор. Где-то внутри закипает зависть, мешающаяся с презрением. Просто свора неучей, бездарей, которые вряд ли чего-то добьются в жизни. А этот Гоголь. Опять курит. — Ого, так я все же угадал, что ты сегодня здесь торчать до вечера будешь, — ударяет в спину Достоевского, когда тот после уроков спешит покинуть ненавистное крыльцо музыкальной школы. Какого черта. — Что? — непонимающе переспрашивает Федор, оборачиваясь и сталкиваясь взглядом с до тошноты добрыми глазами Николая. — Привет, говорю. — Виделись. Одноклассник пожимает плечами, поправляя ремень от чехла для музыкального инструмента. Видимо, все же отжал у шпаны. Кстати, а где… — Ты один? — Немного покурили тут с крутыми ребятами с района, — поделился Гоголь, кивая куда-то в сторону. — Одолжил у них гитару погонять. У бати пару лет назад была, да с переездом дека треснула. Решил вспомнить, каково чесать струны. — Занимательно, — язвит в ответ брюнет, разворачивась и готовясь уходить. Но его опять хватают под локоть. Достоевский всегда ненавидел этот жест, а с появлением в его жизни слишком лучезарного одноклассника, данное прикосновение стало нести в себе еще больше отвращения. — Да погоди ты. — Чего? Его глаза все еще красивые, ничего не меняется изо дня в день. Светлые ресницы, интересный разрез, едва заметный шрам и этот добродушный взгляд, за которым не видно ничего негативного. Раздражает. Федор хотел бы самолично вырвать эти глаза и скормить их Церберу, да тот подавится. — Ты ж у нас музыкант. — Неужели? Федор демонстративно бросает взгляд на крыльцо училища, затем снова смотрит на одноклассника. — Так чего тебе? Николай тянет улыбку, а вместе с ней тянет за локоть Достоевского ближе к себе, далее — за собой куда-то во дворы. — Мне домой надо, — упирается брюнет, но сам же ловит себя на том, что упирается довольном слабо, а интерес в груди горит уж очень ярким огнем. Да и вряд ли полчаса что-то испортят. Его тащат в сторону, совершенно противоположную его дому, на какие-то кривые лавочки между обшарпанными стенами. Толкают на одну из лавочек, с победным видом протягивая чехол. — Играть умеешь? Достоевский отрицательно качает головой. Нет, конечно, что гитара, что виолончель, оба струнные, но совершенно разные инструменты. Гоголь пожимает плечами и молча вытаскивает гитару, усаживаясь рядом с одноклассником. — Сегодня меня обучили нескольким аккордам, — гордо хвастается блондин. — Думаю, пару песен наиграть смогу. Звучит сомнительно. Выглядит еще более сомнительно. А когда Николай с серьезным видом складывает из пальцев нечто, отдаленно напоминающее аккорд и чешет по струнам, становится ясно, что опыт неудачен. — Она расстроена, — резюмирует Федор, морщась от какофонии звуков. — Развеселим, — не отвлекаясь отвечает блондин, пытаясь поставить баррэ. — Гитара, говорю, расстроена, — со вздохом поясняет молодой человек, забирая инструмент у одноклассника. — Неуч. Музыкальные пальцы скользят по грифу, пересчитывая лады. — Так, ты сейчас ставил какой-то аккорд, название знаешь? — Неа, — качает головой Николай, с интересом наблюдая за движениями Достоевского. Тупик, вздыхает про себя Федор, дергая нижнюю струну. Надо разобраться, какие ноты у открытых струн. — Нотную грамоту знаешь? — А такая есть? Ладно. Достоевский уже вздыхает шумно, перебирая струны. Звук отвратительный. — Помню знаешь что, — резко хватает за правую руку одноклассника блондин. — Короче, смотри. Он поддевает чужим пальцем первую струну: — Это нота ми. Следующую. — Это ля. Третья струна. — Нота рэ. Четвертая. — Соль. Достоевский невольно переводит взгляд на бледную руку, что продолжает вести его пальцы по струнам. — Си. Николай достаточно близко, чтобы ощутить его спокойное дыхание на своих щеках, которые горят огнем, выжигают кожу, и сейчас Федор может надеяться лишь на темноту от упавшего на город вечера и отсутствия нормального освещения вокруг. В этой черноте можно спрятать свое лицо. Но бледная рука, что накрывает собой руку брюнета, слишком четко видна сквозь темноту. И Достоевский продолжает наблюдать, как его пальцами вновь и вновь пересчитывают струны. — Вот, — голос Гоголя резко падает до какого-то слишком бархатного. — Мне говорили, это поможет мне для того, чтобы настраивать гитару. От Николая отвратительно пахнет сигаретами. Запах ударяет по носу, лезет куда-то в голову, дурманит мысли, и Федор морщится, но не отодвигается дальше. Лишь освобождает руку из чужих пальцев и по памяти зажимает аккорд, который пытался сыграть Гоголь. Судя по всему, это фа-диез. Теперь будет немного легче. Пальцы уверенно крутят колки на головке грифа, перебирают струны, подбивая каждый звук под аккорд. Достоевский пытается не отвлекаться, не думать о том, что сейчас за ним наблюдает его проклятый всеми богами и дьяволами одноклассник, которого он знать не хочет. Где-то в груди бушует не поддающееся никакому объяснению волнение, но молодой человек пытается все списать на факт того, что никогда ни с кем так долго не контактировал. Просто непривычно. Когда звуки складываются воедино, Федор с шумным вздохом передает гитару обратно Николаю, который все это время действительно молча наблюдал за действиями одноклассника. В светлых глазах блондина читается неподдельное восхищение, которое льстит брюнету, гладит его самолюбие и немного смягчает. Да, победно думает про себя Достоевский, восхищайся мной и чувствуй, насколько ты ниже. Играет Гоголь плохо. Точнее будет сказать — вообще не играет. Все брынчание, которое продолжается минут пять, выезжает только на его старании. Выглядит нелепо и глупо, но почему-то Федор слушает. Слушает хрип струн под кривым баррэ, слушает слова песни, которую, возможно, когда-то уже слышал, да вот только память ничего толкового не выдает. Смотрит на тонкие пальцы, скользящие по грифу, на сосредоточенное лицо, хмурое, серьезное. Николай будто пытается заслужить расположение одноклассника, а Достоевский питается этим. — Играешь, конечно, паршиво, — подытоживает брюнет, когда Гоголь ударяет по струнам, заставляя те замолчать. — Практика все решит, — тихо отвечает блондин, не поднимая глаз на Федора. Наступает неловкая пауза, давящая на совесть. Брюнет ощущает это давление очень четко, оно буквально сжимает его изнутри, пытаясь выдавить из худого тела слова похвалы и благодарности. Но Достоевский не хочет, упорно проглатывает комок в горле, поправляет воротник пальто и тихо встает, ища глазами выход из тупикового двора. Николай все также молчит, застегивая чехол. Неловко. — Спасибо, — неуверенно бросает Федор. — Не за что, — выдыхает блондин. — Тебе все равно не понрав… — Понравилось, — перебивает его брюнет, реагируя на собственную выходку слишком медленно. И самое странное, что это не было ложью.