Камертоном в глотку дюаристу

Валентина Иосифовна была женщиной, любящей самоутверждаться за счет других. А любовь к самоутверждению выросла из тридцати лет работы в стенах лицея с «богатой историей и известными выпускниками, а вы, проходимцы, позорите светлое имя основателя, постыдитесь». И теперь никуда с этой любовью тучная учительница уходить не собирается и по сей день, вероятно, надеясь стать в один момент частью тусклого интерьера классной комнаты, либо просыпаться песком в треснутый плинтус под учебной доской. Есть среди учителей такая порода, наиболее активно пытающаяся сломать жизненные приоритеты учеников, которая свято верит в необходимость своего предмета. И Валентина Иосифовна торжественно эту породу возглавляет, будучи, так сказать, пчелой-матерью, собирающей под своим крылом остальных, менее опытных, как заикающийся химик или дерганная русичка. Потому что биология главенствует. Биология — царица всех наук, а выжить без моногибридного скрещивания невозможно. И именно это моногибридное скрещивание сейчас пляшет на зеленой доске кривым почерком тучной учительницы, больше похожей на тумбочку. И именно это моногибридное скрещивание на следующем уроке приставит перо к глоткам учеников в виде быстрой проверочной на десять минут перед новой темой. Достоевский хмурится, всматриваясь в формулы, дублируя все в тетрадь. Старается собрать все мысли воедино, не возвращаясь к вчерашним событиям, не выделяя их, не ставя впереди всего остального. Но получается плохо, в голове все еще играют фальшивые аккорды, которые вчера пытался сложить в песню Николай, мирно сидящий сейчас с ним за партой. Тот не записывает вообще ничего, периодически перешептывается с сидящими позади одноклассниками, и, получая замечание от учительницы, невинно улыбается, без ошибок отвечая на ее вопросы. Это раздражает. Заставляет Федора сильней давить на ручку, делая линии в тетради толще. Просто не думай о вчерашнем, свистит в голове школьника. Эта акция была разовой, больше подобных посиделок не будет, да и за задержку Достоевский сполна получил вечером от отчима, закрывшись после скандала в своей комнате. Он совсем не подготовился к контрольной по алгебре, не выучил лист менуэта, он ничего не сделал вчера, в растерянности спрятав лицо в развороте одного из учебников и упав в воспоминания о том, как этот чертов блондин аккуратно держал его пальцы. «Гори в аду. Просто гори в аду, гребанный…» — Ты в порядке? — обрывает мысль Николай, толкая плечом брюнета. Достоевский не реагирует. — Как на счет сегодня вновь посидеть во дворах? — добродушно продолжает одноклассник, засовывая учебники в сумку. — Нет. — Почему? Потому что ты, чертов правильный пай мальчик, который так нравится всем учителям и одноклассникам, выводишь меня из себя и раздражаешь одним только своим видом, а после вчерашнего я вообще не могу собрать себя в кучу и нормально учиться, потому что только и делаю, что думаю о том, как хорошо мы провели время. — У меня дополнительные, — врет Достоевский, собирая учебники в портфель. Николай расстроенное пожимает плечами, но не настаивает, вновь обращая свое внимание на ребят позади. Те с радостью соглашаются на его приглашение весело посидеть с гитарой вечерком. А Федор нервно сглатывает, желая поскорее покинуть кабинет биологии. Ему не нравится это состояние неопределенности. Достоевскому вообще всегда было сложно выйти из зоны собственного комфорта или же впустить кого-то в нее. Он существовал только в своем мире, полном неправильных людей вокруг и правильного его. Все в голове всегда было по полочкам, картотека его мыслей никогда не переворачивалась и не портилась. Все четко, все по расписанию. Черное и белое, без дополнительных красок и смешений цветов. Потому что так жить намного легче, не пуская в себя какие-то еще чувства, мешающие ясности ума. Но сейчас его система выявляет брешь, сквозь которую сочится жалкое подобие привязанности, слишком мерзкой в понимании обычного человека, но достаточно болезненной для самого Федора. Он чувствует себя слишком уязвимым рядом с одноклассником, который, если смотреть объективно, ничем не уступает по уму самому Федору, но в мире Федора нет таких людей, кто будет с ним наравне. Нет тех, кого бы он стал или захотел уважать. И тем более нет тех, кому бы он стал как-то доверять. Все это умерло вместе с его отцом много лет назад, и рыть могилу человеческих чувств и возрождать их юноша не собирался. Порицая себя за вчерашнюю слабость, Достоевский четко принимает решение просто не контактировать с Николаем дальше. Благо этот выродок не вызывает у него действительно яркой симпатии или каких-либо дружеских чувств. А то, что теплится где-то на задворках сознания, уничтожить в зачатках не сложно. И Федор уверенно жмет на курок, спуская очередь. После уроков Николай пытает еще одну попытку утащить одноклассника с собой, но Достоевский отвечает грубо, демонстративно делая шаг в сторону от блондина. Ловит на себе непонимающий взгляд и сухо бросает, что у него много дел. И уходит, устало осознавая, что его день закончится часов в восемь вечера, если повезет сделать уроки быстро. Но его внутренние часы врут, и ближе к полуночи юноша все еще сидит, растерянно уставившись в строчки параграфа по физике. Буквы издевательски скачут в глазах, не давая возможности сложить себя в слова, голова гудит от усталости и назойливых мыслей, жужжащих в висках, а тело ломит от усталости. Достоевский теряется, не понимая, почему ему становится к вечеру настолько плохо, ведь это его обычная нагрузка в будний день, количество материала не увеличено, все должно идти четко так, как он распланировал. Но в голове лишь три фальшивых аккорда и добродушная улыбка одноклассника, которого Федор готов сжечь собственноручно. Уставший взгляд падает на икону, стоящую на краю стола. Образ Великомученика смотрит с осуждением, словно читая мысли школьника, видя все его воспоминания о вчерашнем, видя его вранье отчиму о том, что его просто задержали в музыкальной школе. Федору стыдно, достаточно стыдно, чтобы прошептать «Отче наш» и сжать серебряный крестик под домашней футболкой. Сближение со сверстниками — грех, слабость и то, что не достойно быть в его жизни. Дружба — отвратительно, она не нужна, в ней нет никакого смысла. Она лишь отравляет, забирает драгоценное для развития время. А он, Федор, должен стремиться к самому лучшему. Утром Достоевский впервые просыпает. Не слышит будильника, подрывается уже тогда, когда по времени ему нужно выходить. Собирается впопыхах, радуясь лишь тому, что ночью все же нашел в себе силы сложить все необходимые учебники в портфель. Игнорирует голод, пропускает завтрак, бежит по лестнице парадной вниз, надеясь успеть на первый урок. Улица встречает его безразлично, опуская на сонного юношу утреннюю темноту осени. Становится слишком холодно, не смотря на быстрый шаг, но Федор не сбавляет темпа, стараясь не думать ни о чем тревожащем сонное сознание. Стук сердца отдается в висках, а молодой человек понимает, что опаздывает. Пытается найти объяснение тому, почему в один момент все в его жизни стало падать куда-то вниз, но не находит ответов на свои вопросы. Ему сложно, кажется, что он потерялся среди знакомых домов и улиц, что не может найти выход в лабиринте дворов, что все вокруг — лишь бутафория. Теряя себя среди собственной паники, Достоевский окончательно теряется по пути в школу, тормозя под одним из тускло горящих фонарей. И в эту секунду он впервые ощущает себя одиноким. Он не потерян среди улиц, он потерян в самом себе. Ему хочется обратно в привычное состояние, в ту аксиому, которую он выстраивал себе годами, не нуждающуюся в доказательствах. Но его мир жестоко рушится, добавляя новые и новые теоремы, у которых нет решений, дано в которых переполнено, загоняя беспомощного школьника в угол своих пубертатных переживаний. Федор обнаруживает себя на пороге собственной школы спустя неизвестный ему промежуток времени. Мимо бегут дети под трель звонка на первый урок. А около массивных дверей стоит Гоголь, все также беззаботно улыбающийся, словно вчера ничего не произошло. И, вероятнее всего, для блондина действительно ничего серьезного не произошло, он ведь не Достоевский, досконально выстраивающий вокруг себя все по собственным правилам и сопротивляющийся иным восприятиям происходящего. Федор избегает прямого взгляда, вжимает голову в плечи, стремительно проходя мимо. Приветливое «доброе утро» улетает в толпу школьников, не получает ответа, и Достоевский с облегчением выдыхает, оставляя одноклассника где-то позади себя. Уроки идут мимо, и сейчас даже сидящий рядом Николай не особо давит на Федора. Последний же продолжает бродить по дебрям своего осознания, пытаясь навести порядок в том, что разбросало непослушное бессознательное. Молодой человек буквально тонет в собственной потерянности, будто в вязком глицерине, уютно обнимающим худое тело. Это погружение диссонансно приятно, но захлебываться, уходя на дно, все еще болезненно. Толчок в плечо возвращает юношу обратно в класс математики, заставляя обратить внимание на соседа по парте. Тот улыбается взглядом указывая на записку, что покоилась на исписанной тетради. Достоевский лишь вопросительно хмурит брови в ответ, но не сопротивляется светлым глазам, разворачивая скомканный кусок бумаги. Любой другой бы школьник обрадовался, хотя бы улыбнулся, но не Федор. Раздраженно смяв записку, содержащую приглашение вечером вместе пройтись до музыкальной школы, юноша отрицательно качает головой, отворачиваясь от растерянного взгляда Николая. Тот, видимо, был уверен в своей затее позвать нелюдимого ботаника прогуляться, поэтому встретил свое поражение кривой улыбкой, полной досады. Дебри бессознательного можно перестать воспринимать, как нечто пугающее, если снова найти тропу, которая ведет к упорядоченным мыслям. Столкнуть с обочины портящие общую картину собственного мироздания фантазии и спокойным шагом идти вперед, никуда не сворачивая. Но его снова хватают за руку и тащат в чащу, сбивая с дороги. — Ты в порядке? — голос Гоголя растворяется в шуме перемены. — Со вчерашнего дня ведешь себя странно. — В порядке, — коротко отвечает Достоевский, поправляя рюкзак на плечах. Одноклассник теряется, пытаясь развить диалог дальше. — Точно? — Да. Только на бледном лице Федора четко написано, что ничего не в порядке. Темнеющие синяки под глазами придают школьнику вид тех самых жутких кукол из мультфильмов годов так восьмидесятых. — Тебя наши не доебывают? «Доебываешь конкретно ты.» — Нет, все нормально. Достоевский топил диалог, как слепого котенка, топча мешок в грязной луже. Искал глазами, куда можно скрыться от назойливого одноклассника, впервые ненавидел школьное расписание за то, что впереди еще целых два урока. Но Николай в итоге сдается сам, беспомощно пожимая плечами и уходя куда-то дальше по коридору. Вслед ему смотрят да уставших лиловых глаза, теряющие окружающие краски. К вечеру Федор к своему удовольствию замечает, что дышать стало легче. Сепия жизни вновь сложилась идеальной картинкой, без лишних мазков и палитр. — Фальшиво, — преподаватель хлопает увесистым сборником композиций о лакированную столешницу. — Заново. Пальцы возвращаются на исходную позицию, зажимая первые три ноты менуэта. Федор прекрасно помнит вступление, но третий такт дается каждый раз с большим трудом. Они повторяют отрывок уже шестнадцатый раз — и все равно вылезает одна и та же ошибка. Проще было бы заменить менуэт на что-то более легкое, но у Достоевского на носу отчетный концерт, от которого зависит полугодовая оценка. Юноша морщится, понимая, что снова ошибся, и уже без указания учителя начинает отрывок заново. Через пятнадцать минут сольфеджио, диктант, который Федор как всегда напишет блестяще. Он выходит из кабинета злым на себя самого, трет ноющие от боли пальцы на левой руке, планируя сегодня выделить после домашнего задания себе еще час на повторение сегодняшнего материала. Тропа идеально ровной прямой ведет его мимо дебрей беспорядочных мыслей, и школьник твердо шагает по ней дальше, довольно улыбаясь, когда учитель сольфеджио в очередной раз ставит его в пример всей группе. На него снова оборачивается блондинка, что сидит впереди. Кривит губы, смотрит на Достоевского с неподдельным презрением, словно не считает его заслуги ценными. Ничего, кипящих котлов для тебя будет достаточно. Сумерки осеннего Петербурга наступают на улицы размашистыми шагами, топчут гниющую листву, утопающую в свежих лужах вечернего дождя. Федор кутается в широкий шарф, покидая крыльцо музыкальной школы. Сейчас почти восемь вечера, значит, ляжет сегодня он точно далеко за полночь. Тело приятно ноет от усталости, а в груди плавает чувство полного насыщения. Достоевскому нравится это чувство, оно дает возможность считать себя лучше остальных, превозносить себя на несколько ступеней выше к Олимпу собственных достижений. Его эгоизм возрастает в геометрической прогрессии, и юноша улыбается, ведь в его собственном мире он намного лучше и этой недалекой блондинки, что всегда сидит перед ним на уроках сольфеджио, лучше худощавого учителя, который требует от него идеальной игры и уж точно лучше Николая, который так легко все получает. Достоевский никогда не считал легкие пути правильными, его воспитывали, вбивая ремнем и криками, что без упорного труда ничего не бывает, что все те, кто получает награду просто так, потом с грохотом упадут в самые низы, не представляя больше из себя ничего. И Федор хочет, буквально мечтает увидеть, как низко упадет Гоголь, ведомый своей наивной глупостью и никому не нужной дружбой. Человеческие взаимоотношения и связи нужны только для того, чтобы идти через них дальше, сворачивать шеи и наступать на головы. Поэтому Федор представляет красочно, как сворачивается худая шея его одноклассника, как тот горит адским пламенем и как его разрывают на части черти, перечисляя его грехи. А Николай точно был грешен, ведь все смертные — грешники. Только он, Достоевский, свои грехи искупает правильно, целуя Святой Лик иконы перед сном да ставя свечку за свое светлое будущее каждый церковный праздник.