Камертоном в глотку дюаристу

Первая школьная четверть заканчивается идеально выписанными пятерками вдоль всех предметов. Достоевский довольно улыбается, заглядывая в дневник, в очередной раз отмечая про себя, что эта стабильность ему нравится. Он снова показал лучший результат, снова стал единственным отличником в классе и снова получил одобрительный взгляд учительницы, что раздавала дневники на последнем уроке. Впереди неделя, забитая музыкой и книгами, в которых Федор топил все свободное время, которого, в принципе, было не так уж и много. Иногда он все же позволял себе редкие прогулки в одиночестве, доходя до центральной библиотеки, реже – просто бродил по Невскому, планируя в голове следующий день. Николай больше не пытается никак наладить контакт с одноклассником. И пусть он все еще остается сидеть за одной партой с Достоевским, тот не чувствует особо дискомфорта, потому что расстояние в пару десятком сантиметров блондином не нарушается. В какой-то момент Федор осознает, что воспринимает все общение с Гоголем как дурной сон, что очень быстро забывается, если не зацикливаться. А Достоевский умеет забывать, вернее, убеждал себя в том, что умеет. Последний звонок бьет по дверям, выпуская жаждущих свободы учеников из стен школы. Те бегут, снося по дороге младшеклассников, толпятся в раздевалке, пытаясь стянуть с крючков свои куртки и поскорее покинуть обитель знаний, которая терроризировала их добрые пару месяцев. Федор пропускает толпу мимо себя, не торопится. Быть смятым чужими телами выглядит достаточно сомнительной перспективой, да и не брюнет никогда не любил большое скопление людей. Тем более, когда эти люди – дикие школьники, не сумевшие обуздать агрессию и возбуждение. Где-то в углу раздевалки затевается драка, которую разогревают одобрительным улюлюканьем старшеклассники, стравливая между собой конфликтующие стороны. Девочки визжат, стараясь повлиять на ситуацию. Их высокий фальцет режет слух, отчего Достоевский морщится, делая еще шаг назад от входа. Из бушующей толпы вылезает Николай, поправляя взъерошенные на затылке волосы. Светлые глаза встречаются с лиловыми, и Гоголь только кривит улыбку, со вздохом подходя к однокласснику и протягивая тому его куртку. - Там надолго, - поясняет Николай. Федор теряется буквально на секунду, переводя взгляд на свою верхнюю одежду. - Спасибо, - он пытается говорить как можно спокойнее, но голос под конец слова проседает. - Да ладно тебе, - снова эта улыбка. – Бывай. Достоевский в ответ лишь кивает, забирая свою куртку. Где-то внутри стучит осознание, что надо что-то сказать, вот буквально необходимо, но начитанный отличник не может подобрать слов, подходящих под ситуацию. - А, и еще, - Гоголь щелкает пальцами. – Извини, если что не так. Он оставляет брюнета полностью потерянного, не понимающего ни смысла этого разговора, ни смысла его поступка. Федор пытается объяснить себе, зачем и для чего Николаю вообще нужно было делать подобный жест в его сторону. Все, конечно, можно было бы списать на то, что куртки висели рядом. Но они не висели рядом. Достоевский специально, движимый желанием максимально сильно отдалиться от одноклассника, заприметив куртку того, повесил свою на другой ряд. Учитывая столпотворение, которое все еще бурлило в раздевалке, Гоголю требовалось не мало усилий преодолеть поток школьников, чтобы забрать верхнюю одежду Федора, которая висела еще дальше. Стены школы Достоевский покидает с чувством внутреннего неудовлетворения ситуацией. Хотелось оставить последнее слово за собой, но он так и не нашел, что ответить однокласснику. И теперь приходится идти домой, задумчиво кусая губу. Жирная точка издевательски выбрасывает хвост, превращаясь в запятую. Отчим не спрашивает у Федора, как тот окончил первую учебную четверть. Его учебой после окончания средней школы вообще перестали интересоваться, ведь отличные оценки – аксиома, то, с чем никогда Достоевский не имел проблем. Недосыпал, прятал трясущиеся от головной боли руки, рыдал над учебниками, но никогда не имел проблем. Он прекрасно понимал, что чем удобней для своего отчима сейчас выглядит, тем меньше проблем будет у матери, которая, пусть и апатично закрывала глаза на жестокие выходки ее гражданского мужа, все же оставалась матерью Федора. И тот все же любил ее, пусть и своей, подростковой любовью. Поэтому молодой человек лишь без эмоций резюмирует, что окончил четверть с отличием и, получив одобрительный кивок отчима, уходит в свою комнату, через плечо бросая матери, что ужин сегодня пропустит, не голоден. Эти полчаса тратятся на анализ произошедшего в школе. - Когда у тебя отчетный концерт? – спрашивает отчим в один из вечеров, не поднимая взгляда от газеты месячной давности. Федор вздрагивает, переставая жевать. Он всегда знал, чем заканчиваются подобные разговоры. Этот ужин обещался теперь быть испорченным, и лучше бы юноша его пропустил, как все предыдущие на каникулах. - В конце декабря. - А на этой неделе что? - Городской конкурс, - Достоевский хрипит. В ответ молчание, явно намекающее на подробности. - Я готов, - осторожно продолжает Федор, наблюдая за тем, как мужчина переворачивает страницу газеты. Напряжение в воздухе нарастает. - Вчера, когда ты отлучился по каким-то только тебе известным делам… - акцент на последних словах слишком явный. Федор не глуп, он прекрасно знает все повадки своего отчима. А еще знает, что эта сволочь спелась с его преподавателем по инструменту, который исправно шестерит на своего ученика. Поэтому, не удивительно, что сейчас его отчитают. И одному Богу известно, за что конкретно, так как претензии перешли в степень абсурда еще полгода назад, когда многоуважаемый Альберт Дмитриевич стал делать акцент на том, что Достоевский во время игры хмурится. И сейчас молодому человеку ничего не остается, кроме как смиренно принимать брань из уст заслуженного виолончелиста, гениального музыканта и далее по списку, ведь все нравоучения на пользу, они нужны, чтобы направить его, Федора, на пусть истинный, чтобы тот не стал никчемным нищим, не способным ни на что. Достоевский привык. Привык, что его могут выдернуть из-за обеденного стола за шкирку и приложить к стене за то, что он молчит дольше, чем от него ожидают. Привык к пощечинам за неправильный взгляд. Привык видеть, как отчим замахивается на мать, которая пытается вступиться за него. Он привык к брани, привык к тому, что весь оставшийся вечер взрослые ссорятся, упоминая его, ссорятся из-за него, а мать по итогу просто резюмирует: «ты такой же, как твой отец», ударяя куда-то под ребра, заставляя подростка проглатывать слезы и ненавидеть ее еще больше. Достоевский любил свою мать. Иначе бы не вступался за нее, получая очередной синяк на скуле, который придется снова прятать за длинными прядями волос. Не пререкался бы, выслушивая о своей ничтожности и о том, как много он должен этой пьяной сволочи, которая хвалиться своими музыкальными заслугами. - Если ты не выиграешь этот конкурс, то домой можешь не возвращаться - ставит точку в диалоге отчим, садясь на место и швыряя в тарелку пасынка ложку. – Потому что ты будешь позорищем для всей семьи. Ничего нового. Федор смиренно кивает в ответ, доедая ужин. В комнате должно быть безопасно и уютно, но молодой человек не чувствует себя защищенным среди светлых стен. Зарывается в учебники, повторяя программу следующей четверти, пытается не думать о произошедшем, не переваривать слова отчима, но у мальчика не выходит. Память раз за разом, на репите прокручивает последний диалог, зажевывая пленку. Перед глазами всплывает картинка квартиры Гоголя, не похожая на их квартиру в историческом центре Петербурга. Федор не знает семьи Николая, никогда не видел родителей, но, почему-то, именно сейчас он уверен, что семья Гоголей гораздо счастливее, даже этот безвкусный Бродский на полке в книжном шкафу смотрится гармонично, словно указывает на взаимопонимание среди обитателей квартиры. Достоевский никогда не задумывался о том, что его семья хуже других. Ему в принципе не было интересно, как живут остальные, а все правила идеальной семьи прошли мимо подростка, который был углублен в свой мир и учебу. Совершенно не важно, что им не интересуется мать, что между ними никогда не было душевных разговоров. Все это просто не важно. Молодой человек поднимает уставшие глаза на икону, стоявшую в углу стола. Губы заучено шепчут молитву, а черные брови хмурятся. Пожалуйста, пусть все сгорят в адском пламени. И первым пусть сорит Гоголь. Федор кривит губы, захлопывая учебник и бросая тот в ящик стола. А ведь действительно, до появления в его жизни этого сияющего ублюдка Достоевский никогда не задумывался над тем, все ли нормально с его жизнью. Но сейчас он упорно ощущает себя стоящем на голове, мучается от приливающей к голове крови и думает, слишком много думает обо всем, что происходит вокруг него. В его собственном мире гораздо уютнее. Надо лишь окончательно выбросить из головы этого самоуверенного клоуна. Этой ночью Достоевскому снится Николай. Юноша просыпается в холодном поту и с дрожащими ногами, нервно сжимая пальцами простынь. Сон не вспоминается, но Федор четко понимает, что видел именно одноклассника. Между ног неприятно ведет, и молодой человек обнаруживает на своем белье семя, морщась от отвращения. Этот человек еще омерзительней, чем Достоевский считал ранее. Холодная вода не помогает прийти в себя. Отражение в зеркале насмехается, смотрит сквозь душу, и молодой человек отворачивается, снова ополаскивая лицо. Сердце бешено стучит в глотке, пытаясь выпрыгнуть наружу, руки дрожат, а сам Достоевский лишь ощущает к себе ненависть и злобу. Он слаб, слишком слаб, чтобы противостоять физической слабости перед тем, что происходит с его телом. Ему отвратительно, он с раздражением выбрасывает белье в корзину для белья, избегая зеркала в ванной комнате. Голова гудит, мысли никак не хотят становиться в единый ряд и выдавать что-то понятное. Мир Федора, который тот так аккуратно выстраивал заново после наглого вторжения Гоголя, трещит по швам окончательно. Юноша снова молится, скатившись по треснутому кафелю вниз, повторяет раз за разом, словно библейские слова очистят его разум и душу, словно именно сейчас к нему снизойдет кто-то, кто сможет наставить его на путь истинный, показать дорогу, потому что Достоевский заблудился. Потому что не понимает, что не так. На следующий день его зажимает шпана в подворотне. Толкает жестоко в стену, втаптывает в слякоть портфель, смеясь в лицо и требуя денег. Федор в ответ лишь кривит лицо, не отвечая на колкие оскорбления. Он – лишь физическая оболочка, пусть и слабая, но не более, чем сосуд для души, которой путь простелен в рай. А сверху все видно. Только помощь приходит вовсе не сверху. Она приходит с другого конца улицы в виде светлой макушки, спрятанной под нелепую ушанку и серьезного лица, на котором привычней было видеть всегда дурацкую улыбку. Достоевский лишь чертыхается, пытаясь натянуть на себя маску спокойствия, но ноги от боли предательски дрожат и с трудом держат, а пальцы не могут утянуть с земли наверх портфель с книгами. - Не на того нападаете, - Гоголь прячет руки в карманы куртки и делает шаг ближе, а позади него появляются те самые ребята, которые при первой их встречи избили Федора. Все выглядит, как в нелепом подростковом кино, но вот он, Николай, словно герой, пришел спасти своего одноклассника, притащив свою банду, которая крышует этот район. И вот он же, такой чистый с виду, даже идеальный, оттаскивает одного из недомерков за шкирку и отшвыривает от Достоевского дальше, вставая перед ним и закрывая собой. Это выглядит благородно, только Федор лишь недовольно вздыхает, не желая признавать эту помощь. А благодарить за нее он не собирается вовсе. Поэтому просто проходит мимо, коротко кивая, когда все заканчивается. А Гоголь и не останавливает, лишь бросает в спину слишком теплое: - Ты там это, осторожней будь. А перед глазами Федора предательское воспоминание о том, что одноклассник сегодня был в его сне.