«Жизнь — игра, первое правило которой — считать, что это вовсе не игра, а всерьез» Алан Уоттс
Весна 1984 года Ливерпуль, Великобритания
Спустя три месяца, в последние дни марта, выдавшиеся достаточно теплыми, термометр показывал сорок четыре градуса, когда из входных дверей выбежала девочка в лиловой курточке с задорной улыбкой. Следом, придерживая ей дверь, вышел русоволосый мужчина, свободной рукой пытаясь застегнуть молнию кожаного блейзера. Стоило ему отвлечься, как она уже спустилась на подстриженный газон, зачарованно наблюдая за пробивающейся сквозь кору уснувших деревьев зеленой листвой, завернутой в аккуратные пучки. Скорый приход полноценного тепла чувствовался и в пении птиц, которые принесли с собой первое апрельское дыхание. Прохладной короткой зимой она мало выходила на улицу с родителями, предпочитая проводить время в своей комнате. — Лиззи, не убегай далеко, — сделал ребенку замечание Оскар, но девочка, казалось, пропустила его слова мимо ушей. Даже находясь в своем чудесном придуманном мире, наполненном динозаврами, крохотными феями и прочей волшебной нечистью, даже погружаясь в него с головой иной раз слишком часто, она не могла не видеть разницы в отношении со стороны родителей. Она была привязана к матери, с радостью мчалась ей навстречу, встречая после очередного дежурства, а Элен в свою очередь, чувствуя вовсе не британскую вину, что дочери приходится проводить дни вместе с няней, старалась самостоятельно укладывать её в постель и уделять воспитанию хотя бы пару минут из свободного времени. Что до её супруга, также нередко допоздна решавшего офисные дела, то ему, возможно, в силу раннего возраста для такой роли, было трудно объяснить ребенку, что игры не всегда стоят на первом месте. Их маленькая молодая семья являлась своеобразным эталоном жизни в Эвертоне, куда супруги перебрались сразу после свадьбы: у них, казалось, было всё — английский коттедж из красного кирпича, патриотичный трехдверный внедорожник люксового класса, брак, процветающий в любви и согласии, и прелестная белокурая наследница, получающая не так много внимания со стороны родственников. Оскар Страссер и Элен Гэблдон, близко знакомые с детства, начали встречаться в выпускном классе ливерпульской школы имени Джеймса Алсопа. Он был прагматиком, она была созерцателем — оба, идеально друг друга дополняя, мечтали о классическом сценарии отношений из черно-белых фильмов и, будучи хорошо обеспеченными благодаря её отцу и его матери, понимали, что хотят получить от жизни. Так он, инженер по образованию, пришел к изучению тонкостей управления и вел дела в собственном растущем бизнесе, а она, испытывавшая особую страсть к биологическим наукам, выбрала стезю врача, позднее устроившись под руководство в частную больницу к хорошему специалисту общей медицины. Что до почти трехлетней Элизабет, — сокращать столь красивое имя, по мнению Элен, имели право лишь самые близкие родственники — то для любопытных носов соседей одно до сих пор оставалось загадкой. Как могли бездетные молодые люди, по всем признакам не собирающиеся стать родителями, внезапно пропасть на полгода и столь же неожиданно вернуться уже с ребенком? Появлялись разные слухи. Кто-то говорил, что девочка появилась на свет очень рано и, недоношенная, имела большие проблемы со здоровьем, из-за чего её и скрывали от посторонних так долго; кто-то с иронией подмечал, что у нее удивительно виридиановые глаза, несмотря на голубые у матери и не лишенные некоторого голубоватого отлива у отца. Однако все трое были обладателями светлых волос, почему общество вскоре все же успокоилось, решив, что если и существуют какие-то проблемы, то Страссеры должны решать их самостоятельно, без какого-либо вмешательства. — Нас точно ждут? — уже в салоне автомобиля послышался её тонкий наивный голосок. В коротком вопросе, не свойственном маленькому ребенку, сквозила характерная для неё недоверчивость. — Разве может быть иначе, если твоя мама заканчивает работать в одно и то же время, милая? Девочка выпятила нижнюю губу и скрестила крохотные ручки на груди, демонстрируя родителю вселенскую обиду: ей моментально стало казаться, что она сказала нечто несуразное. Она так легко обижалась! Как Оскар ни старался, у него далеко не всегда хватало такта и умения подобрать слова, чтобы ответить дочери на её, детском языке, а она не понимала необоснованных требований и правил, смысл которых до нее не доносили. Неожиданные отлучки на конференции на материк или в сторону Северной Америки, к его истинно прагматичному удивлению, не способствовали налаживанию отношений между ними. Поскольку голову Элен занимали пациенты и карьера врача и Элизабет уже не требовала её круглосуточного внимания, вторая всё чаще была предоставлена либо няне, либо самой себе, предпочитая прогулкам на свежем воздухе игры в заботу со своими бесконечными куклами и плюшевыми зайцами и рисование, пусть последнее у нее получалось не очень. Машина затормозила перед нужным зданием спустя десять минут, и внимание заскучавшей за время дороги девочки отвлеклось на молодую женщину, кутающуюся в голубое пальто. Она оживленно смеялась, то и дело поправляя совсем растрепанную прическу, и вела диалог с неизвестным Элизабет мужчиной во врачебном белом халате, старше её раза в два, если не в три. Ребенок не был на тот момент осведомлен, что этот человек — многоуважаемый главный врач. На всю улицу раздался протестующий гудок автомобиля. — Мистер Дербишир, еще немного — и она поселится в больнице, прямо у стойки регистрации, — с нескрываемым сарказмом крикнул Оскар мужчине, открывая окно со своей стороны. Дочь на заднем сиденье вздрогнула, чувствуя кожей неприятный фальцет. Пара рассмеялась и, пожав друг другу руки на прощание, разошлась в противоположных направлениях. Элен, на ходу приведя в порядок волосы, подхватила приоткрытую дверь и опустилась на давно закрепленное за ней место рядом с мужем, с широкой улыбкой его поцеловав. Обернувшись, она ласково потрепала девочку по голове, с легким недовольством отметив, что та в очередной раз погрузилась в свои мысли и, возможно, снова переживала по-пустому, что необходимо было мягко и настойчиво пресекать. — Как день прошел, принцесса? — тотчас осведомилась она. — Хорошо, — показывая ровные молочные зубки, просиял ребенок, радуясь, что её наконец готовы выслушать, — сначала мы играли в театр, потом читали, а потом папа заставил собираться и не сказал, что мы едем к тебе. — Опять выдумываешь, Лиззи? Стоило отцу подать голос, как она снова насупилась. Он не поощрял её склонность к излишнему драматизму и преувеличению, возникновению не существующих на самом деле деталей произошедшего, не совсем ласково называя «врунишкой». Кроме того, у нее была еще одна дурная привычка — говорить о себе во множественном числе, почему не всегда было понятно, имеет она в виду только себя или себя вместе с няней. Элизабет, казалось, с пеленок боялась посторонних людей и самостоятельности одинаково сильно, из-за чего создала в воображении своих сторожей, которых, разумеется, видела лишь она и которые её покинули с наступлением двух лет. Оскар пытался приучить ребенка к ответственности, оставляя её наедине с самой собой, и не возымел успеха, то ли потому, что девочка всё же была чересчур привязана к родителям, то ли потому, что выбрал не самый подходящий способ для решения проблемы. — Элизабет, — Элен мягко дотронулась до хрупкого плечика дочери, успевшей задремать по дороге, — просыпайся, дорогая, пора ужинать, а тебе еще надо переодеться. Будущий полноценный врач общей медицины и молодая по меркам Соединенного Королевства мать была воспитана в убеждении, что последний прием пищи должен проходить в более торжественной обстановке, чем его предшественники, — заставляя малышку надевать почти праздничное платье, она и сама принаряжалась, сбрасывая вместе с повседневной одеждой оковы рабочего дня. После с особым наслаждением женщина запускала лощенные пальцы в роскошные волосы дочери и сооружала из них особенно прекрасные косы. Миссис Страссер нельзя было назвать перфекционистом в привычном понимании слова, но в собственном доме она стремилась контролировать многое. Супруг не настаивал на ежевечернем празднике живота и души, однако она всё же стремилась создать даже из обычного ужина нечто выдающееся, с лоском подавая на стол — разумеется, она предпочитала готовить сама, чтобы предотвратить у своей крошки приступ пищевой аллергии, — такие тривиальные маринованные овощи и бифштексы. В тот вечер Элизабет, справившись с едой быстрее родителей и ненадолго забыв о правилах приличия, пока они неспешно орудовали столовыми приборами, ловко выбралась из-за стола, с интересом разглядывая небольшую столовую и неосознанно стараясь её запомнить. Вторую неделю она проявляла интерес к полке углового шкафа, куда она не могла дотянуться и где была выставлена коллекция миниатюрных фигурок из фарфора, принадлежащая Элен. Если бы только мама позволила поиграть с ними хоть пять минут, она бы могла разыграть почти настоящий балет на своей игрушечной сцене для кукол! Ей было совершенно по-детски страшно даже спрашивать разрешения открыть стеклянную дверь, разглядеть свою мечту поближе — оставалось любоваться издалека и надеяться, что с возрастом у нее появится чуть больше смелости. В этих мечтах её и застала врасплох няня, робко остановившаяся на пороге комнаты и напомнившая, что пора ложиться. Она бы предпочла послушать перед сном одну из сказок матери, которые та великолепно читала вслух, но лишь согласно кивнула и осторожно поцеловала её в щеку, не став высказывать свое желание вслух: маленькая мисс Страссер не умела делать первые шаги, чаще отмалчиваясь и после так же, без слов, переживая. — Кажется, придется остаться в Монреале на весь июнь, — наконец заговорил мужчина, едва наверху хлопнула ольховая дверь в детскую. — Мне и самому не хочется оставлять тебя одну, что поделать. Мистер Трассман напомнил, что шестого надо вылететь, а возвращаться только пятого. Июля. — Но ты пропустишь её третий день рождения, — коротко возмутилась Элен, увлекшись игрой со своими волосами. Она как раз отвлеклась, чтобы убрать грязную посуду и принести ароматный черный чай с бергамотом. — Хочешь расстроить крошку Элизабет? Может быть, она ничего и не скажет, никак не отреагирует, она и без того так часто молчит и замыкается в себе, что я переживаю, ты же знаешь… — Дорогая, это такие мелочи, ты же знаешь. Уверен, она вовсе не вспомнит в следующем году — у детей досадно короткая память! — Оскар отмахнулся. — Сначала я не хотел об этом вспоминать, что та затея целиком и полностью принадлежала тебе. Она, испугавшись, вздрогнула, когда он, настороженный руслом, куда свернул разговор, отшвырнул чайную ложку и с вежливой улыбкой поспешил сменить тему. Людям со их одинаковой принципиальностью чрезвычайно сложно жилось вместе: оба желали сохранить при себе право на лидерство и уступить его любимому человеку. Он пугал её своей педантичностью и излишней страстью к порядку, и она не подозревала, что осуждает отчасти принадлежащие себе пороки.***
Весна 1984 года Бутл, Мерсисайд, Великобритания
В квартире под стать расцветающей по календарю весне царило радостное предвкушение, нисколько не вязавшееся с непогодой за окном. Молодая тридцатилетняя женщина, напевая под нос праздничную мелодию, порхала по своей маленькой кухне, что не мешало ей присматривать за картофелем в духовке. Они отметили Пасху две недели назад. На очередной высокой ноте вошел мальчик, обладатель отросших каштановых волос и гематомы на левой скуле, торжественно выставив перед собой хрустальную салатницу. Он, недавно вернувшись из школы, пока не переоделся, щеголяя парадной формой, поскольку мать сразу же нашла для него работу: ей была необходима вторая пара рук. Стоило ей увидеть сына, как тот, боясь её расстроить, поспешил прикрыть щеку ладонью, одновременно услышав полный участия вопрос, требующий объяснений. Не зная, как лучше воспитывать своего застенчивого мальчика, она по наитию стремилась развить в нем желание общаться со сверстниками, только он, по иронии судьбы, не всегда находил с ними общий язык. Стоило затянуться последней полученной ссадине, как на её месте через пару дней появлялась новая. Послышался стук в дверь, повторившийся три раза. Лучезарно улыбаясь, Сабрина Коллинз забрала у сына ценный предмет и, взъерошив ему волосы, отправилась узнать, кто пришел. На пороге стоял светловолосый мужчина, на вид приблизительно одного с ней возраста или же очень хорошо сохранившийся. Он, смутившись, опустил глаза вниз, на входной коврик, и протягивал хозяйке букет желтых махровых нарциссов. Позволив ему войти, она с необыкновенной радостью и в то же время сдержанно обняла его за шею. — Папа! Торжественное мгновение встречи для них обоих прервал счастливый детский шепот. Маленький тихоня побежал за матерью в прихожую, зная, кто пришел, и намереваясь крепко обнять второго родителя, чтобы показать, как сильно он скучал. Воссоединенная после полугода разлуки семья выглядела лучезарно и излучала радость в радиусе километра. За восемь лет — а именно столько было Джереми — отношений они так и не закрепили союз законно, из-за чего сын носил фамилию матери, а она в свою очередь гордо ходила под статусом «мисс». И дело было вовсе не в пресловутом упрямстве о разрушении любви после заключения брака. Мальчик недоумевал, почему во время их без того редких встреч Сабрина и Холдор, убедившись, что он лег спать, отправлялись на кухню и что-то обсуждали, шепчась ни о чем и обо всем на свете. Проблема была в том, что мистер Традескант уже состоял в законном браке с американкой и был обладателем прекрасного дома в Филадельфии. Каждый раз наведываясь в пределы агломерации Ливерпуля, он со свойственной ему невозмутимой уверенностью в правоте убеждал супругу и двух очаровательных дочерей в необходимости очередной рабочей поездки. Заботливый, он невольно, сам того не желая, кругом лгал, питая одинаковую привязанность ко всем трем детям. — Джерри, дорогой, расскажи папе, как у тебя дела в школе, — мило улыбаясь, молодая женщина дотронулась до синяка, грозящего на следующий день приобрести более неприятные оттенки. Не так часто они с её любимыми мужчинами могли спокойно устроиться за одним столом. — Думаю, он сможет тебе что-нибудь посоветовать. — Я не виноват, Джеймс первый начал, — нахмурившись, в непривычной для него критичной манере отозвался мальчик. Он не любил признавать свою вину, настаивая на провокации со стороны. Так перед Холдором он мог обвинить мать в разбитой им самим посуде, а перед Сабриной — разнести в пух и прах отца за нечестную победу в нардах. Из него обещал вырасти идеальный герой нашего времени. — Он сказал, что папа нас не любит, раз приезжает так редко, сказал, что настоящий папа никогда бы так не сделал. То ли дело его отец: они живут вместе, как нормальная семья. Все замолчали. Мужчина небрежно потер заросшую щетиной щеку, не желая рассказывать сыну правду. Одноклассник был прав: он не имел права называться достойным родителем маленького Джереми; он корил себя, что из-за отсутствия времени, внимания, из-за сложившихся обстоятельств будущий британец был совершенно оторван от реального мира, часто витая в своих слишком взрослых мыслях. Иногда Холдору казалось, что ребенок такой тихий, скромный, потому что в раннем детстве не получил твердого мужского воспитания, и резко решал проявить отцовскую строгость, из-за чего мечтательный сын еще больше замыкался в себе. Он рос вовсе не злым мальчиком, напротив, переняв у матери стремление к гармонии и альтруистическое желание делиться добротой с окружающими людьми, однако всё время натыкался на барьер, твердивший, что в жизни нет места идеалам. Воображаемый мир всегда был ненадежным каркасом для будущего, поскольку способен рухнуть в любую минуту. Тем вечером его отправили спать раньше, чем обычно, всё же предоставив возможность наиграться с привезенным из Штатов конструктором. Мальчик заснул, стоило голове коснуться подушки, украшенной сделанной матерью вышивкой. Устроившись на кухне и стремясь сохранить больший тет-а-тет, Сабрина и Холдор плотно закрыли дверь и приглушили верхний свет. Он знал, что разговор будет неприятным и серьезным, но молчал, внимательно разглядывая её глаза, цвет которых повезло унаследовать сыну. В полумраке они казались стальными, отливавшими железной рудой; при обычном освещении — дымчатыми, словно окруженными тончайшей каймой из аспида. Стоило ей вне зависимости от времени суток посмотреть на небо, глаза становились совсем светло-серыми, светясь изнутри и заставляя поверить в существование чудес. — На прошлой неделе опять приходил Даниэль. Он сделал вид, что не услышал, промолчав и удивившись своей памяти: кажется, этим безупречно английским именем в Библии звали какого-то пророка. — Холдор, только не притворяйся, что не знаешь, как он любит появляться в самый неподходящий момент, — рассеянно заплетая пучок желтых ниток своей шали в косу, она продолжила без его разрешения, ощущая возрастающее негодование. — Я не хотела с ним разговаривать, ничего нового он бы не сказал. Ему было всё равно. Матерь Божья, ты даже не представляешь, как я от всего этого устала. Обессиленная, она с яростно горящими глазами поникла и упала в его распахнутые объятия. Внезапно тиканье настенных часов, оглушая, резануло по ушам, а кухонный полумрак перестал навевать атмосферу уюта, заставляя руки едва заметно дрожать. По оконному отливу в такт настойчиво, желая заглянуть в гости, стучал апрельский ливень. Если бы этот мужчина, сам оставшийся в душе сентиментальным ребенком, мог проливать слезы по собственному желанию, он бы сейчас рыдал вместе с ней, невольно ставшей его любовницей. Будучи чересчур самостоятельной и сильной для женщины в её положении, подобные проявления чувств она могла позволить себе лишь в его присутствии, боясь признаться, боясь показать слабость. Боялась она и иного, необъяснимого и никак не укладывающегося в голове взрослого человека, убежденного и убеждающего своих детей, что все сказочные истории остаются на границе между юностью и детством. Об «ином» предпочитал вести вовсе не обоснованные монологи и её всегда нежданный гость, которого Холдор метко и предсказуемо окрестил про себя «пророком» и который на её памяти слишком часто упоминал Фицджеральда и его второй роман, «Прекрасные и проклятые». «Круг замыкается, — говорил и говорил этот человек, названный Даниэлем, приходящий из ниоткуда и уходящий в никуда, — потому что каждый проклятый прекрасен в постоянных попытках искупить грехи, а прекрасные прокляты в своей безупречности и вечной непорочности». Его слова выжигали клеймо в памяти молодой женщины и осыпались пеплом, как только она понимала их значение. В жизни нет места строгому делению людей на хороших и плохих, добрых и злых, поскольку в человеке, уникальной личности, в многогранном сознании удивительным образом способны уживаться две противоположности, находясь друг с другом в вечном противоборстве. «Если вы читали Стивенсона, то наверняка помните, что мистер Хайд был этаким сосудом для всех отрицательных черт доктора Джекилла, сделавшего потрясающее научное открытие, — Даниэль, Даниил, всегда был предельно вежлив и тщательно выбирал выражения. — Мистеру Коллинзу повезло оказаться на Светлой стороне нашего потустороннего мира, он таким родился. Проклятыми же не рождаются, а становятся». Согласно всем его заявлениям, в сухих фактах привычная для Сабрины картина мироздания имела подноготную, где определенная часть общества была четко разделена на черное и белое, Темную и Светлую сторону. Её сын, к сожалению или к счастью, не имея право выбора, был в рядах избранных. На уровне подсознания она всю жизнь стремилась изменить мир к лучшему, теперь коря себя, поскольку все случайные мечты находят своё воплощение. С одной стороны, смотря на мальчика, чья внешность не соответствовала привычным ангельским канонам, она осознавала, что судьба дала ему куда больше возможностей переделать общество, с другой — дрожала от одной мысли, что за всё приходится расплачиваться, что таких дорогих подарков не делают просто так. Потому, мучаясь собственными противоречиями и с попеременным успехом отмахиваясь от них на короткий срок, она возмущалась визитами загадочного человека, напоминающего, что время идет и не поддается её указам. Её пугал и тот факт, что она всё еще не знала, насколько Джереми по силам вынести отведенное для него бремя, из-за чего она, тщательно разглядывая сына, часто погружалась в размышления насчет его характера, насчет его будущего и свойственной ему проницательности. Безгрешность, непорочность — качества, которые сложно удержать при себе из-за окружающих соблазнов, и далеко не каждому по плечу принять своё предназначение. С годами Сабрине, фаталистке, вопреки собственным ожиданиям становилось легче принимать то, что не поддавалось пониманию, из чего она делала уже такой близкий и знакомый вывод, ставший её жизненной философией, что всё проходит и возвращается на круги своя. Дождь постепенно затихал. В конце концов, если привычный уклад жизни для «прекрасных и обреченных» сохранялся в течение нескольких столетий, что могло измениться с появлением одного маленького человека?