«Когда творишь зло, твори его до конца. Безумие останавливаться на полпути! В чрезмерности греха таится исступленное счастье» Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери»
Лето 1997 года Германия
Несмотря на духоту, пришедшую в аудиторию в компании ослепительного манящего на улицу солнца, повешенная на запертую изнутри дверь табличка «Prüfung! Bitte ruhe!» — прихоть принимающего экзамен преподавателя — при долгом взгляде на нее, словно завороженная, начинала угрожающе раскачиваться. Первая летняя сессия в череде дней, которые этим германским студентам предстояло провести в стенах Франкфуртского университета имени Иоганна Вольфганга Гёте, давалась тяжко, ведь в прекрасную безоблачную погоду, стоящую весь июнь, меньше всего хотелось проводить время за учебниками, особенно за специфичными и крайне монотонными учебниками по философии. По версии метеорологов, солнечный свет был обманчив, к закату дня должен был разразится настоящий ураганный ливень, грозившийся сравнять город, служивший Германии своеобразной бизнес-столицей, с землей второй раз за историю. Песочные часы на преподавательском столе в самой нише аудитории-амфитеатра, явно не рассчитанной на столь малое количество экзаменуемых, неспешными движениями по крупицам перебирали песок, не успевая за невероятно стремительным ходом времени. За ее спиной, педантично посередине над пустовавшей ныне огромной меловой доской, располагался и более привычный циферблат, напоминающий, что экзамен длится уже около пяти часов. В абсолютной тишине за старательным скрипом стержней по бумаге можно было услышать движение мыслей последней группы студентов. Женщине, внимательно изучающей глубокими синими глазами стройные ряды склоненных голов, стоило лишь медленно кивнуть и легко постучать по часам перьевой ручкой, чтобы с места с тяжелым вздохом поднялся один из молодых людей и направился в ее сторону. — У вас не дан ответ на последний вопрос, без него могу поставить максимум «удовлетворительно», — ее сухой голос звучал безучастно и тихо, однако сомнений в том, что его в тишине аудитории было слышно в самом конце, не возникало. — Можете предпринять попытку ответить устно, а я в свою очередь могу как завысить ваш балл, так и занизить. — Напомните вопрос, пожалуйста. — Вы час изучали билет, неужели успели забыть? — на губах женщины на секунду появилась улыбка, когда она подняла взгляд на экзаменуемого. — О чем же, господин Хаупт, Сократ спорил с софистами? Вопрос довольно прост, мы обсуждали это в самом начале курса. Господин Хаупт, задумавшись, молчал. — Могу ошибаться, но суть этого спора была в противостоянии относительной истины абсолютной. Сократ считал, что истина относительна, а софисты в свою очередь полагали, что есть лишь один абсолютный ответ на любой вопрос и истина абсолютна. Она снова улыбнулась, но улыбка эта была снисходительна и при ближайшем рассмотрении весьма язвительна, что не сулило разрешения ситуации в его пользу. — Можете ошибаться — именно это вы и делаете. Верный ответ диаметрально противоположен тому, что дали вы, — перо оставило росчерк в пустой графе рядом с названием предмета и фамилией молодого человека. — Посему «удовлетворительно» — лучшее из возможного. — Но фрау Ротман… — Лучшее из возможного, господин Хаупт. И не надо испытывать мое терпение. Аудитория опустела спустя полтора часа, выставив за порог чертову дюжину человек, две пересдачи, шесть «удовлетворительно» без учета неосторожного господина, четыре отметки «хорошо» и всего одну «ausgezeichnet», «отлично», полученную безупречным обладателем знаний помимо университетской программы. Бросив беглый взгляд на циферблат часов, Мирабель непреднамеренно качнула головой и прошла к последнему в помещении окну, чтобы открыть его и впустить в атмосферу духоты и нервного напряжения свежий воздух. С улицы доносился едва уловимый на втором этаже запах цветущего белым цветом боярышника. Женщина опустила руку в карман висящего на спинке её стула серого кардигана, достала продолговатую алую пачку «Chapman», сувенирную зажигалку и с заметным облегчением закурила. Несмотря на то что весенние семестры она любила сравнительно больше осенних и что сейчас, в вечерний час, до заката было много времени, принимать экзамены и в первом, и во втором случае было одинаково тяжело. Должно быть, любая другая, нормальная женщина, задержавшись на рабочем месте, поспешила бы домой, к семье, а не нарочито медленно присаживалась за стол, выпуская в воздух розово-малиновый ароматизированный сигаретный дым и запивая табак на языке остывшим крепким кофе. Ее перспектива торопиться к домашнему очагу в безукоризненном особняке цвета слоновой кости на краю улицы не прельщала то ли потому, что степень по философии ставила под сомнение понятие «нормальности» в принципе, к чему бы то ни относилось, то ли потому, что своим присутствием могла вызвать вежливые приветствия, возможные краткие обмены любезностями, но никак не радость встречи. Осознание, что дома три человека и пара белых крыс с красными глазами — кажется, на днях их поселил сын для проведения очередных опытов, — из которых никто не ждет именно её, заставило прикусить щеку при большом глотке горького напитка. Она непроизвольно шикнула на собственную оплошность. Их с господином Ротманом супружеский союз порядком потрепал свои первоначальные ценности за почти двадцать лет брака, а у нее самой так и не вышло заставить себя жить по известной консервативной германской канве «Kinder, Küche, Kirche». В любовных романах сильная ненависть часто обращается в чувство, благодаря которому они и получили свое название, и предстает перед читателем в виде куда как благополучного конца затянувшейся истории, ибо любовь и ненависть находятся на одной чаше весов, где противоположность им — отсутствие чувств, любой из страстей и абсолютное равнодушие. В начале их совместного жизненного пути Мирабель было почти восемнадцать, Мертену — почти тридцать, и муж не без взаимности с его стороны вызывал у нее раздражение, поскольку из-за разницы в возрасте, в менталитете — он был чистокровным немцем, она была наполовину австрийкой, выросшей в Англии, — в привычках и повадках им было сложно найти общий язык. Теперь же, будучи в почти тридцать шесть старше его тогда, она чувствовала, что в их квадратичном нелюбовном «произведении», написанном руками самой жизни, тот яд и то первоначальное легкое раздражение перекипели настолько, что стали своей противоположностью — они преобразовались в полное безразличие. В некоторых случаях брак предстает как сделка, выставляя стороны невольными союзниками, а он нечаянно подвел ее, изначально желая получить от их брака передающийся ей как единственному ребенку семейный титул. Она аналогично не скрывала своих намерений и желания получить от него исключительно банковский счет, но переступать и нарушать договор о ненападении со своей стороны не стала. В отличие от него, поступившего согласно своей родословной в стремлении получить желаемое. — Неужели это действительно того стоило? — спросила она на Рождество 1983 года, уже успокоившись, изредка тихонько всхлипывая и смотря на него на удивление спокойными сапфировыми глазами. Карфаген был разрушен. Она ощущала себя повешенным, у которого из-под ног резко дернули опору. Мирабель не понимала и так и не поняла, зачем и почему он подстроил ситуацию таким образом, что машина ее родителей, единственная для него преграда к получению злополучной приставки к фамилии, оказалась в неправильном месте в неправильное время. Впрочем, она осознавала, что это было выгодно для Мертена, но смотря на ситуацию с неизвестной для шокового состояния философской точки зрения хотела знать, насколько его цель оправдывала затраченные средства. Он, вскинув брови, оглядел ее тем кареглазым взглядом, каким, бывало, смотрел на сына, стоило тому в свои три года задать вопрос с подразумевающимся банальным для взрослого человека ответом. По побелевшим щекам молодой жены текли оставшиеся скорбные слезы, которые смешивались с потоками прохладной душевой воды: мужчина, крепко сжав ее, активно сопротивляющуюся после раздавшейся трели телефонного звонка, против силы затащил женщину в кабину под холодный душ десять минут или целый час назад. Они так и сидели там, на полу, среди холода, воды и спутанных темных волос обоих, он обнимал ее неосознанно и одной рукой, касаясь мокрой спины тканью ледяной рубашки. Далеко-далеко на втором этаже так же навзрыд плакал ребенок, первый и последний раз чувствуя материнскую боль. Он пожал плечами. — Надо полагать, ведь цель всегда оправдывает средства. — Надо полагать, у тебя стали появляться сомнения на этот счет. Ему не понравилась ее сардоническая злость, ибо само замечание заставило невольно задуматься, верно ли он поступает не только рядом с семьей, в этой, правильной стороне своей безукоризненной жизни, но и в той, которая позволила ему купить последний дорогой автомобиль и где он мог убирать людей с дороги в угоду себе. Должно быть, их родственники тогда испытывали то же самое, что и Мирабель сейчас; самому Мертену, несмотря на смерть матери и младшего брата, испытываемое ею чувство было незнакомо. Она опустила лицо в ладони, глубоко и отрешенно в них выдохнув. — Я никогда не смогу тебя простить. После гибели родителей и рождения младшего ребенка, дочери, многим позже, в августе 1985 года, она, тщательно избегая мыслей о факте этого происшествия, начала задумываться о расторжении союза с мужем и одновременно с этим наткнулась на модель Кюблер-Росс, подразумевающую пять этапов принятия неизбежного, где под данным понятием для себя лично понимала как смерть дорогих людей, так и брак с господином Ротманом, потому что без него у нее ничего и никого не оставалось. Переживая отрицание, она убеждала себя, что со своим образованием никогда не останется без крыши над головой, а люди и дети рано или поздно уходят если не из ее жизни, то из своей, у нее же столько счастливых лет, чтобы дальнейшие годы тратить на этого человека. Гнев оказался для нее самой тяжелой ступенью: они ругались на двух языках так громко, что белки глазниц наливались кровью и приходилось заниматься этим в отсутствие дома детей; она ревновала его к любовницам, едва ли старше и без того молодой ее, выводила на эмоции и пыталась вызвать ревность у него, всегда будто бы отстраненного в ее отношении, однако ни с одной из сторон не чувствовалась прилива больших чувств. Торг выразился у фрау Ротман, разглядывающей сережки из белого золота с бриллиантами и крупными изумрудами, в вымаливание у судьбы еще пары лет в таком темпе, что она обязательно восполнит позже, когда разведется, непременно разведется, если не через два года, то точно через пять лет. Депрессия стала верной подругой для женщины, когда она разменяла четвертый десяток, и заставила ту проводить дополнительные занятия и работать сверх меры, как можно реже появляясь дома. По всей вероятности, теперь она могла бы считать себя прошедшей всю модель и успешно принявшей факт неизбежности их брачного союза и своей фамилии, ведь они действительно были с мужем похожи. Она это заслужила. Разве она не поступила бы аналогично, оказавшись на его месте? Прерывая поток воспоминаний, в дубовую аудиторную дверь постучали. Между первыми двумя ударами временной интервал был ровно в два раза больше, чем между последующими за ними еще тремя. Стук был условным, поэтому она, с усмешкой спешно туша окурок с бордовым фильтром, уже знала, кто ждет по ту сторону. В начале учебного года он приехал из Варшавы, поступив на программу по обучению иностранцев, и сразу обратил на себя ее внимание. — Добрый вечер, фрау Ротман, вы позволите? — с заметным акцентом поинтересовался молодой светловолосый аспирант. — Само собой, Каспер, проходите, пожалуйста. Он послушно опустился на указанное ее кивком место в первом ряду и, открыв портфель, принялся было доставать из него свои наработки для диссертации, но это действие было тут же остановлено мягкой женской рукой. Развернувшись на каблуках своих темных туфель от Тома Форда, Мирабель подошла к двери и закрыла ее на ключ изнутри, чтобы, возвратившись к столу, с кошачьей грацией опуститься на лакированную поверхность. Зачем было торопиться домой, если перспектива провести вечер с молодым любовником была более заманчива для них обоих? Подобные романы с молодыми людьми на полгода-год помогали ей отвлечься от измен супруга и мысли, что она сама нисколько не лучше и является не меньшим «сорняком» в цветущем саду высшего общества. И сорнякам тяжело удержаться от потребности в размножении — у этих двух людей было двое детей. Действительно, здесь лучше употребить слово «было», чем «подрастало» или «воспитывалось», поскольку уделить ребенку внимание считалось дурным тоном. Производя новую попытку описать домочадцев, Мирабель всегда смеялась и напоминала о неприкосновенности частной жизни. Скрепя сердце, с отголоском рыдающей кровавыми слезами совести она признавала, что является скверной матерью не меньше, чем женой. Достав новую сигарету, женщина щелкнула огнем зажигалки и с прищуром осмотрела гостя. Выдохнув дым ему в доверчивое лицо, на которым не заметить благоговение было трудно, она усмехнулась и кончиками пальцев погладила его идеально повязанный малахитовый галстук. — Вам помочь или справитесь самостоятельно? Отрицательно помотав головой, Каспер, не отрывая от нее вожделеющего взгляда, нервно облизал сухие губы и стал неловко развязывать замысловатый зеленый узел. Мирабель без доли кокетства свободной рукой извлекла из своих волос серебряную заколку и легко освободила новую пару серег от запутавшихся в них прядей. Он не мог дождаться, когда она медленно протянет к нему тыльную сторону левой ладони с обручальным кольцом, чтобы покрыть ту жадными и беспорядочными — глаз обладательницы гражданства Германии дрогнул — поцелуями. Вопреки его нежности, она продолжала оставаться одинаково благородной и бессердечной Снежной королевой, обладая обледеневшим или вовсе отсутствующим сердцем. Каспер боялся близящейся неизбежной темноты, которая наступала тем вечером невероятно быстро. Их с супругом старшему ребенку и единственному сыну через несколько месяцев исполнялось семнадцать лет, а она никак не могла осмыслить, когда так быстро успели пролететь все эти годы. В двадцать один он должен был стать совершеннолетним, однако уже по всем документам считался состоявшейся и несущей за свои поступки ответственность личностью, что он сам превосходно понимал и поступал так, что за время пубертатного периода стал иллюстрацией к энциклопедическому определению девиантного поведения. В определенный момент он даже стал называть ее «фрау Ротман», «госпожа Ротман», как подобало бы студентам или коллегам, но никак не сыну, что обрывало любые попытки поговорить. «Отец» же звучал в его устах в особенности отвратительно, нескрываемо глумливо, что лучше бы ему было обращаться к Мертену так же обезличено, как и к ней. Юноша же, садист по натуре, научился с недрогнувшим лицом переносить и моральные, и физические муки, причиняя в ответ боль другим не самыми уместными комментариями, находя особо болезненные точки и выражая их в словах. Но с одной задачей Виктор точно справлялся безукоризненно — молчать о истинных отношениях в семье и не говорить излишнего об их внутренней негласной иерархии: бесплатные родительские уроки естественно выглядевшей лжи в течение стольких лет не прошли даром. Второй ребенок, дочь, названная в честь покойной матери мужа и поразительно на нее похожая, вела себя более сдержанно и тихо, но могла в любой момент взорваться, чем напоминала бомбу замедленного действия. Избалованная и пока не привыкшая к жесткости жизни, несмотря на детские шрамы и все пролитые слезы, Анналис обладала крайне открытым сердцем и жаждой к справедливости. К почти двенадцати годам у девочки были большие карие глаза, непонятно откуда взявшиеся при родителях-брюнетах чудесно генетические светло-русые волосы, умение говорить по-французски, играть на фортепиано, ездить верхом и — не без изюминки — стрелять из огнестрельного оружия, пожалуй, самое необходимое из этого списка в стремлении получить свое как наследница криминального авторитета. Твердость ее характера была в особенности неоспорима, потому что могла быть подкреплена если не одинаково сильной привязанностью к ней брата, отца и умершего полгода назад деда, то точно игривым детским смехом и дробью в цель. Однако из всех мужчин своего фамильного окружения она больше всего, всепоглощающе любила и ценила старшего брата, к которому всегда могла прийти за советом и с разбитыми коленками в боготворимые — только к ней он мог позволить себе относиться с лаской и теплотой, и только ему она могла доверить свою жизнь — объятия в поисках утешения. Бесспорно, была… Мирабель отогнала последнюю из неуместных мыслей, словно надоедливого насекомого, и с закрытыми глазами, игнорируя очередной поток мгновений из прошлого, по-змеиному ядовито ответила на страстный поцелуй молодого аспиранта, позволяя ему коснуться боковой молнии на сизо-голубом платье. Она не могла очевидно ответить самой себе, нуждалась ли в этом человеке сейчас, или это было лишь секундное помешательство, часто накрывающее с головой носителей ее фамилии. Неожиданно частью сознания, способной мыслить трезво и здраво реагировать в критической ситуации, женщина отметила, как в дверном замке поворачивается запасной ключ. О, эти шаги, хоть и прикрытые небольшим наборным каблуком новых замшевых ботинок, она выучила сравнительно лучше, чем сегодняшние экзаменуемые — данные ею вопросы. Каспер вмиг смутился и отстранился, поспешив застегнуть пуговицы на рубашке. — Добрый вечер, господин Новак, надо полагать. Дорогая. Мертен с едва видимой невозмутимой и несколько насмешливой улыбкой кивнул жене, отсутствующим взглядом окинув пустую аудиторию. Он, как и всегда, был абсолютно безупречен и педантично идеален в своей белой сорочке, с нарочно небрежно подвернутыми рукавами и расстегнутым воротом, простых черных брюках, бесценных солнцезащитных очках на уложенных волосах с легкой проседью и совершенным кольцом на безымянном пальце из белого золота. Дьявол. Черт бы его побрал. Женщина машинально поправила платье и прическу, кивая в ответ. Третий лишний человек в помещении, потрясенно смотря на них, в шоке не понимал, как муж может так безмятежно реагировать на весьма однозначную ситуацию, компрометирующую его супругу по всем фронтам. Трудно сказать, что у него вызвало большее удивление: такое спокойное восприятие недвусмысленных действий или отсутствие ее поспешных оправданий. — Сожалею, что отвлекаю, и приношу свои извинения за испорченный вечер, но без уважительной причины дубликатом ключей я бы пользоваться не стал. — У тебя ко мне что-то срочное? — в безразличном голосе Мирабель скользнуло раздражение. — У меня к тебе срочный разговор, — мужчина облокотился на ее рабочее место, скрестив ноги, и краем глаза отмечая, что у Каспера проблемы с возвращением галстуку его прежнего состояния, — не терпящий посторонних ушей. Аспирант, в момент понявший прозрачный намек, быстро оставил свое занятие и, рассеяно собрав оставленные без внимания наработки, поспешил откланяться, не поднимая глаз на этих странных людей и не произнося лишних громких слов. Господин Ротман своим неподдельным хладнокровием внушал ему не менее неподдельный редкостный ужас, он сам не мог объяснить, почему. За ним громко захлопнулась дверь, отрезая путь к отступлению. В эпоху Средневековья люди редко женились из-за пылающих неистовым огнем сердец — причиной заключения брачного контракта куда чаще являлись деньги, как и в их личной новейшей истории, или положение в обществе замужней дамы или женатого человека. Проблема браков по расчету не ушла на покой, а обострилась, разрешив супругам при наличии средств создавать документы о разводе на следующий день после свадьбы. Нравы стали свободнее, юбки — короче, а тумана в голове не убавилось. Жениться по любви в их круге все еще было роскошью. — Раз мой вечер уже успешно испорчен, дорогой, за что тебе спасибо, — она скривилась, возвращаясь к своему месту, опускаясь на самый край просиженного стула и опуская одну ногу поверх другой, — то я вся во внимании. И да, точно бы не стала лишать тебя развлечения с одной из тех очаровательных особ. Почему же ты сюда явился? За окном закатное небо затягивало матовой дождливой пеленой чертов германский город, финансовую и криминальную столицу небоскребов и республики, черно-белый Франкфурт, традиционный и современный одновременно. Пожалуй, Мертен бы не пожаловал в университет, не будь на то веской причины: это было одним из убеждений его стереотипной национальной принципиальности, вставшей ей поперек горла уже на второй год брака. Она была погружена в омут обязательств, не слишком заостряя на том внимание. Женщина, имеющая в руках всё, о чем только могли мечтать многие, не владела, в сущности, ничем, пожертвовав сердцем и продав душу, совестливо признавая, что кому она точно никогда не принадлежала и не была полностью предоставлена, так это самой себе. Она разрывалась напополам между мужем, определить значение которого для себя так и не могла, сколько ни углублялась в психологию, философию и точные науки, и своей первой влюбленностью, принадлежавшей явно не лучшей ее британской половине и так и не выросшей в любовь, сломавшись в середине пройденного пути ее брака под тяжестью болезни легких. Она сомневалась, любила ли когда-нибудь их двоих или кого-то третьего и бы ли вообще способна на это чувство, будучи безучастной к собственной жизни. Вынимая третью за вечер и последнюю в пачке сигарету, она с прищуром подметила, как мужчина при этом ее жесте опустил руку в карман и на выработанном рефлексе протянул ей зажженную зажигалку. Супруга кратко кивнула, выражая благодарность, и повела по воздуху пальцами, разгоняя ягодный табачный дым. Он, виновник ее пагубной привычки, тоже закурил. — Соскучился. — Не верю. — Напрасно, длинными вечерами дома как никогда не хватает хозяйки, — съязвил он, потешаясь над ее выводом на негативные эмоции. Устав за день от разговоров, она только закатила глаза и промолчала, ожидая от него ответа. — Звонили из гимназии. Директор требует встречи завтра. Мирабель в удивлении выгнула левую бровь, выщипанную по последнему слову моды. — Ты мог позвонить в деканат и оставить сообщение, а не омрачать мне настроение своим присутствием, — женщина сделала глубокую затяжку, медленно постукивая по столу. — Одной благодарностью за отличные успехи в обучении больше, одной меньше, подумаешь. — О нет, Мира, повод для визита не столь радужный. Он хочет исключить твоего сына. Опять. Она хмыкнула плотно сжатыми губами, демонстрируя ему свой ответ и непосредственное участие в разговоре. Ведя войну с фамильным гербом, где не было ни победителей, ни побежденных, она не собиралась сдаваться, в глубине души осознавая, что сама принадлежит к этой семье, на лбу которой были буквально выгравированы слова пугающего девиза, который никто не имел право оспорить: «Предай их всех, останься верен себе». — Но Виктор в порядке, как и всегда, другому участнику дуэли повезло меньше. — Стоило ожидать, Мертен, твой сын пошел по стопам отца и убил несчастного? — Он не успел, — муж безразлично поджал губы и неожиданно рассмеялся. — Одним шрамом больше, одним меньше, твоя правда, дорогая. Оскалившись, она снова посмотрела на стрелки часов и передала ему заготовленную пепельницу. Загашенный окурок опустился в нее, растворяясь в напряженном воздухе древесным ароматом. Она, размышляя о кровожадности сына, облокотилась на спинку стула и бессознательно покачивала ступней с полуснятой туфлей, пока мужчина ее тщательно рассматривал, в результате своих умозаключений заправив жене за ухо выбившуюся прядь. Не из желания проявить заботу и нежность, а из собственного спокойствия и дергающегося глаза, не привыкшего к подобному пренебрежению порядком. Волосы тоже должны знать свое место. — Стало быть, придется ехать домой с тобой, дорогой, ибо мой вечер испарился вместе с Каспером, а тратиться на такси в Заксенхаузен в планы не входило. — Одобряю ход твоих рассуждений, только вот польский мальчик явно не стоил затраченных на него усилий, — поймав негодующий взгляд Мирабель, Мертен усмехнулся и захлопнул единственное открытое окно. — Такой вывод давно и неминуемо напрашивался. Они, причём каждый сам по себе и независимо от другого, не отрицали, что оба были чудовищами, всегда поступающими по собственным убеждениям и без оглядки на мнение общества и его моральные принципы, — отравленными плодами, имеющими несчастье производить на свет потомство и подвешенный язык, которому не нужна была помощь в выборе темы для обсуждения. Аудитория-амфитеатр с выключенным светом будто бы облегченно вздохнула, полностью пустуя и выпуская решительно последних людей, оставивших за собой мускусный аромат парфюма и плотный табачный запах. У этих стен были уши, однако не было рта, чтобы говорить и в изобилии сплетничать о происходящем внутри.***
Лето 1997 года Германия
Он знал, что не ошибется, рассказав супруге об экстренном визите господина Циглера, директора гимназии Генриха фон Гагерна, так как ее индифферентная реакция была показательной и доказала тем самым, что он преувеличивает и переживает напрасно — да, он переживал, хотя и старался всячески переубедить настаивающий на этом внутренний голос. Впрочем, в отношении Мирабель стоит признать, что она мало на что реагировала иным образом, большую часть времени оставаясь идеально невозмутимой и держась отстраненно. Она была восхитительной женщиной и не менее совершенной женой, поэтому он всегда к ней возвращался, а она, вернувшаяся домой ровно за полчаса до него, инстинктивно ни о чем не спрашивала. В противовес дождю, прошедшему накануне целый вечер, преобразовавшемуся в грозу и утихнувшему только на рассвете, в первой половине дня стояла солнечная погода, сверкая световыми бликами на поверхности луж. В светлом кабинете на последнем этаже упирающегося в небо банковского здания, отделанном в стиле ар-деко и обставленном по последнему слову европейской моды, стоял вентилятор, но, не рассчитанный на столь большую площадь, он справляться с жарой не помогал, из-за чего мужчина, не спуская с собеседника раскаленного от духоты взгляда, то и дело расстегивал верхнюю пуговицу сорочки, чтобы через три минуты вернуть её в прежнее состояние. Сидящий напротив мало чем отличался от него, имея тот же рост, возраст и телосложение, но он без малейших признаков усталости что-то доказывал, лишь раз за всю беседу проведя по взмокшему лбу носовым платком. Трудно сказать, кто из них двоих обладал большим весом в обществе, однако по языку жестов второго с первого взгляда было понятно, в чьих руках словесный полк проигрывал и кто готовился капитулировать. Диспут их длился почти полтора часа, из-за чего владельцу банка пришлось перенести собрание совета правления и из-за чего происходящее напоминало «чудо на Марне» времен Первой мировой войны, где за германскую армию, изначально не считавшей соперника серьезной помехой и после получившую поражение, выступал господин директор, а за смешанное англо-французское войско, что иронично, чистокровный немец. Циглер без сил начинал тонуть под аргументами и силой убеждения противника. — В сотый раз повторяю, что я в курсе, какое влияние вы имеете в обществе, господин Ротман, но тем не менее, в стенах гимназии Генриха фон Гагерна подобного не происходило при моем руководстве, а свой пост я занимаю последние двадцать лет. Какой бы ни была высокой успеваемость вашего сына, здоровье и жизни всех остальных учеников значат больше, чем один отличник, — все еще не взяв свой Париж, который был его изначальной целью, директор вернулся к тому, с чего началась их дискуссия. — Нет, вам не удастся меня переубедить. — А я настаиваю, чтобы мы нашли компромисс. Громкий голос хозяина помещения и целого здания, в котором они проводили переговоры, будто бы напомнил о возможности сдаться, что уже начинало казаться не такой уж плохой идеей. — При всем уважении, господин Ротман, оправданиям, что это первый и последний раз и больше такого точно не повторится, явно не место в старшей школе, они должны были быть пресечены еще в детском саду. И у меня нет существенной причины сейчас вам поверить, чтобы подставить своих учеников под удар и снова встретиться с вами в следующем учебном году. Дрогнув от собственной смелости и угасшего запала, кончившегося с аргументами так же, как и с последними патронами, господин Циглер неожиданно оборвал собственный голос. Под неморгающим взглядом Мертена из-под сведенных над переносицей темных бровей не сомневаться в собственных словах мужчина не мог. Создавалось впечатление, что задеть, обидеть, заставить его оставить свою позицию было невозможно. Он знал его чуть больше четверти часа, но уже точно мог заявить, что был бы рад его видеть в пришедших списках о погибших. — Знаете, сразу после нашей встречи мне еще предстоит доехать в больницу к родителям того, второго, мальчика, — с молчаливого согласия директор продолжил свой давящий на чью-то жалость монолог, выразительно подняв брови, что в его возрасте выглядело уже комично. Он во второй раз достал платок, чем выдал свое беспокойство из-за вынужденного ходатайства. Мертен поджал губы. — Жалко их семью, не могу даже представить, что им приходится сейчас переживать. — Не думаю, что наша семья окажется в более выгодном положении, господин Циглер, если вы поддадитесь на провокацию, исключив одного без возможности показать себя с лучшей стороны и пойдя на уступки второму, отдав ему все лавры, — он сощурился, пытаясь выразиться наиболее корректно и обтекаемо. — В таком случае вы убедите остальных людей в своей предвзятости, что для директора вашего уровня и стажа будет далеко не лучшим исходом. Совершенно растерявшись от этого откровенного наступления, мужчина кивнул. Внезапно для них двоих о себе решил напомнить третий человек в комнате, вдруг издав едва заметный смешок, что в тишине большого кабинета прозвучал громоподобно, звонко оттолкнувшись от каждой из четырех стен. Мертен в очередной раз предпочел тактично его проигнорировать, демонстративно прикрыв рот снизу ладонью, и на мгновение обрадовался, что его лишили права слова в столь боевом диалоге. Директор резво встрепенулся в своем кресле, направив немногочисленные оставшиеся у него боевые единицы по новому адресу. Пост, лишившийся своего генерала, пустовал сравнительно недолго. — А что касается вас, господин Ротман, то сейчас вы повели себя максимально неуважительно к людям, стоящими выше вас по положению. И это явно не прибавляет в данной ситуации очков в вашу пользу, как бы обыкновенно сдержанно и исключительно по-джентельменски вы себя не вели. Второй мужчина приложил титанические усилия, чтобы не возвести глаза к украшенному по периметру золотом потолку, и молниеносно мысленно досчитал до десяти. Ему с определенным опытом было несложно догадаться, к чему клонил директор и что над его головой нависла как дамоклов меч угроза коррупции. Страшно хотелось курить, но при этом человеке, назвать которого педагогом язык поворачивался с трудом, сигарету доставать было нельзя, чтобы не испортить свой составленный образ и не дать ему лишних хотя бы пятнадцати минут для высказывания новых возражений, начинающих действовать на верхние веки усыпляюще. Руки чесались выгнать его ко всем чертям из банка на правах собственника и разобраться с сыном наедине, однако ему приходилось считаться с отдельными этическими убеждениями для сохранения лица в обществе и получения детьми должного среднего образования. — Господин Циглер, забудьте о своей утопичной картине мира. Если вы хотите обставить создавшуюся ситуацию как помешательство, то к чему вести этот разговор и искать оправдания? В возмущении сжав челюсти, дабы удержать рвущийся наружу поток недопустимых слов, собеседник безмолвно воззрился на молодого обладателя жеманного баритона. Если даже в полностью залитых солнцем светлых помещениях всегда находится возможность существовать абсолютно темному углу, поглотившему большое количество энергии, то в тот раз в кабинете отца он умышленно выбрал себе место в тени. Пренебрегая устремленным на него взглядом, темноволосый юноша смотрел прямо перед собой, закинув ногу на ногу, и необычайно бледной тонкой кистью по-щегольски опирался на зонт-трость, направленный в глубь ковра. Вторая рука его расслабленно покоилась на подлокотнике кресла, и казалось, что сложившийся инцидент навевает на него редкостное уныние. Слова разгневанного гостя волновали его едва ли в большей степени, чем состав правительства в Алжире: он принадлежал к тому феноменальному типу мужчин, которые не отдают политическим размышлениям свободного времени. Могло сформироваться впечатление, что господину Ротману-младшему и его покрытой вековой пылью натуре созданная им пауза в беседе приносила нескрываемое наслаждение, когда он поднялся со своего места и, предварительно небрежно закинув на покинутое карминовое кресло шляпу, подошел к глухому французскому окну. Его длинные ноги неминуемо пресекли путь части потока льющегося света. Поддавшись рефлексу и мысленно благодаря сына за привлеченное внимание господина Циглера, Мертен закатил глаза и тотчас провел по ним тыльной стороной ладони. По-прежнему донельзя пораженный директор ждал продолжения от своего гимназиста. — Прошу, господин Циглер, давайте выйдем и закончим разговор тет-а-тет, — устав от словесных гладиаторских хождений вокруг да около, теряя терпение и время, собственник коммерческого банка кашлянул, вновь обращая на себя интерес собеседника и указал ему в сторону двери. Тот нерешительно пожал плечами. — Я не думаю, что Виктор горит желанием слушать очередную нотацию. Но в одиночестве муки совести особенно сильны, верно? — Быть может… Мужчины вышли в приватный коридор, оставляя последнюю иллюзию конца двадцатого века в привычной для него компании самого себя. Без угрызения совести, напротив, без чувства стыда вовсе юноша в удаляющиеся спины потешался над всем их поколением, словно бессмертный инквизитор, отвернувшись к виду на беспомощный город и предвкушая его казнь. Свободной рукой он достал из кармана брюк часы и разочарованно вздохнул, ибо все это представление незапланированно заняло слишком много его времени. Будучи больше немцем, чем англичанином по матери, он не любил опаздывать на запланированные встречи, предпочитая появляться вовремя и эгоцентрично считая это самым эффектным появлением, ублажая, таким образом, свое самолюбие. Отсчитав по позолоченным стрелкам двадцать четыре часа назад, он мысленно перенесся в прошедший день. Со стороны могло показаться, что Виктор Ротман не думает ни о ком, кроме собственной персоны, однако если с оскорблениями в свой адрес он предпочитал разбираться ответной саркастичной реакцией, то с высказываниями в адрес своей семьи — и сестры в частности — отдавал предпочтение более изощренным и утонченным откликам. Накануне его одноклассники после второго урока как раз обсуждали личные семейные дела, когда один из них, в результате оказавшийся в реанимации, как ему казалось, остроумно пошутил насчет фамильного дела Ротманов. У всех подростков присутствует определенная тяга к неконтролируемой агрессии и быстрой смене настроения, поэтому драки в классах гимназии, после которых у мальчиков оставались ссадины и царапины, не были редкостью. Но чтобы юноша, за время обучения показывающий себя образцовым гимназистом, без единого дрогнувшего мускула на гладковыбритом лице всадил своему оппоненту ножницы в правую щеку — только лишь потому, что он был левшой и это был самый острый предмет в классной комнате, — и так же безэмоционально не отрицал, что сделал это специально? Это было совершенно неслыханно. Дверь опять хлопнула, пропуская в кабинет его хозяина на сей раз в одиночестве и отпуская навязавшегося гостя с заключенным хилым миром в душе и крупной суммой в кармане. Члены их семьи, все как один, как крысы, бегущие с тонущего корабля, были настолько предусмотрительны, что всегда успевали броситься в трепет при виде дыма, а не огня. Не обращая внимания на стоявшего спиной сына, Мертен достал из верхнего ящика пачку крепких «Gauloises Blondes», отложенных на особый случай, и тяжелую железную зажигалку, долгожданно закуривая и облегченно выдыхая терпкий насыщенный дым. Он повернул ключ в замке, показывая подчиненным, что его не стоит беспокоить, дальновидно перенес совещание, которое по новому времени должно было состояться через четверть часа, и в настоящий момент имел право на краткий отдых после этой продолжительной и неприятной беседы. — Сейчас не самое лучшее время для изощренных пыток. Надеюсь, ты понимаешь, Ториан, как не вовремя решил ими заниматься, — ухмыльнувшись, мужчина зажал сигарету зубами и рассерженно выдохнул дым. — Ты мог меня очень крупно подставить. — А ты, надеюсь, понимаешь, что мне нет дела до твоего мнения? Ответ от сына поступил моментально, с разницей в пару миллисекунд, словно у него было в планах поддеть отца с самого начала. В представлении нормального и более адекватного человека такое пренебрежительное общение между близкими родственниками точно было бы неприемлемо, но нормальность с любыми ее признаками была для них сродни страшному оскорблению. Быть как все, смешаться с толпой — об этом могло мечтать общество в желании остаться незамеченными и неприметными, но им особое удовольствие доставляло испытывать чужое терпение и обнаруживать чужие нравственные границы, оставаясь на виду. Продав душу одновременно и сатане, и золотому блеску монет, вместе с этим обхитрив обоих и в результате оставшись при своем, алчные до последнего пфеннинга, они могли бы стать наемными убийцами и с наслаждением заниматься этой работой. Разница между делами, не позволенными голосом совести и не допустимыми этическими нормами, и жестокими нарушениями закона успела осесть в воображении их двоих, и юноше играло на руку, что его оппонент чудом остался жив. — Понимаешь, как я знаю, — недоброжелательно улыбаясь и используя свой зонт буквально как трость, сын нарочито медленными шагами вернулся к столу из красного дерева. — Ты почему-то не слишком рвешься продолжать свою тираду и хотел бы как можно скорее от меня избавиться, но разочарую тебя в другом. Я не готов облегчить твои страдания, отец. Мужчина непроизвольно передернулся от холода этих слов и почувствовал, что спасительная пелена дыма утратила свой согревающий эффект. Не имея надобности разыгрывать комедию и сдерживать себя от естественных реакций, он цокнул языком. — Ты становишься предсказуемым, это неинтересно. — Правда? Возьму на заметку, что надо проработать этот вопрос, благодарю, — юноша притворно округлил глаза и, положа руку на сердце — если оно у него было, — признательно кивнул. — Тем не менее, предупрежу расспросы, для моего поступка была веская причина. — И ты о ней, разумеется, сообщать не собираешься. — Пожалуй, определенно стоит разобраться со своей предсказуемостью, ты прав, — он ошеломленно вскинул брови, — или неужто мы с тобой достигли взаимопонимания? Пренебрегая ответом, Мертен вновь опустил руку в верхний ящик и выложил на стол, стоящий между ними и не позволяющий перейти на язык рукоприкладства, небольшую запечатанную коробку — условие молчания со стороны своего сына. Самые отчаянные добродетели забывались после свершения кровавого убийства в порыве сильного гнева. Самые жуткие смертные грехи забывались, стоило лишь в нужное время и в нужном месте попросить прощения у своей главной жертвы. Виктор определенно знал, что отец приказывал, чего требовал от него этим широким жестом и что он для этого может сделать, естественно, в своей особой манере. Он не собирался вести разговор о плохих и хороших сторонах, обвинять юношу в чрезмерной несдержанности, но ему было существенно легче откупиться — выписать индульгенцию. Когда его удивление было настоящим, юноша предпочитал не подавать тому вида, пряча все искреннее и неподдельное глубоко вовнутрь. Напустив на лицо выражение крайней незаинтересованности, он подобрал презент и собственную шляпу, до тех пор лежавшую на кресле, и издевательски глубоко поклонился, не сводя с отца взгляда потемневших синих глаз. Мужчину лишний раз покоробила эта высокая самооценка, доставляющая проблемы всем, кроме ее хозяина, и он с намеком в изумлении приподнял выраженные надбровные дуги. — У нас был уговор, — предельно тихо сказал Мертен и встал, туша выкуренную до фильтра сигарету и проходя к двери, — на случай если ты об этом позабыл. — О нет, отец, меня удивляет, что ты об этом помнишь. В замке предостерегающе щелкнул ключ. — Если на этом разговор закончен, Ториан, то убирайся к черту. — С большой охотой. Он, знаешь ли, привык оказывать мне теплый прием. Он коротко кивнул, откланявшись, и удалился под звуки зловещего марша, играющего у него в голове, оставляя мужчину в компании нескончаемых цифр и скучных людей. Он будто бы жил под эту неслышную никому музыку и в ее темпе, умышленно противоположном обществу и педантичному германскому укладу существования. С годами этот человек выработал не только гимназийские навыки фехтования — да, среди школьных клубов немногие смогли его заинтересовать — и владения тремя иностранными языками, но и искусной мести самыми разнообразными способами: лгать по поводу и без, вставлять в чужой диалог ненужные собеседникам сардонические замечания, решительно и безэмоционально причинять сильную боль. Он не просто не любил окружающих людей, а чистейшим образом ненавидел, получив разочарование в человеческих чувствах очень давно. Не вызывающих у него раздражение можно было пересчитать по пальцам одной руки. В двух трамвайных остановках от места коллизии и главного офиса банка господина Ротмана было расположено скромное кафе, нескромно отделанное в эклектичном стиле с элементами ар-деко и лофта, на веранде которого разместились двое подростков. Они ожидали общего друга — и больше, чем друга — немыслимые и неимоверные полчаса, договорившись вместе пообедать и обменяться последними новостями. Опоздание было настолько вопиющим, что девушка, удерживая в ладонях стакан с апельсиновым лимонадом, сердито покачивала одной ногой, закинутой на другую, а ее светловолосый спутник стучал по стеклянной поверхности стола кончиками пальцев, уже выпив свой горячий шоколад. Молчание бесстыжим образом затянулось. Колоритная представительница нордического типа внешности, наполовину чешка, наполовину немка, получив в наследство у разведенных родителей лучшие черты лица и худшие — характера, Саша Бартольди была пленительно сравнима по своему очарованию с лакомым кусочком высшего света и пирога со вкусом манго исключительно из-за запаха своих сладких фужерных духов. Ей исполнялось семнадцать меньше, чем через полгода, однако она уже умела в нужный момент подать себя с выгодного ракурса, заранее выигрышного, всего лишь упуская узкий массивный подбородок на ладонь и подмигивая хитрым, явно замышляющим что-то непристойное серым глазом. И сейчас, поддергивая вверх ткань джинсового сарафана и поправляя золотистые волосы, она прекрасно знала, как выглядит со стороны, когда в пустую десертную тарелку с крошками любимого ею кремового пирожного чуть было не угодила шляпа, выбивающаяся из реальности этой погоды, этой обстановки и этого примитивного, но не глупого общества. Девушка машинально, не поднимая устремленного вперед взгляда, протянула руку вверх и удостоверилась в правильности своих рассуждений, когда кончиков ее пальцев коснулись шершавые знакомые губы. На свободное место рядом опустился долгожданный больше, чем друг. — Ты опоздал, — сухо из-за сладости во рту и жары в воздухе констатировала она факт, снова обхватывая свой стакан. — Зачем тебе часы, Вик, если ты на них даже не смотришь? — Зачем задавать глупые вопросы? — подал голос третий человек, имеющий непрекословное право ее осадить и ответить вопросом на вопрос. — Очевидно, что для красоты. Он был удостоен в качестве приветствия паузой и легким похлопыванием по плечу. Лотар Грубер был геем то ли потому, что хотел так откровенно решить вопрос преследования гомосексуалов во времена Третьего рейха, то ли потому, что желал выделиться среди других юношей, то ли потому, что его первой любовью был Дэвид Боуи. Неизвестно, какова была истинная причина признания этим обладателем серо-голубых глаз своей настоящей ориентации, но в тот роковой момент в его голове однозначно играла одна из пластинок «Pet Shop Boys» из его персональной коллекции. Глядя на безупречную гимназийскую форму, в которую сегодня был облачен лучший друг, он не мог не задуматься, что проводит в стенах школы Эрнста Рейтера последние учебные дни: для поступления в университет ему нужно было закончить одиннадцатый и двенадцатый классы гимназии. Но эта тяжелая мысль была моментально отметена осознанием, что впереди еще целое лето. — Дьявол, Лотар, и откуда у тебя это специфичное чувство юмора? Впрочем, можешь не отвечать: знаю, что это исключительно моя заслуга. Раз вы решили подсчитать все грехи в один день, — Виктор отработанным картинным жестом пригладил волосы, — друзья, милости прошу. — Опоздание, конечно, грех страшный, — Саша скривилась, — но явно несмертельный. При этих словах наружу просилась синхронная усмешка, ибо только они вдвоем знали, что в хождении по грани категорирования грехов была особая страсть господина Ротмана, чем он ежедневно испытывал терпение общества. В свои двенадцать лет девушка и подумать не могла, что очаровательный темноволосый мальчик в седьмом классе на строгий вопрос учителя «Почему вы пропустили последний урок геометрии?» с абсолютно невинным видом ответит: «Понимаете, разделывать трупы мне милее, чем учить доказательства теорем». Когда они втроем заканчивали общую начальную школу и выбирали дальнейший путь, Саша и Лотар понимающе переглянулись, услышав от Виктора высказанное желание поступить на обучение именно в гимназию Генриха фон Гагерна: это была одна из двух школ во Франкфурте, где преподавали латынь и древнегреческий язык. Выбор профессии врачевателя душ, сердец или чумы для их общего друга был лишь вопросом времени. Когда в прошлом декабре он заявил, что хотел бы быть врачом, друзья в один голос предложили ему специальность патологоанатома, поскольку при таком раскладе он не смог бы ставить на пациентах опыты и причинить им непоправимый вред. Когда три года назад перед ним встал выбор третьего иностранного языка из древнегреческого, французского и итальянского, они были уверены, что друг выберет первый, однако у него неожиданно проснулось желание приобщиться к французской культуре. — Насколько достойный тут кофе? — господин Ротман пренебрежительно пробежал глазами по буклету меню. — Душу отдам за чашку хорошего американо. — Нельзя торговать воздухом, дорогой, — с усмешкой махнул рукой Лотар. Шутка его была признана неудачной и награждена презренным взглядом. — Рекомендую жареный картофель. Решив, что первая половина дня была достаточно тяжелой, чтобы давить на желудок, юноша проигнорировал совет друга и непатриотично обошелся исключительно кофе. Они условились «быть друзьями» в пять лет, оказавшись в одной группе в детском саду и не сразу найдя общий язык, а после — в одном классе, в том возрасте, когда у человека еще не может быть за спиной пересудов и предубеждений. Саше повезло быть не только единственной девушкой в их триаде, но и обладать наиболее открытым характером, который помог однажды завести ей сначала одного друга, а спустя пару дней или недель — другого. Для обретения соратника и партнера мужскому полу всегда было проще выяснять отношения кулаками, что до сих пор периодами выражалось в их коллективном желании помериться силами и подпортить костяшки пальцев. Как Ла Моль и Коконнас в свое время, они, две силы во плоти, однажды подравшись еще в детском возрасте и весе, решили держаться вместе, оценив их совместное превосходство и нежелание оказаться с подобным человеком по разные стороны баррикад. — Хорошая новость — отец собирается открывать иностранный филиал в Великобритании, — Виктор обещал себе дождаться кофе, прежде чем снова заговорить. Сделав небольшой глоток, он продолжил: — Плохая новость — первое время надо контролировать работу, придется ехать всем, ибо Мирабель решила сменить обстановку и скрасить его одиночество в компании килтов, — оставив при себе напрашивающее слишком личное замечание, касающееся лишь членов его семьи, он в возникшей тишине тщательно разглядывал лица друзей, пытаясь угадать их мнение на этот счет досрочно. — Надеюсь, Германия меня не сумеет забыть за это время. — Боюсь, что не успеет, — сыронизировал Лотар, все еще размышляя над его словами. Девушка потупила взгляд, хорошо зная, что не может контролировать буквально весь мир, вращающийся вокруг нее, как бы она того ни хотела, но в полной мере осознавая, что на некоторые вещи не может повлиять хотя бы минимально. Эта мысль приносила не меньшую боль, чем любая, связанная с ним или их странными отношениями, единогласно признанными официальными и взрослыми полтора года назад, внутри общих отношений на троих. Дружба служила хорошим фундаментом для будущей любви, однако нигде не говорилось, что происходило с ней после неудачной попытки сближения и можно ли было ее сохранить. Найдя под столом холодную руку, покоившуюся на ручке зонта-трости, она ее крепко сжала, выражая этим жестом свою признательность и участие. Юноша в благодарность тут же вскинул потрепанный предмет и острым концом зонта медленно провел по боковой части шеи девушки с его стороны, приводя тщательно уложенные светлые волосы в легкий беспорядок. Та отвела от себя предмет, невербально напоминая, что он не на фехтовании, и отодвинулась в сторону Лотара, скрещивая руки на груди. Саше как никому было известно, что ее темноволосый друг мог без церемоний не замечать допустимые рамки, если сильно увлекался своими мыслями. — Получается, Анналис тоже едет? С ее стороны вопрос был более чем резонен, поскольку, несмотря на внешнюю схожесть и близость в чертах характера, найти общий язык с девочкой и установить с ней контакт за прошедшее время ей не удалось. Признаться, старания ее в этом направлении были минимальны и точно не соизмеримые с ревностью в отношении младшей сестры своего молодого человека. — А с чего ей оставаться здесь? — Лотар, забывший о своем сарказме и вспомнивший об альтруизме, решил прийти на помощь со полностью разумным возражением, желая убить назревающий конфликт в зародыше не желая становиться свидетелем очередной ссоры, которых с момента их признания друг другу накопилось достаточно для нескольких лет совместной жизни. — В Гессене ни одна власть не согласится оставить ребенка без присмотра. Ей и двенадцати нет. — Не согласись она добровольно, — брюнет заговорил внезапно сухо и жестко, вероятно, ощущая во рту горечь кофейного осадка, — остаться здесь в одиночестве я бы ей не позволил. Собеседник искренне засмеялся, окончательно гася обжигающий огонь столкновения. — Точно, она же единственный человек, кто может тебя поцеловать и не получить за это пощечину, — не кривя своей открытой душой, господин Грубер подмигнул, вынуждая улыбнуться и их двоих. — Саше бы стоило поучиться ее верности, верно? За столом раздался уже единогласный дружный смех, показывающий, что сейчас конфликта удалось избежать. Но в последних словах, открыто подчеркнувших его холодность, была и своя доля правды, которая скрывается в любой шутке. Лотар был способен переступить границу неприкосновенности с полным на это правом, однако, как бы ни было высоко иной раз его стремление поддеть, у него не выходило задеть и обидеть человека, для того он был чересчур открытым и добрым даже к тем, кто этого вовсе не заслуживал. Время следует своим правилам и рекомендациям, когда выбирает первостепенных спутников жизни — друзей, поэтому опасно безоговорочно полагаться на человека, которому вверено самое сокровенное.