«Это вера, свойственная молодости. Все в тебе стремится, рвется к полудню. Пока еще ты идешь в гору. А когда достигнешь вершины и начнешь спускаться туда, где в предвечернем сумраке уже сгустились тени, то мысль о конце покажется тебе более близкой» Эрих Мария Ремарк, «Приют грез»
Июль, 1997 год Ливерпуль, Великобритания
Фасад дома из красного кирпича обильно покрыли лучи ласкового утреннего солнца, имеющего особую склонность к сантиментам в летнюю пору, когда холодный английский воздух еще не успел превратиться после ночи в удушающую жару. Хитроумно проникнув через большое окно в спальню на втором этаже с восточной стороны, особо проворный луч пробежал по пыльно-розовой стене, украшенной старыми плакатами «ливерпульской четверки», подростковыми фотографиями и вырезками с изображениями Британской королевской семьи, которые в последние годы упорно вытеснялись Дианой Уэльской, и, отразившись от поверхности напольного зеркала в раме цвета розового золота солнечным зайчиком, дерзко засиял в светлых волосах спящей девушки. Недовольно сморщив маленький нос, Элизабет перевернулась на другой бок, путаясь ногами в бежевой ткани пододеяльника. Она рассчитывала потратить как минимум сутки, чтобы отоспаться после долгой, изнуряющей поездки, но планы не всегда оправдывают людские ожидания. На границе сознания от солнечного прикосновения зародилась мысль, заставившая ее издать недовольный стон, протереть ладонью глаза и проснуться окончательно. Тонкая кисть с неожиданной прытью метнулась к прикроватной тумбочке, чтобы взять с нее очки и наручные часы, при близоруком взгляде на циферблат которых Элизабет не могла не покачать головой. Половина девятого утра. Родители, должно быть, еще спали. С улицы через приоткрытое окно можно было услышать тихое радостное щебетанье птиц, делившихся друг с другом последними новостями. У нее, сделавшей глоток из оставленной на ночь чашки с водой и запахнувшей поверх сорочки обнаруженный на кресле легкий брусничный халат, обыкновенно не было привычки лежать в постели до обеда, однако изредка хотелось позволить себе подобную роскошь, устроившись с завтраком среди подушек и почувствовав себя настоящей принцессой. В кругу собственной семьи шестнадцатилетняя Элизабет единогласно носила этот достойный ее титул, стоило ей научиться ходить, и покорно уступала королевский престол своей матери, Элен, отдав сердце настоящей принцессе Уэльской. Елизавета Вторая и ее семья были пределом мечтаний девушки об идеальной жизни, собственной сказке, пока в тринадцать лет, познав безнадёжность и разочарование, она не услышала из уст Чарльза публичное признание в измене. Подобный поступок в картину безупречного мира не вписывался, выбиваясь на розовом фоне аморально темными красками и руша тщательно составляемый годами список качеств, которыми, по мнению юной Элизабет Страссер, должен был обладать настоящий мужчина, сказочный принц. Требовательная к себе, всеми силами стараясь соответствовать мультипликационным образам принцесс пятидесятых годов, она была не менее придирчива к потенциальным партнерам, все выше и драматичнее закатывая зеленые глаза при знакомстве с молодыми людьми своего возраста. Закончив с утренними водными процедурами, выполненными автоматически, по выработанной привычке, девушка окинула тяжелым придирчивым взглядом свое отражение в зеркале ванной комнаты и, признав его удовлетворительным с поправкой на время на часах, с улыбкой кивнула. Пройдя по коридору до конца, словно по подиуму, по красной ковровой дорожке, она еле слышно постучала плотно сжатым кулачком в комнату младшей сестры, не желая и будить ее, и нарушать границы личного пространства. Когда в ответ не раздалось звонкого детского голоса Эмми, она в смущении тихо приоткрыла дверь. Стоило рассчитывать, что Мелисса Марджори Элен, которую в силу возраста и неподдельного очарования семи лет в стенах дома никогда не называли официальным полным именем, крепко спала в этот ранний час, не изменяя излюбленной позе и широко раскинув руки. Плотные голубые шторы с узором из золотых звезд были задернуты. Она была не одна. Несмело обняв подругу руками, рядом с Эмми, переплетая в единое их светлые растрепавшиеся волосы, на полутороспальной кровати с балдахином ютилась Фиби Традескант, оставшаяся у них на ночь под строгое слово матери. Для неразлучных девочек, чья разница в год ничуть не делала их дружбу слабее, это была первая совместная ночь, поводом к которой послужило не самое радостное событие, почему, Элизабет знала, обе подушки были мокрыми от пролитых слез. У детей есть особое преимущество не скрывать истинные эмоции, не успевшее покрыться налетом взрослой сдержанности, но не все случившееся можно пережить, выработав определенную дозу слез. Равнодушие можно было освоить, словно навык, с течением самой жизни, однако даже оно не в силах было справиться с произошедшей утратой. Кратковременные размышления о Фиби привели с собой за компанию мысли и о лучшей подруге самой Элизабет, Марии, чья потеря с девочкой была единой и заключалась в одном и том же человеке. Прикусив щеку изнутри слегка неровными зубами, Элизабет нервно постучала по поверхности своей изящной чашки кончиками длинных ухоженных ногтей, вспоминая о запланированном визите во второй половине дня. К предстоящему морально тяжелому разговору она хотела подготовиться сразу по приезде, но дрожащими пальцами остановила кассету автоответчика после сжатой и так не похожей на нее фразы подруги о скоропостижной кончине Холдора Традесканта, боясь слушать дальше, словно открученная в начало сообщения магнитная лента могла вернуть его к жизни, если она никогда не прослушает текст целиком. Взгляд устроившейся на кухне девушки, включившей радиоприемник с французской станцией так тихо, чтобы никого не разбудить и могла слышать только она, рассеяно следовал за разлетающимся от энергичных движений метлой дворника тополиным пухом, проделавшим долгий путь с аллеи тополей и пронизанным мягким светом. Для нее умирать в такую погоду, вызывающую желание жить каждым своим аспектом, было противоестественно, как будто Бог решил сыграть с человеком злую и совсем несмешную шутку, лишая его и возможности принять последнюю солнечную ванну, и самого существования. Марципановая глазурь приготовленного к ее возвращению «Баттенберга» осталась на языке кислым привкусом, придавая минорным раздумьям аромат лимона и выводя на их поверхности шахматный узор. Жасминовый чай успел порядком остыть и начал горчить. Элизабет с детства, по словам матери, была той еще сладкоежкой, первой слизывающей жирные кремовые розочки с родительских кусков тортов, которыми они любезно делились, однако старалась держать себя в рамках и не питаться исключительно сладким, упорно занимаясь спортом и позволяя его себе исключительно по особому поводу. Второе место с конца на последних соревнованиях явно относилось к таким. Согласившись с собственным ироничным и неутешительным выводом, она кивнула им в такт, отрезая еще один кусочек кекса, чтобы скрасить остатки холодного чая. Сверху донеслись голоса родителей, обсуждавших планы на предстоящие выходные. Элизабет, печальным взглядом окинув календарь на текущий год, безрадостно, как и подобало школьнице, мысленно подметила, что до конца июля оставалось чуть больше десяти дней, что после выходных предстояло ехать в Швейцарию в языковой лагерь и что по возращении до начала нового учебного года останется лишь август. Оскар и Элен намеревались отправиться до вечера воскресенья на пикник, взяв Эмми с собой и не оставив ей выбора; у старшей сестры возможность отдать предпочтение семейным выходным или остаться дома в одиночестве была, чем она и воспользовалась, с разрешения матери пригласив в субботний вечер подруг. Лето с каждым годом проходило все быстрее, утекая сквозь пальцы немногочисленными действительно солнечными днями. Девушка знала, что Ванесса с округлившимися голубыми глазами откажется остаться на ночь, а Оллин и Джулия не в городе, и полагала, что может рассчитывать на компанию Марии и откровенный разговор. Убирая вымытую пустую кружку в ряды остальной посуды в кухонный шкаф, она невольно подумала, что в случае согласия последней эта ночь будет длинной. — Доброе утро, принцесса, — материнская рука прошлась по ровным волосам и остановилась на ее плече, — давно проснулась? Голос миссис Страссер звучал величественно, ненамеренно располагая к разговору. — Около часа назад, — Элизабет, не дав себе солгать матери, мазнула виридиановыми глазами по наручным часам. — Девочки еще спали. И тебе доброе утро, мама. — Честно сказать, мы не рассчитывали, что ты встанешь раньше нашего отъезда, Лиззи, поэтому видеть тебя в бодром здравии вдвойне приятно. Создавалось впечатление, что кофемашина включилась автоматически, как только услышала тенор Оскара, пришедшего в кухню-столовую следом за супругой. Девушка вздохнула. — Спасибо, папа. Мистер Страссер подмигнул дочери, выставляя необходимые настройки, Элен, сделав громкость радио больше, поставила на стол четыре сервизных чашки цвета чайной розы с золотым ободком. Мгновенно почувствовав себя лишней и запертой в пространстве не по своему желанию, Элизабет перебралась в смежную гостиную, чтобы не мешать родителям и наблюдать за ними со стороны поверх оставленного неделю назад на журнальном столике библиотечного томика стихов на французском. Она не была частым гостем городской библиотеки, как правило, ограничиваясь школьным ассортиментом учебников, домашними книгами и глянцевыми журналами с полок магазинов, однако этот ветхий переплет брала уже второй раз за полгода, не найдя его где-либо еще. Книга обладала не только сокрытой в ней историей читателей, но и завораживающей версткой: на каждом украшенном цветочным орнаментом развороте слева был оригинал на французском, а справа — адаптированный в стихотворной форме перевод на английский — отличный вариант для изучающих язык. Солнце пригревало все сильнее, стремясь к наивысшей точке, и ласковыми теплыми руками несмело поглаживало лепестки кустовых роз идеального сада миссис Страссер, будто боясь перестараться и ненароком прожечь дыру ожогом в выверенных кустах. Чувствуя, что в коротком халате становится душно даже при работающем на первом этаже кондиционере, Элизабет после прочтения двух стихотворений потянулась, ощущая навалившуюся валуном на спину сонливость, и решила переодеться, вернувшись в свою комнату. За Фиби, что воспитанно и сдержанно улыбалась Страссерам, ломая опухшее от ночных слез лицо этой эмоцией, в течение часа должна была прийти бабушка, после чего британское семейство рассчитывало собрать вещи и отбыть за город. Планы в этом мире, этом районе и этом обществе строились на годы вперед, и лишь чрезвычайные события, такие как наводнение, землетрясение, введение военного положения или смерть одного из членов семьи могли внести в них значительные корректировки. Скромная оранжерея на подоконнике комнаты Элизабет из белых орхидей, бережно оберегаемая матерью в ее отсутствие, благодарно встретила владелицу и порыв сквозного ветра легким покачиванием в такт. Лучи здесь уже чувствовали себя полноценными хозяевами, танцуя на поверхности собранных ею плакатов кумиров и безоблачных фотографий с подругами. Отыскав кассету с оставленными ими сообщениями и опустив голову на подушку, позволяя прочесанным волосам по ней растрепаться, она сняла очки и принялась ловить взглядом убегающее от него по потолку солнце, впитывая в себя голоса Оллин, Джулии, Ванессы. Марии. Ее звенящий золотом голос звучал буднично и блаженно, записанный до того рокового дня, будто все было по-прежнему. — Святая пятница, знаю, что к твоему возвращению эта новость уже потеряет свою актуальность, но, милая, ты представить себе не можешь, сколько народу пришло на наш последний показ. Сезон можно считать успешно закрытым, — голос нервно засмеялся, разрезая записанную на ленте фразу, словно ножницами, на две части. — Тебя нет всего три дня, а Джек уже скучает, терроризирует меня вопросами, как скоро ты вернешься и сколько времени уже прошло. Математика мне всегда была по душе, но, Лиззи, не в таком же количестве. Возвращайся скорее. Настал черед Элизабет усмехнуться, представившей, как подруга нетерпеливо возвела к потолку собственной спальни синие глаза, бросая в ее эфемерную безответную сторону на том конце провода саркастичную реплику. Несмотря на тот факт, что синонимом к ее инициалам на тетрадях и документах давно стала постоянная оптимистичность, в их дружеских отношениях Мария всегда была более приземленной, имела более реалистичную точку зрения, чем Элизабет, мечтательно писавшая страницы собственной сказки с раннего детства, задолго до их встречи. Эта прагматичность ее влекла неосознанно, вторя характеру миссис Страссер. По паркету в коридоре застучали каблуки украшенных стразами босоножек: Элен собирала последние вещи. Прослушав сообщения до конца и так и не найдя в себе силы перейти ко второй кассете, Элизабет под белый шум с автоответчика с невеселой улыбкой в очередной раз за утро поддалась потоку своих мыслей, сводящегося неизбежно к одному и имевшему минорный пасмурный оттенок вопреки яркому солнечному свету. Первая детская попытка отношений с Бенджамином Лэмпардом, партнером Марии по театральной сцене, исполнителем главных мужских ролей в их труппе, прожила целый год и обернулась неожиданно взрослым расставанием: самовлюбленность Элизабет, как бы ни были сладки поцелуи Джека, не смогла вынести его настоящие чувства к их своднице. Ни одна особа королевских кровей в прочитанных ею книгах не была настолько самоотверженной, чтобы выносить взгляд своего принца в сторону другой, ведь они, подобно принцессе Диане, королеве людских сердец, должны были быть выше этого. — Лиззи, — Эмми застала ее задремавшей и провалившейся в собственное сознание, — мама передает, что мы уезжаем. Просит не разнести дом. Поцелуешь меня? Если бы человека можно было описать, соотнести всего лишь с одним чувством, то в отношении семилетней Эмми она бы однозначно, без промедления, выбрала бы чувство искренности. Она, вдумчивая и прямодушная, старалась держать подбородок так же высоко и ровно, как это делала сестра — по-королевски, и не замечала, что у них была одна и та же форма прямого, чуть вздернутого к кончику носа, один и тот же цвет волос. Каждый раз, когда они расставались, девочка, чересчур взрослая для своего возраста, сверкала на нее снизу вверху серо-голубыми, как у родителей, глазами из-под пышной челки по последней моде и ожидала прикосновения губ сестры к границе между лбом и линией роста волос — это было их своеобразным ритуалом, благословением, на прощание перед отъездом или предстоящим тяжелым днем. Она и теперь стояла и ждала, не смея уезжать. Крепко обняв Элизабет, скользнув загорелой рукой по длинным волосам, девочка выдохнула ей в самое ухо «Пока, принцесса», закачав движением воздуха продетую сережку. Открыто и едва заметно улыбнувшись, даря эту улыбку только сестре, Элизабет наградила ее не только сакральным поцелуем в макушку, но и напутствием в дорогу «Будь хорошей девочкой, моя принцесса». Эмми тихонько засмеялась, щелкнув ее по носу и закрывая дверь с другой стороны. Представительская белая машина сначала выехала за пределы домовой территории, заставив вороты заскрипеть, а после скрылась за поворотом, просигналив Элизабет в окно. Зная, что они этого не увидят, девушка помахала вслед автомобилю. Переведя дух, она критичным взглядом окинула комнату и принялась создавать из своего околотворческого беспорядка подобие порядка, наспех застилая постель и рассчитывая, что Мария примет предложение остаться на ночь. За последние полтора года, когда их дружба крепла, а состояние Холдора ухудшалось, она часто ночевала в доме Страссеров, выливая подруге всю словесную боль, все накопленные отрицательные эмоции, тщательно скрываемые в присутствии собственной семьи. Раскладывая ворох своих королевских подушек нежных цветов поверх покрывала, Элизабет поймала себя на необъяснимой грусти, от которой не могла избавиться и которая с момента полученной новости и недослушанной до конца кассеты медленно пожирала изнутри, не давая испытывать иных чувств. Ох, если Мария согласится, то она молчать не станет, дав этой непостижимой меланхолии выход. От тяжелой входной двери раздался звонок, пролетевший по дому птичьей трелью. Мария выглядела меньше, что казалось немыслимым, и бледнее чем обычно, словно за несколько дней от нее осталась ссохшаяся обезвоженная скорбная оболочка с прежними, будто насмешка судьбы, пушистыми кудрявыми волосами и подолом длинной черной юбки — инверсией так любимых ею ярких платьев. Мрачный цвет в вошедшую в свои права жару был не столько торжественен и печален, сколько неудобен и неуместен. Она храбрилась, обнимая Элизабет с застывшей восковой улыбкой вежливости, но на лопнувших сосудах голубых глаз застыли непролитые слезы. — Отлично выглядишь. — Извини, Элисса, у меня совсем нет сил шутить. Не сегодня. Обыкновенно ей не была свойственна прямолинейность, однако лицемерить и притворяться, что все хорошо, занимаясь самовнушением, Мария, несмотря на свой актерский талант, не умела. Опуская подбородок на ее голову, будучи выше, Элизабет вздохнула и закатила глаза, зная, что она этого не увидит и теряя надежду не заводить неловкую во всех отношениях беседу. — Будешь чай? Я накрыла нам в беседке во дворе, там прохладно. — Лучше не бывает, розы Элен мне всегда поднимали настроение, — Мария опустила сумку на придверную тумбу и потерла глаза, запавшие в серо-фиолетовые круги, руками. Косметика могла бы исправить, привести ее лицо к должному виду, но девушку хватило лишь на нанесение солнцезащитного крема. — Прости, милая, сегодня отвратительно спала. — Не тебе извиняться, ты будто бы вовсе не спала, — Элизабет развернулась спиной, ведя ее знакомой дорогой на задний двор через пустовавшую гостиную, нарочито небрежно размахивая подолом льняного лососевого сарафана и собранными в высокий хвост светлыми волосами. — Ты меня очень обяжешь, если согласишься остаться на ночь. Родители вернутся лишь к завтрашнему вечеру, а у тебя появится возможность выспаться без лишних напоминаний. Рано не разбужу. Она говорила так, словно визит подруги был не более, чем светским раутом, словно заранее отрепетировала собственную речь и продумала все варианты развития событий. У Марии создавалось впечатление, что она попала на постановку по плохо написанному сценарию, но от шока и недосыпа окружающий мир представал в таком фантасмагоричном калейдоскопе, смазываясь в пятно, нелепую картинку, что иной раз она сомневалась в реальности происходящего. Она столь упорно и настойчиво пыталась взять себя в руки, что хваленое прямодушное самообладание дало деру, оставив в награду или в наказание после себя сверхчувствительность и повышенное внимание к деталям, заставляющее проживать момент похорон снова и снова. Фарфоровая посуда с громким стуком опустилась на стеклянную столовую поверхность, заставляя вздрогнуть. Элизабет заварила каркаде, учтиво относясь к ее интересам. Постриженные идеально параллельно земле кусты, совершенный цвет кирпича дома, тонкий фарфор сервиза на двоих, выглаженная розовая ткань платья и уложенные скрещенными у лодыжек ноги — все вокруг сошло со страниц каталогов игрушек, воплотив в реальную жизнь интерьер кукольного домика. Мария ощущала себя отверженной, отторгнутой этой обстановкой, лишней деталью собранного паззла, не менее чужой, чем была сейчас в собственном доме. Тонкие пальцы Элизабет с острым золотым кольцом бережно сжали ее ладонь, возвращая в реальность. — Рассказывай, как все прошло. — Святая пятница, Элисса, это были похороны, а не светское мероприятие. Мария устало, без злости на подругу, вздохнула, делая глоток любимого красного напитка. На язык просилась фраза, что в реальности все было вовсе не так, как представляли таблоиды и первые полосы газет, проза жизни была куда более удручающей, но она проглотила эти слова, как обезболивающее, запивая их чаем. Это бы сказала не она, а испытываемый стресс. — Народу было немного, стояла удушающая жара, после службы поехали домой. А еще я что-то испытала к собственному брату, что нельзя назвать родственными чувствами и о чем точно не должна тебе рассказывать. Ибо я продолжаю испытывать это до сих пор. Сердце пропустило лишний удар, вынуждая скрыть нервную дрожь в пальцах за чашкой. Она вымученно улыбнулась, щекоча ногтями ладонь Элизабет. Марии хотелось поговорить по душам, отпустить эмоции в беседе, как это обычно бывало между ними, однако понимала, что нынешние переживания подруга не оценит и сочувствовать ей определенно не станет. Вдох-выдох. Глоток. Осудить она себя могла и без посторонней помощи, но оправдать свою привязанность перед самой собой и своими убеждениями было в разы сложнее. — Мари, ты недоговариваешь, — ложечка с изящным фамильным узором мягкими движениями размешивала сахар, ударяясь о стенки чашки движениями по часовой стрелке. — Мне жаль, что тебе пришлось это пережить, но это было необходимостью. Тебе нужно было попрощаться с Холдором. И прими мои соболезнования. Слова Элизабет строились на предположениях, как бы отреагировала ее мать в сложившейся ситуации, что бы произнесла Элен на ее месте, потому звучали притворно и искусственно, зажевав ленту на кассете проигрываемого сострадания. Ей хотелось сопереживать, однако из-за неумения сочувствовать и находить нужные фразы Мария ставила под сомнение ее искренность, пропитавшуюся самодовольством. Она словно гордилась самой собой, упивалась собственным навыком поддержки близкого, а не хотела помочь избавиться от душевных терзаний. Мария приклеила к ненакрашенным губам улыбку воспитанности, принимая ее попытки казаться лучше и следя за стремительно убранной из ее пальцев рукой. Ноздри щекотал кисло-сладкий запах клюквы. — Знаешь, я с самого утра собиралась предложить тебе переночевать у нас, — повторяясь, напомнила Элизабет, складывая руки на столе одну поверх другой. Не способный сфокусироваться на одной точке взгляд выбрал в качестве ориентира родинку на сгибе ее локтя. — И продолжу на этом настаивать, милая, потому что нам есть, что обсудить. Я уеду на следующей неделе. Ей не требовалось уточнять, Мария за годы дружбы успела как свои пять пальцев выучить, что Элизабет закономерно каждое лето отправлялась в языковой лагерь, считая это своим долгом и обязанностью. Французский язык для них, британки и американки, обладал притягательностью в разной степени: Элизабет грезила современным Парижем, идеализируя его по фотографиям Эйфелевой башни и дебютным альбомам Милен Фармер, а Мария упивалась Францией шестнадцатого века, сожалея, что никогда не увидит Генриха Наваррского, чье восклицание из цикла Дюма использовала как междометье, своими глазами. Идеалом мужчины, который есть у каждой девушки шестнадцати лет, для неё был последний рыцарь Франции. Мечты губят своих обладателей, умирающих в муках собственных грез. На языке с привкусом гибускуса застыло признание в собственных аморальных чувствах, но сердечные переживания еще не отняли у нее способности думать головой, почему она решила уйти от ответа, не по-английски сменив тему. — Элисса, Джек тебе дозвонился? — О, Джек, — русые брови сошлись над переносицей от упоминания этого имени, — наверное, я не успела тебе сказать перед соревнованиями, все произошло так быстро. Мы решили расстаться. Он влюблен в другую, Мария, он влюблен в тебя, ко мне он никогда подобного не испытывал и не испытает. Заметь его, дай ему шанс показать свою любовь. В пыли солнечного дня разговор застыл, прерванный неловким молчанием, где каждая из них размышляла о своем, что нельзя было доверить близкой подруге. Элизабет, нервно провернув кольцо вокруг пальца, поднялась со своего места, в небрежной изящности перекинув волосы за спину, и с опустевшим заварочным чайником направилась в сторону столовой. Оставшись наедине с собственными беспокойными мыслями, обдумывая последнюю фразу, ставшую точкой в их странном диалоге, Мария принялась изучать кустовые розы миссис Страссер, окрашенными природными красками во все оттенки красного и розового. Ей хотелось сбежать из собственной жизни, в последнее время чересчур часто требующей ответа на сложные многослойные вопросы, но идти, кроме этого дома и этого сада, было некуда. Собственный дом перестал казаться безопасным, способным принять ее в любом тревожном состоянии, когда на входной двери повис цветочный венок с черной лентой. Иронично, что розы в нем были белые. — Пожалуй, я приму твое предложение и останусь на ночь. В стремлении помочь Мария принесла из сада оставленные ими сервизные фарфоровые чашки. Элизабет, обернувшись, слегка качнула головой, выражая благодарность то ли за оказанную помощь, то ли за принятое приглашение. Мария надеялась, что самолюбие подруги не догадается, что это предложение даст ей не только спокойно выспаться, но и отделаться от навязчивых образов, заполнивших черепную коробку до краев. Не хотелось таким образом взращивать в Элизабет высокомерие, способное сыграть с ней в будущем злую шутку.