Освобождение

Вард вызвал свое отражение на ретрансляторе. Он только что вымылся, и ему было почти физически неприятно ощущать свое ненакрашенное лицо и коротко остриженные волосы без парика. Избегая смотреть на себя в ретрансляторе, Вард выбрал парик и выдвинул ящичек с косметикой. Без макияжа он всегда чувствовал себя голым, незащищенным. Варду казалось, что так он неотличим от зинтаков, что добровольцы никогда не примут его за своего. Он и без того так непохож на них и слишком похож на людей из «туземного квартала», как добровольцы называли Старый город. В этом названии Варду тоже слышалось что-то уничижительное. Кечетлек, его прежний Напсоветник, однажды спросил Варда после торжественного открытия нового рынка: «Каково тебе знать, что все эти… местные… твоя родня?» Вард промямлил что-то об особенностях кланового устройства зинтакского традиционного общества, которое, несомненно, скоро уступит прогрессивному добровольскому образу жизни. Но он не мог не заметить, каким тоном Кечетлек произнес слово «местные». Они все произносили его так: говорили «местное», а имели в виду низкое, дикарское, презренное, неправильное — нечто, что требует исправления, спасения из тьмы невежества. И Вард не знал, что коробит его больше: то, как добровольцы относятся к его землякам, или то, что его равняют с ними. На банкете Кату-Ату поинтересовалась, как Варду удалось так хорошо выучить добровольский язык — и очень удивилась, когда Вард сказал, что не знает языка своей страны. Как будто зинтаки рождаются уже со знанием дзинчогох… «Уверен, ей бы и в голову не пришло задать такой вопрос Ксамоктлану», — хмуро подумал Вард. Он подвел глаза бирюзовой тушью и осторожно, придерживая локоть левой рукой, провел две широкие полосы цвета охры и нефрита от одной скулы к другой. Он вспомнил, как его поразило сходство с Ксамоктланом, когда впервые увидел его вживую, в личных комнатах Вершины в столичном ДКО имени Иохет. Конечно, Вард знал, что Первый Хранитель Счастья, герой войны и, по слухам, сильнейший направитель ДОСЛ, родом из Зинты — отец и его окружение по какой-то причине возлагали на это большие надежды, хотя Ксамоктлана забрали в Пирамиду еще младенцем и ничто не связывало его с зинтакским народом. Но оказавшись прямо перед ним — Ксамоктлан дожидался возвращения Вершины и велел Варду следить за дверью, чтобы никто не проведал об их встрече — Варда ошеломило понимание, почему Вершина из всех Молодых Защитников выделил именно его, Варда, выходца из Зинты. Ксамоктлан сидел откинув голову и расслаблено положив длиннопалые руки на подлокотники кресла, в жестком золотом парике и золотой пудре похожий на собственный бюст в Галерее Героев ДОСЛ. Он рассматривал Варда из-под полуприкрытых век. Казалось, его мысли занимает что-то забавное. Вард вытянулся у двери, опираясь на свой высокий гвардейский щит и копье с бахромой, — они словно придавали сил, напоминали о караулах в Школе Молодых Защитников. Но он не мог не чувствовать на себе взгляд Ксамоктлана. Когда они с Вершиной поговорили — спустя час ожидания за закрытой дверью, показавшийся Варду бесконечным, — Ксамоктлан сказал Варду на прощание: «Судя по всему, ты, добруг телохранитель, — подающий большие надежды юный доброволец. Приходи ко мне в Оплот Всеобщего Счастья и Процветания, как только Тен с тобой закончит. Я охотно возьму тебя на службу. Мне всегда требуются двойники». Варду не понравился его покровительственный тон, то, как Ксамоктлан смотрел на него, отстраненно и изучающе, то, что он фамильярно сократил имя Вершины до «Тена» — и вообще, что позволил себе называть Вершину по имени. Но больше всего — то, что Ксамоктлан озвучил страхи Варда. «Как только Тен с тобой закончит», — сказал он походя, будто это было что-то само собой разумеющееся, даже не стоящее внимания. И Вард не осмелился спросить Вершину, прав ли Ксамоктлан; как не осмеливался заговорить и о своем с ним сходстве — предпочел притвориться, что ни о чем не подозревает. Не подозревает, не видит, не замечает… Весь последний год в столице Вард провел в этой трусливой слепоте. Он старался не думать, отчего Вершина и Ксамоктлан держат свои встречи в тайне, а на людях делают вид, что едва знают друг друга; отчего Вершина все чаще, все дольше запирается один и все реже оставляет у себя Варда; отчего его разговоры по ретранслятору звучат так, будто и он, и его собеседники тщательно выбирают слова; и отчего Вершина больше не смотрит на Варда так, как раньше. Иногда ему представлялось, что он тоже был частью плана Вершины. Но план этот был настолько сложен, затрагивал такие тайны и недоступные лишенцам знания, что Вард попросту неспособен понять, какую роль отвел ему Вершина в своем восхождении к абсолютному могуществу. Варду нравилось думать об этом. Мысль о том, что Вершина выбрал его не просто так, придавала какой-то скрытый, глубокий смысл всему, что Вард пережил в столице. Дарила ощущение причастности к чему-то важному. Кату-Ату, совершенно не слушая пения Неверики, которое она для себя вытребовала, расспрашивала Варда о его службе в столице, глядя на него во все глаза. Похоже, она принимала его за соратника Вершины, чуть ли не за его правую руку. Набив полный рот и забывая прожевывать, она спрашивала жарким шепотом, подавшись к Варду: что говорил Вершина? Как он пришел к осознанию, что старый метод неэффективен и остальные четверо из Пятерых погрязли в устаревших предрассудках? Как сложился его план? Как он сумел убедить Ксамоктлана и других направителей в необходимости перемен? Вард не знал, что ей ответить. Он представил лицо Кату-Ату, признайся он ей, что до последнего, до самого объявления в новостях, которое Вард увидел уже здесь, в Зинте, он не имел ни малейшего представления о том, что готовится. Какое разочарование постигло бы Кату-Ату! Судя по всему, она еще на пути в Зинту нарисовала в своем воображении образ Вардоса Аджасова, преданного сподвижника Вершины, с отвагой и надеждой устремляющего взгляд в Новые Времена. Вард закончил, протянув карминно-красную полосу по густо запудренной нижней губе к подбородку. Он пристально взглянул на свое отражение. Ему по-прежнему было неспокойно, но все-таки теперь он вновь был Вардосом Аджасовым, одобренным Вершиной правителем добровольской Зинты, — и за яркими красками макияжа уже не угадать его настоящих эмоций. Вард поднялся, не отрывая взгляда от отражения на ретрансляторе. Он оправил одежду, чуть повернул значок. У него опять есть силы на то, чтобы выйти к советникам. К Кату-Ату. При мысли о том, что снова придется отвечать на ее вопросы о Вершине — лгать на ее вопросы — у Варда заныло под ложечкой. Но в то же время… было что-то в ее взгляде, в том, с каким уважением и восхищением она на него взирала, отчего Варду становилось… легче. Нет, не легче, но обычная тревога как будто заглушалась уверенностью — не собственной, а позаимствованной у того Вардоса Аджасова, каким видела его Кату-Ату. Вардоса Аджасова, стоявшего бок о бок с Вершиной на пороге великих свершений. Вардоса Аджасова, заслуженно возглавившего родную страну, чтобы вести ее за собой в новые, лучшие времена. Вардоса Аджасова, действительно имеющего значение. Вардос, каким его видела Кату-Ату, силен и бесстрашен, потому что знает, что его дело правое, и его ежедневным трудам во имя новой добровольской Зинты не мешают пустые страхи и сомнения. Варду доставляло удовольствие быть этим Вардосом для Кату-Ату. Наверное, то же чувствовал и Тамраил, когда записывал свое сообщение для добровольцев. Что его дело правое… И, в отличие от Варда, ему не приходится скрывать себя настоящего. Вард остановился перед дверьми, ведущими в «официальный» корпус дворца. Из коридора, который ему предстояло пройти до своего кабинета, доносились взволнованные голоса, и Вард с неудовольствием узнал среди них резкий голос Кату-Ату. Чем еще она недовольна? Бурганов уже отчитался, что отправил половину столичного гарнизона на помощь добровольцам, стоящим на Лалачак, — и у Варда сложилось впечатление, что Кату-Ату одобряет его решение. Теперь же в ее голосе звучит неприкрытая ярость. А он-то надеялся, что после гибели Кечетлека сможет перевести дух… Вард заставил себя нажать на ручку двери и вышел в коридор. Советники не замечали его, пока он не подошел вплотную. Только тогда Кату-Ату бросила не глядя, должно быть почувствовав его приближение через Поток: — Замвершина! Ты вовремя. Мы уже собирались послать за тобой. Погляди-ка на эту пакость! — Она показала ему мятую серую бумажку — чуть ли не сунула прямо в лицо. Вард взял листок и расправил. Крупные, грязновато отпечатанные буквы на самом верху гласили: «СМЕРТЬ ЗАХВАТЧИКАМ!» — а ниже сообщалось, что взрыв на зинитном заводе — лишь начало в борьбе за свободу славного народа дзиндаран. Далее в патетических выражениях говорилось о том, как добровольские угнетатели, и сами погрязшие в бездуховности и разврате, разрушают самые основы дзиндарского уклада жизни, искореняют священные дзиндарские традиции, насаждают собственные взгляды, чуждые народу Дзиндар, делают всё, чтобы заставить дзиндаран забыть, кто они есть. Безымянный автор призывал присоединяться к благородному делу освобождения, дабы раз и навсегда изгнать поработителей из «земли ваших великих предков». «И не останавливайтесь страхом перед вражескими направителями, — заявлял он в заключение, — ибо в наших рядах есть направители также. Несокрушимые силы Высочайшей и Священнейшей Державы Потока дадут защиту для вас и ваших клановых родственников». Текст был напечатан на добровольском, но тот, кто составил его, явно не владел языком свободно. Оборот листовки пестрел дзинчогохскими буквами — похоже, тот же текст повторялся на языке дзиндаран. Вард поднял глаза от листка. — Значит, Держава, — произнес он севшим голосом. Кату-Ату забрала листок обратно. — Всё вранье! — фыркнула она. — Какое же бесстыдное! поганое! Вранье! Направители у них есть, ха! Даже неграмотные местные и те знают, что ни один направитель с той стороны не пройдет через наш разлом! — Кату-Ату смяла листок и запустила им в полумрак коридора. — Бессмысленные угрозы, — презрительно усмехнулась она. — Но тем не менее наша задача — выяснить, кто за этим стоит. Мы не можем допустить, чтобы какие-то ненормальные омрачали спокойствие и счастье народа добровольской Зинты. Побьюсь об заклад, найти печатный станок будет раз плюнуть. Вряд ли они тут в каждой зинтакской семье. — Кату-Ату даже хрюкнула от смеха — так ей понравилась собственная шутка. — Вынуждена тебя поправить, добруга Напсоветница, — сказала Неверика, — но искусство книгопечатания процветает в этих краях с давних времен. Вопреки предубеждениям, сложившимся у добровольцев, среди зинтаков много образованных, высококультурных людей. Кату-Ату посмотрела на Неверику с прищуром. — Не путаешь ли ты, добруга Культсоветница, чью культуру ты должна здесь развивать? Щеки Неверики вспыхнули под перламутровой пудрой. — Я всего лишь хочу обратить твое внимание, что в столице совершенно точно множество владельцев печатных станков, — оправдалась она. — Тогда я найду и допрошу их всех! — отрезала Кату-Ату. Повернувшись к Олэйсу Бурганову, она сказала тоном, не терпящим возражений: — Будем работать вместе, добруг Военсоветник. Мне понадобится помощь твоих бойцов. Кату-Ату деловито надела шлем, одернула подол туники и зашагала прочь из Пирамиды; на ходу она наклонилась и подобрала смятую листовку. Бурганов с угрюмым видом последовал за ней. Советники проводили взглядом их удаляющиеся фигуры: исполинскую — Бурганова и маленькую, крепко сбитую — Кату-Ату. В других обстоятельствах этот контраст показался бы Варду комичным, но сейчас он не мог избавиться от чувства, что Кату-Ату изготовилась сделать Зинту второй Тулгуей. — Я буду у себя в кабинете, — пробормотал Вард. Не встречаясь глазами с советниками, он развернулся и двинулся в конец коридора, сдерживаясь, чтобы не ускорить шаг. Пускай думают, что он, как истовый добровольский управленец, будет работать допоздна. После всего, что случилось сегодня, Замвершине полагается работать допоздна, верно? Пусть даже Вард и не представлял, что ему делать. Вершина на портрете встретил его пронзительным взглядом. Прикрыв за собой дверь, Вард прошел к рабочему столу и опустился в кресло, по-прежнему чувствуя затылком этот требовательный, проницательный взгляд — впрочем, те же глаза смотрели на него с алебастрового бюстика на столе, рядом с письменным прибором и держателями для бумаг в виде могучих фигур добровольца и доброволки. Вард опустил голову на руки. Что-то болезненно сжималось внутри, когда он пытался предположить, что предпримет Кату-Ату, — и Вард как обычно принял решение не думать. Будет благоразумно не мешать Кату-Ату исполнять ее долг. Она не потребовала, чтобы Вард присоединился к ней в расследовании, так что у Варда есть возможность остаться в стороне, и это хорошо. Это хорошо. Вард поправил бюстик Вершины. Передвинул перья для письма так, чтобы они торчали под одинаковым углом. Чуть повернул значок у себя на груди. Почувствовал, что начинает успокаиваться. Сейчас главное — не думать о Кату-Ату, листовках, Державе, взрыве на зинитном заводе… Он вздрогнул от стука в дверь. Мгновенно выпрямившись и положив сцепленные руки перед собой, Вард разрешил: — Войдите. В кабинет изящным движением скользнула Неверика. Она нажала на дверь, услышала щелчок и легко прошла по ковровой дорожке — Варду со своего места показалось, что Неверика парит в воздухе. — Вэри, — улыбнулась она, присев на краешек одного из стульев для посетителей, стоящих вдоль стены. Вечерний свет, падающий из широких окон, окрасил всю ее фигуру в лиловый. В голосе Неверики слышались просительные нотки. Вард внутренне напрягся. Неверика разгладила подол юбки, натягивая ее на колени, провела ладонями по парику, зачем-то подняла браслеты на левой руке выше по предплечью, к самому локтю. Заметно колеблясь, она начала: — Ты ведь не веришь, что за всем этим стоит Тамраил? — Не знаю. Он объявил войну Добровольному Объединению, ты же сама видела сообщение. Неверика опять пригладила загнутые внутрь концы парика, хотя в этом не было никакой необходимости. — Но Тамраил сражается ради блага своего народа! Он не пошел бы на убийство десятков рабочих-зинтаков! И уж совершенно точно не стал бы принимать помощь от агентов Державы. Вард прижал пальцы к своему значку. — Отец повздорил с Тамраилом из-за того, что Тамраил стоял за независимость Зинты. Он не признавал никакого влияния извне — ни добровольского, ни державского. Но это было давно. — Вард потер виски. — Прошло столько лет. Возможно, он изменил свои взгляды. — Тамраил не из тех, кто изменяет своим убеждениям! — возразила Неверика. Потом, будто смутившись своей горячности, сказала беспечно: — Я просто не хочу, чтобы ты беспокоился, Вэри. Оставь это дело Напсоветнице и Бурганову. Не забивай себе голову. Я вижу, — Неверика вспорхнула со стула и перегнулась через стол, — ты все еще носишь свою таинственную находку. — Потянувшись, Неверика захватила пальцем цепочку и вытянула кулон у Варда из-за пазухи. Вард отчего-то застыдился. — Не время дурачиться, Нэвэри. — Он отобрал у нее кулон, засунул обратно под пелерину и вышел из-за стола — подальше от Неверики. Прислонившись спиной к стене, Вард сказал, глядя в темнеющие окна: — Надеюсь, ты права. Я не хочу быть ему врагом. Впрочем… полагаю, я уже его враг. Раз я на стороне добровольцев. Неверика обвила рукой его шею. — Я уверена, Тамраил не считает тебя врагом, — произнесла она успокаивающе, прикасаясь прохладными губами к щеке Варда, рядом с ухом. — Кто в своем уме станет считать врагом меня, — невесело усмехнулся Вард. Он высвободился из объятий Неверики и вернулся за стол, но не сел, а остался стоять, положив руку на спинку кресла — неосознанно повторяя позу Вершины на портрете позади себя. Его иррационально беспокоило, кем видит его Тамраил. Неужели и правда своим врагом? Олицетворением ДОСЛ, алчной, бездушной силы, всего, что Тамраил вкладывал в дзиндарское слово «пермэран» — чужие, незнакомые, другие. Вард помнил, как часто это слово звучало в этом самом кабинете, когда дворец еще был дворцом, а не Пирамидой, и Тамраил с отцом в пылу спора переходили на дзинчогох. В один такой день Тамраил вылетел отсюда с пылающим лицом, с рукой на рукояти гэчмека — Вард едва успел юркнуть обратно в свою комнату. Тамраил замедлил шаг у его порога и толкнул незапертую дверь — отец запрещал Варду задвигать засов даже на ночь. Вард метнулся к кровати и уже нырнул под одеяло, но не успел притвориться, что спит, и его окатили волны жара и ледяного холода: Тамраил заметил, что Вард подслушивает! Шагнув за порог, тот произнес, обращаясь как будто не к Варду: — Пора мне уезжать. Довольно с меня анджасанского гостеприимства. — Тамраил прошел вглубь комнаты, сел в изножье постели — Вард подтянул колени к груди. — Твой отец — упертый высокомерный самодур, — сказал Тамраил со злостью — и неожиданно улыбнулся Варду. В темноте Вард не видел его лица, но услышал улыбку в его голосе: — Но тебе и без меня это давно известно. Послушай. — Тамраил положил ладонь на плечо Варда. — Ты славный мальчик. — Он произнес слово «мальчик» на дзинчогох, «юрги», что значило барашек. — Хороший, добрый мальчик. То, как твой отец обходится с тобой… ты этого не заслуживаешь. Он хочет сделать из тебя такого, как он сам. Такого же засранца. — Тамраил тихо, отрывисто рассмеялся. Помолчав, продолжил: — Не поддавайся, Вардос. То, что он считает за слабость — твоя сила. Будь смелым, будь сильным. — Рука Тамраила сжала плечо Варда. — Но самое главное, будь добрым. Это труднее всего, и у тебя это есть. Не позволяй никому это отнять. Тамраил начал было вставать, когда Вард, собрав всю свою смелость, решился: — Останьтесь, Тамраил-адаласы… Тамраил похлопал его по щеке. — Прощай, барашек. На пороге Тамраил оглянулся, как будто раздумывая. В память Варда навсегда врезался этот образ: черный тонкостанный силуэт в приглушенном свете дверного проема. Уже через мгновение дверь вновь закрылась, и Вард еще долго слушал, как удаляются и стихают знакомые быстрые шаги. После Вард так часто вспоминал этот ночной разговор, что ему начало казаться, что он сам это выдумал. Или ему всё приснилось. Тамраил уехал в ту же ночь — и отец ходил угрюмый и раздраженный. Вард старался не попадаться ему на глаза. По своему опыту он знал, что лучше не подворачиваться отцу под горячую руку — но кроме того Вард боялся, что выдаст себя. Взглядом или неосторожным словом, или, наоборот, молчанием — отец так хорошо умел вызнавать все его детские тайны — выдаст, что думает о Тамраиле. Скучает по Тамраилу. Тамраил был одним из немногих людей — а может, вообще единственным — кто мог задеть отца за живое. Отец исходил ненавистью — он всегда был гневлив, но никогда прежде Вард не видел, чтобы отец ненавидел кого-то с таким упорством и страстью. Имя Тамраила звучало во дворце едва ли не чаще, чем прежде, когда отец и Тамраил еще были дружны. И всякий раз, когда отец в разговоре с дядьями поминал бывшего закадычного друга — конечно же, поминал недобрым словом — у Варда замирало сердце. Ночью, лежа в постели, Вард писал кончиком пальца на спинке кровати «Тамраил Видризов», и это имя казалось ему самым красивым именем на свете. В те дни даже буквы Т и В стали его любимыми — занимаясь с домашним учителем, он выписывал их с особым старанием. И Варда радовало, что его собственное имя, которое никогда ему не нравилось, тоже начинается на «В». В то время — в последний год перед Школой Молодых Защитников — Вард сильно похудел, кожа да кости, как ворчал отец. А дядя Шо’дуджьон его защищал: «Мой племянник просто растет! Погляди, как вытянулся — скоро выше тебя станет, уважаемый старший брат!» А Вард толком не ел и толком не спал, мучился как от болезни, про которые он как-то видел историческую передачу по ретранслятору. Ночью становилось совсем невыносимо. Он силился не думать о Тамраиле, но все равно думал — так, как нельзя было думать, и плакал от стыда, от злости на себя — такого испорченного, неправильного, и от того, что никак не может избавиться от этой нежданной боли, вконец его истерзавшей. Он опять начал забираться под кровать, как в детстве, — только так мог заснуть, хотя уже еле-еле там умещался. Однажды отец застукал его, вытащил за шиворот пижамы и отчитал за то, что Вард опять прячется, как «позорный жяго». Вард не знал, что такое это жяго, но ему подумалось, что таков он и есть — жалкий, презренный… настолько слабовольный, что не может даже совладать с собственными мыслями. И собственным телом. И желаниями. И снами… Приближалось время отъезда в столицу, в Школу Молодых Защитников, и Варду совсем не стало покоя. Отец не находил себе места от «чести и ответственности», возложенных на Варда, и оттого донимал его пуще прежнего — тревожился, что Вард, оставшись в столице без отцовского присмотра, непременно каким-то образом опозорит его, первого руководителя добровольской Зинты. И Вард уверился, что так оно и будет. Он ждал этого дня с тоскливым страхом — перед будущими однокурсниками, детьми высокопоставленных добровольцев, перед учителями, о суровости которых он столько слышал от отца, перед занятиями и тренировками, с которыми он, несомненно, не справится, а больше всего — перед самой столицей, кишащей направителями. Но в то же время Вард ждал отъезда с нетерпением — как осужденный на смерть ждет казни: чтобы прекратить всё это. Эти муки, этот стыд, это непроходящее горькое чувство, которое заставляет покрываться испариной и не дышать всякий раз, когда при Варде произносят имя Тамраила; этот его новый секрет, что добавился ко всем остальным — и на то, чтобы скрыть этот новый, уходят все силы без остатка. Вард сел в присланный за ним летатель (какая честь! Какая ответственность! Отец раздражался еще больше от гордости и волнения) и, глядя в окно на удаляющийся дворец, на утопающую в фиолетовом мареве Зинту, вздохнул с облегчением — в первый раз за долгое время. Варду казалось, что оставляя позади свое детство, он оставляет позади неправильного себя — со всеми его страхами, мечтами и терзаниями, которым не место в груди будущего мчэра.