Освобождение

Имена, которые назвал мальчик, превращались в новых задержанных — и те тоже называли имена. На стол Варду ложились списки. Бесконечные столбцы имен, каждое из которых обещало еще имена, еще допросы, еще признания… Кату-Ату ужасалась и гордилась одновременно: какие цифры, какой необычайный охват антидобровольского заговора! Дядя Шо’дуджьон шутил, что такими темпами она переселит в темницы весь город. Вард не осмеливался взглянуть ему в глаза. Таким шуткам не смеются. Вард просиживал целые дни в своем кабинете перед папками с делами подозреваемых и делал всё от него зависящее, чтобы не читать их показания, не запоминать их имен, не увидеть их лиц на приложенных к папкам впечатлениях. Расследование шло полным ходом, и Вард рассудил, что ему, Замвершине, полагается работать не жалея сил. Он работал допоздна. Он сидел за столом, прислушиваясь к шагам и голосам снаружи, и отчаянно боялся, что кто-то войдет с докладом. И тогда ему придется реагировать. Свет за окнами окрашивался в зловещие тона, Вард зажигал настольную лампу под зеленым абажуром, в свете которой окаменевшие от испуга лица задержанных казались заранее мертвыми. Он решался выйти из кабинета только поздней ночью, перед этим послушав у двери, не идет ли кто-то по коридору. Но даже сюда, за баррикады из официальных бумаг, письменных принадлежностей, добровольской символики, идеологически правильных декоративных фигурок из зинита, проникали отголоски того, что творилось снаружи. Даже стараясь не замечать, Вард замечал — и оттого прилагал еще больше усилий, чтобы другие не заметили. Он верный идеям ДОСЛ руководитель добровольской Зинты, поставленный самим Вершиной, и он всем сердцем верит в необходимость искоренения — искоренения любой ценой — этой террористической заразы, посеянной шпионами Державы и врагами Доброй Воли. Они повсюду. Ими могут оказаться кто угодно. Они устроили взрыв на зинитном заводе, унесший жизни десятков рабочих, добровольцев и зинтаков, и этого Вард никогда, никогда не забудет… Вард переписал свой доклад в одиннадцатый раз. Еще на девятом разе он почувствовал, что запомнил текст наизусть, но никогда не вредно закрепить. Он всегда так учил, еще до Школы Молодых Защитников: учитель-доброволец, которого нанял для Варда отец, считал многократное переписывание лучшим способом что-то запомнить. Вард и не думал усомниться. Ему нравилось писать. Ему нравился свой почерк. И дома, и в Школе Молодых Защитников учителя всегда хвалили его почерк. Они говорили, почерк показывает его прилежным и аккуратным — а эти качества (как Вард давно усвоил) нравятся всем. Вард положил исписанный лист бумаги так, чтобы его не было видно под тем ракурсом, на который настроен ретранслятор. Встал, тщательно оправил одежду, пригладил парик, стер слегка поплывшую подводку под глазами, повернул значок на груди. Глядя в свое отражение в ретрансляторе, принял выражение лица, которое, по его мнению, подходило случаю: Вард собирался говорить о казни. Кату-Ату приговорила к казни через Освобождение четырнадцать зинтаков, к ослеплению — двадцать восемь, в основном жен и детей заговорщиков. Под приказом стояла подпись Варда, но это не он решил их судьбу. Всё было решено заранее. Он ничего бы не смог изменить, даже если бы… Нет, конечно, он не осмелился бы опять выступить против Кату-Ату. Она докладывает напрямую Ксамоктлану, Первому Хранителю Счастья. Может, она и сама хранка. Когда отец отдал свою страну добровольцам, Вершина лично пообещал ему, что в Зинте не будет Хранителей Счастья. То же самое он повторил и Варду. Но всем известно: любой Напсоветник — неофициальный агент Оплота Всеобщего Счастья и Процветания; для того их и присылают каждому Замвершине в каждом государстве-члене ДОСЛ. И кто знает, сколько еще хранов среди тех, с кем Вард встречается, разговаривает и работает каждый день. Вард переключил ретранслятор на запись. Он раскрыл руки так, словно хотел заключить ретранслятор в объятия, и начал с положенного приветствия. Его губы сами собой произносили заученную речь. Вард слышал свой голос как будто со стороны. В голове стало светло, легко, Вард почувствовал, что скользит к концу своего послания и стоит ему остановиться, как он уже не сможет продолжить. Поэтому останавливаться нельзя. Наверное, у него остекленевшие глаза, но это ничего — на той стороне никто не будет вглядываться в его глаза. Главное закончить. Еще немного. Способ его старого домашнего учителя в очередной раз сработал: от частого повторения слова уже потеряли смысл, но зато Варду не приходилось задумываться, чтобы выговаривать их одно за другим. Он дошел до прощания, выждал приличествующие несколько секунд и завершил запись. Опустился обратно в кресло. Всё тело обмякло после пережитого напряжения — записывая свой запрос, Вард даже не осознавал, насколько был напряжен каждый его мускул. Он включил запись, чтобы проверить, всё ли так, как полагается, но не хотелось даже думать о том, чтобы перезаписать ее с самого начала. Вард перевернул листок с речью: каждое слово теперь вызывало почти физическое отторжение. И верно — стеклянные глаза, и он так и застыл с раскрытыми объятиями — забыл сцепить руки. Но выглядел он уверенным, чуть обеспокоенным — именно настолько, насколько нужно — и при этом решительным. Он написал хорошую речь. Никто в столице не заподозрит его в сочувствии террористам. Он всего лишь озабочен безопасностью и благополучием во вверенной ему стране. Кату-Ату настаивала на публичной казни. «Мы должны показать им пример! — со своей обычной пылкостью убеждала она Варда. — Им всем! Они должны увидеть, что ждет предателей ДОСЛ!» Вард боялся с ней спорить. Он уже и так испытал судьбу, когда вытребовал полного прощения для того мальчика из сехравы. Вард начал жалеть о своем поступке в тот же день — вернее, в ту же ночь, мучаясь бессонницей. Не мог забыть, как смотрела на него Кату-Ату. Будто в чем-то подозревает. Будто ее не убедили его разумные, истинно добровольские доводы. Вард вспоминал их диалог снова и снова. Мысленно повторял каждую сказанную фразу: может, надо было сформулировать по-другому? Выбрать другое слово? Что, если его тон был слишком резким или, наоборот, неестественно равнодушным? Варда не покидала мысль, что направители чувствуют лишенцев. Кату-Ату наверняка почувствовала его смятение, страх, острое, почти… приятное желание спасти. Вдруг она доложит Ксамоктлану, что он проявил слишком горячее участие — и тогда Варда могут… Нет, Вершина никогда не допустит… Но Ксамоктлан способен и не поставить Вершину в известность… Ведь он уже так делал: истребил четверых из Пятерых, пока Вершина находился в Зинте с официальным визитом. Вершина так и сказал Варду: он не подозревал о намерениях Ксамоктлана, он планировал бескровный переворот, а не ту резню, что сотрясла всю столицу и отдалась арестами и Освобождениями по всему ДОСЛ. Вершина всегда был откровенен с Вардом. У Варда не было причин не верить… Вард отогнал воспоминания о тех последних безумных днях с Вершиной. Он отправил сообщения и уставился в колыхающийся полупрозрачный герб над ретранслятором. Поскорее бы пришел ответ. Он не сомневался, что столица поддержит его мнение: небезопасно и крайне неосмотрительно устраивать публичную казнь, учитывая сложившееся положение в Анджасано. Простым зинтакам пока ничего не известно о масштабах террористического заговора, они видят лишь то, что происходит у них на глазах: добровольские солдаты вламываются в дома, хватают всех без разбору и бросают в иялтэ. Охрану Пирамиды каждый день осаждают потерявшие разум от горя жены и матери задержанных, пытаясь передать им еду и деньги для надзирателей — несчастные, они не понимают, что нынче другие порядки. Дядя Шо’дуджьон говорит, каждый день к нему выстраивается очередь просителей с подарками, как в прежние времена, когда он был эркейзи-еличем, главным судьей (тут Вард чувствовал, что Шо’дуджьону хочется сказать «в прежние, лучшие времена»). «Нам следует рассказать людям о том, что нам открылось, — возражал Вард Напсоветнице, стараясь сохранять спокойный, ровный тон. — О зачинщиках из Державы, вражеских направителях, с которых всё началось. Люди должны знать, что мы боремся в первую очередь с ними, с чужаками, желающими захватить нашу родину — а не с народом Зинты. Мы защищаем народ Зинты. Иначе в глазах простых зинтаков мы и станем теми, кем нас называли в этих державских листовках: захватчиками, угнетателями, убийцами их родичей». Кату-Ату всё хмурилась. «Ты слишком с ними церемонишься, добруг Аджасов, — ворчала она. — Одними разговорами-уговорами недавно одоброволенную страну не усмиришь. Тут нужна твердая рука, — при этих словах Кату-Ату сжала свой маленький кулачок. — Иста меня предупреждал, что ты человек мягкосердечный. Поэтому он и прислал тебе меня», — заключила она покровительственно. В конце концов Вард уговорил Кату-Ату спросить мнения столицы. Столь важные решения не следует принимать лишь на местном уровне. Кату-Ату сразу же согласилась: ей явно пришлось по душе верноподданническое рвение Варда. Да и Варду так будет легче. Какой бы приказ ни пришел из столицы, это уже будет не его решение. Вард опять сможет раствориться в гигантской тени, отбрасываемой великим, мудрым и справедливым Добровольным Объединением Счастливых Людей. Опять сможет не замечать. Пока они выбирались из пахнущих сыростью коридоров иялтэ, мальчик-зинтак пытался рассказать Варду о том, что делается в Старом городе. О том, что добровольцы делают с жителями Старого города… Мальчик говорил на дзинчогох, чтобы его не поняли конвоиры, — похоже, он и подумать не мог, что адаласы мчэр, глава его клана, тоже не знает языка дзиндаран. Вард улавливал только отдельные слова, но в этом потоке страшных слов о страхе, боли, унижениях, разбитых головах и плачущих женщинах Варда поразило другое: мальчик был явно убежден, что Вард не подозревает о зверствах добровольцев. Коварные пермэран, чужеземцы, скрывают от Варда правду. Иначе разве стал бы он бесстрастно взирать на бесчинства, творимые над его единокровными? Ведь он — адаласы мчэр, отец всех Анджасанран, который живет ради того, чтобы жил его клан. Вот он не раздумывая спас его, бедного сироту Зэри, от верной смерти; а теперь, когда Зэри открыл Варду глаза на двуличие добровольцев, спасет и всех добрых людей Анджасано. Вард хранил молчание всю дорогу. Не знал, что ответить, да и отвечать на добровольском языке было бы опасно: сопровождающие их солдаты уж точно доложат, что зинтак, подозреваемый в участии в антидобровольском заговоре, о чем-то разговаривал с Замвершиной. Вард довел мальчика до ДКО — просто от растерянности: не отправлять же его обратно в разоренную сехраву. Мальчика отпустили, но о нем уже не забудут. ДОСЛ не забывает тех, кого заподозрил в предательстве. Неверика сказала, что обо всем позаботится — произнесла это так легко, точно обещала проследить за приготовлениями к банкету. Вард любил, когда она так говорила. Это вселяло в него уверенность — в том, что всё будет так, как должно быть, всё будет хорошо, потому что так сказала Неверика — и Варду не о чем волноваться. И она сдержала обещание. Мальчик исчез уже на следующий день. «У меня свои связи», — лукаво улыбнулась Неверика. Ей нравилось играть в таинственность, а Вард и не пытался расспрашивать. Лучше не знать, тогда и скрывать будет нечего… Он постарался забыть о мальчике: Варду отчего-то мнилось, что если он забудет о нем, то и Кату-Ату, и все остальные забудут. Вскоре он и правда не мог припомнить его лица — но как бы ему ни хотелось, Вард не мог вытравить из памяти то непривычное, непонятное ему самому чувство, которое испытал в ту ночь под взглядом мальчика. Тот смотрел на него… с бесконечной благодарностью, а еще — с надеждой, с той благоговейной, сияющей, без тени сомнений надеждой, которую называют упованием. И под всеми своими страхами, отрицаниями, малодушным желанием вернуть всё как было Вард хранил память о том возвышающем чувстве: каково это — быть спасителем, на которого уповают. Тишину нарушил мелодичный сигнал ретранслятора. Вард вздрогнул. Если это ответ из столицы, то он пришел слишком быстро. Почему они приняли решение так быстро? Не давая себе времени передумать, Вард нажал на кнопку пуска. Сообщение оказалось без изображения — обычное дело, но Вард почему-то почувствовал себя разочарованным. Приятный безличный голос зачитывал приказ: «Провести публичное Освобождение незамедлительно. Для привлечения большего количества публики препроводить на площадь в обязательном порядке: одного взрослого мужчину, одну взрослую женщину с каждой жилой единицы; детей — по желанию (настоятельно рекомендуется). Для поддержания благонамеренности сопроводить отобранных зинтаков под вооруженной охраной. В целях сохранения положительного образа в глазах туземного населения Замвершине добругу Вардосу Аджасову разрешается на Освобождении не присутствовать». Вард смотрел на пирамиду, колосья и виноградные гроздья так долго, что они зажглись перед ним даже когда он закрыл глаза. Препроводить в обязательном порядке… под вооруженной охраной… Вард представил, как бойцы Бурганова сгоняют зинтаков смотреть казнь, угрожая им копьями, а Кату-Ату идет рядом воздев руку, в любой миг готовая ударить Потоком по несогласным. Вард с силой потер глаза. Выудил из-за пазухи кулон, начал вертеть в пальцах, не вполне осознавая, что делает. Пирамидка из ндара была приятной наощупь, гладкой, нагретой теплом его тела. Это успокаивало — почти так же, как поправлять значок. И не надо беспокоиться, что потемнеет от частых касаний. Вард думал о кулоне, чтобы не думать о предстоящем собрании советников. Он должен показать им запись. Назначить день. Распорядиться прикатить на площадь освободитель. Назначить руководителя казни. При отце важными казнями всегда распоряжался дядя Шо’дуджьон, но Вард предчувствовал, что Кату-Ату пожелает возглавить казнь сама. Как-никак, это ее неустанными стараниями предатели ДОСЛ были обнаружены и арестованы. Если там будет Кату-Ату, возможно, освободитель не понадобится… Варда начал бить озноб. Кто принял его сообщение? Кто отдал этот приказ? В глубине души Вард надеялся, что ему ответит сам Вершина. Глупо, конечно: Вершине недосуг вникать во внутренние проблемы добровольских стран, такие ничтожные в сравнении с теми недоступными пониманию Варда задачами, которые Вершина решает в своей Пирамиде, устремляясь разумом в Поток. Вероятнее всего, приказ отдал Ксамоктлан. Только он мог измыслить нечто настолько безжалостное, неоправданно суровое, лишенное всякого здравого смысла и понимания внутренней ситуации в стране — впрочем, как и все его «принципы», которых придерживаются Хранители Счастья. Не зря Кату-Ату его боготворит — они с Ксамоктланом друг друга стоят. Каким еще чудом Ксамоктлан сообразил, что Варду не следует присутствовать на казни членов его собственного клана! Вард потешил себя мыслью, что последнее распоряжение добавил Вершина. Он и раньше избавлял Варда от того, что — как он говорил — «твоя чистая душа не выдержит, Вардэк». И стальные глаза Вершины смягчались от жалости. Вновь, как дома, Вард чувствовал свою ущербность, но вместе с тем — он ни за что не признался бы самому себе — ему было приятно, что его жалеют. Тамраил, Вершина, Неверика, даже Кату-Ату — они все чувствовали в нем эту слабость, слабость души, и кроме вечного унижения, пренебрежения, взглядов свысока, Вард получал некое подобие защиты. В нем не видели угрозу. Ведь он такой слабый, чистый, наивный. У него не хватит духу задумать что-то плохое — да что там, он даже не ведает ни о чем плохом! Когда Неверика в их первую встречу, отведя Варда в сторону, шепотом предостерегала его о наклонностях Вершины, Вард выслушал ее так, словно не понимал ее намеков. Это было легче, чем сознаться, что он и сам мучительно мечтает о том, о чем предупреждала его Неверика. И когда это случилось — в ту же ночь, после представления во Дворце Доброй Воли, после того, как он смотрел на обеспокоенную Неверику самым простодушным из своих взглядов — Вард тоже до последнего не понимал, зачем Вершина привел его в свои комнаты в ДКО имени Иохет. Давным-давно Тамраил сказал ему быть смелым, сильным, а самое главное — добрым, и Вард гордился, что в полной мере освоил хотя бы последнее. Все считают его добрым. А если все считают тебя добрым, то не имеет значения, что там внутри, за броней неведения, чистоты и беззащитности. Зажав кнопку на ретрансляторе, Вард послал советникам сигнал о собрании. Посмотрел на подушечку пальца — там осталась вмятинка от кнопки, такой тугой, что Варду всегда было больно на нее нажимать. Дожидаясь советников, он массировал палец, не позволяя себе думать о предстоящей казни — но все равно мысленно составлял список распоряжений. Было бы проще предоставить все приготовления Кату-Ату — ей это только польстит. Эта мысль была соблазнительной. Пусть Кату-Ату и Бурганов отвечают за казнь, тогда Варду не придется бороться с собой каждый раз, когда понадобится заполнить запрос или продиктовать приказ для трансляции по городу. Всё, что от него потребуется, — это поставить подпись, чтобы создать иллюзию участия. Расписаться под документом можно и не глядя… Телохранители распахнули двери — первой, конечно же, примчалась Кату-Ату. Она быстрым шагом прошла через кабинет к рабочему столу, впившись глазами в ретранслятор. Шлем она держала у бедра, туго заплетенные волосы влажно блестели; прежде четкая фиолетовая линия, пересекающая ее лицо, смазалась, а на тыльной стороне руки виднелись фиолетовые пятна — должно быть, Кату-Ату утирала пот, не беспокоясь о макияже. Вард и сам не знал, отчего это так его коробит. — Столица поддерживает твое предложение, добруга Напсоветница, — проговорил Вард приподнятым тоном, вставая из-за стола ей навстречу. Темное лицо Кату-Ату просияло. — Так я и думала, — кивнула она. Крепко пожав предплечья Варда, она уселась на подоконник — Вард невольно уставился на ее голые ободранные коленки. — Так когда Освобождение? — спросила она, ерзая на подоконнике. — Поскорей бы! — Дождемся остальных, — сказал Вард. Он не садился обратно — остался стоять за столом, сжав руку на спинке кресла точно так же, как Вершина на портрете сжимал аллегорическую пирамиду. Вард быстро припомнил, как одет сегодня. Вполне подобающе случаю. Советники, войдя в кабинет, увидят его представителем добровольской власти, готовым действовать во благо ДОСЛ, а не тем напуганным, жалким, растерянным убожеством, которым он ощущал себя сейчас. Вошел Бурганов — ему пришлось наклониться, чтобы пройти в дверной проем. Вард вгляделся в его лицо, но оно было точно бронзовая погребальная маска, какие Вард видел в столичном музее, когда их всем классом водили на экскурсию. Вард даже не представлял, каково Бурганову слепо следовать приказам Кату-Ату. Прихотям Кату-Ату. Даже Вард не мог не видеть — а он всеми силами старался не видеть — как всё это похоже на Тулгую. Что уж говорить о Бурганове: тот лишился семьи и крова в огне тулгуйских бунтов… А ведь прежде Вард думал, что его Зинте не грозит участь Тулгуи: этот горячечный бред подожженных степей, вырезанных деревень, полевых судов и массовых казней. Туземные вожди, невежественные и жестокие, думающие лишь о собственной выгоде, а не о муках простого народа — вот кто повинен в тулгуйской трагедии. Это они из года в год подстрекали людей восставать против добровольцев, ввергли свою страну в нескончаемые войны, обрекли ее на нищету и голод на много лет вперед. С Зинтой такого не случится. Естественно, потребуется время, чтобы непривычные для зинтаков идеи и общественный порядок ДОСЛ прижились на этой земле, но у Зинты свой путь. Мирный путь, нисколько не похожий на судьбу мятежной Тулгуи. В дверях появилась Неверика. Она проплыла к Варду, с обычной грациозностью сохраняя равновесие на острых каблуках и под тяжестью высокого парика. На ее лице читалась тревога — тревога за Варда. — Как ты, Вэри? — спросила она шепотом, пожимая его предплечья — почти неощутимо. В коридоре раздался гул шагов — собирались остальные советники, родственники Варда, все в прошлом — мчэрие, зинтакская знать. Уважаемые люди, убеленные сединами старейшины, которым до сих пор низко кланялись жители туземного квартала. Каждое утро они являлись на работу тщательно накрасившись, водрузив на головы парики, вырядившись в добровольские костюмы горящих цветов со значком-пирамидой на груди; их красивые молодые жены приехали из добровольских городов, а даже те немногие, что были зинтачками, посещали ДКО, не стеснялись оголять колени и шею и делали вид, что не умеют говорить на дзинчогох; их дети ходили в добровольскую школу, получали высшее образование в столице, стремительно забывали язык родной страны. Но Вард знал, что там, за фасадом добровольских лозунгов и добровольских нарядов, скрытые в загородных дворцах, в павильонах содержанок, в чайных домах (а на деле подпольных курильнях), мчэрие остаются мчэрие — членами правящей семьи, близкими родственниками мчэра, высокородными господами, которым по праву рождения предназначено властвовать и возвышаться над чернью — и неважно, что там декларируют эти смехотворные пермэранские лозунги о всеобщем равенстве. Вард проиграл для советников послание из столицы. Он уже не прислушивался к доносящимся из ретранслятора приказам — всё внимание Варда сосредоточилось на том, чтобы сохранять взволнованное (но не слишком), воодушевленное (но не легкомысленное), серьезное (но не мрачное) выражение лица. Когда запись закончилась, Вард опустился в кресло и сцепил руки перед собой на столе. — Добруга Кату-Ату, — произнес он почти торжественно, — я поручаю тебе привести казнь в исполнение. — Кату-Ату вспыхнула белозубой улыбкой. Вард продолжал: — Разумеется, ты, добруг Бурганов, обеспечишь безопасность мероприятия. — Запоздало Вард испугался, можно ли называть казнь «мероприятием». — Как вы все услышали, столица ждет от нас привлечения как можно большего количества граждан из местного населения. Ты, добруг Аджасов… — Вард сообразил, что в кабинете восемь Аджасовых, включая его самого, и быстро пояснил: — …наш добруг Нарсоветник — ты позаботишься, чтобы жители туземного квартала посетили Освобождение. Используй свой… — На языке вертелось дзиндарское слово «мхраё», к которому Вард с трудом подобрал приблизительный аналог в добровольском языке: — Используй свой… авторитет среди зинтаков. Дядя Шо’дуджьон понял, что Вард имеет в виду. Для Анджасанран он по-прежнему эркейзи-елич, пусть даже теперь он носит этот чудной пермэранский титул «Нарсоветник». Они не посмеют его ослушаться из одного только страха, что иначе их бросят в иялтэ. Остальные Аджасовы обменялись красноречивыми взглядами. — Мы все используем свой авторитет, добруг Замвершина, — сказал дядя Джиэво. Кату-Ату нахмурилась. — Ты ж Сельхозсоветник! Мы что, должны тут куковать, пока твои крестьяне не дотопают до города? Я хотела казнь завтра с утречка, как проснусь! — добавила она так, будто ей отказали в десерте. — Освобождение состоится завтра, если Напсоветница полагает это необходимым, — успокоил ее Вард. — Добруг Аджасов не намерен сзывать на казнь жителей деревень. Просто, видишь ли, зинтаки из Анджасано всегда прислушиваются к мнению моих старших родственников. Кату-Ату, похоже, была так рада завтрашней казни, что даже не стала по своему обыкновению возмущаться вопиющим кумовством в правительстве Зинты. — ЗдОрово! — Она спрыгнула с подоконника, звонко шлепнув по нему ладонями. — Приступаю к приготовлениям незамедлительно! Добруг Военсоветник, — махнула она Бурганову, — отдай приказ своим бойцам, чтобы вытащили освободитель на площадь! Теперь, когда все готовились к казни, выполняя его, Варда, распоряжения, уже не казалось, будто он ничего не делает. Он руководит — в этом и заключается задача Замвершины, верно? Сегодня он ушел в личные апартаменты особенно поздно, а наутро встал особенно рано, еще затемно, чтобы проскользнуть в кабинет не встречаясь по пути с другими работниками Пирамиды — ведь тогда придется придумывать, с каким выражением здороваться. В арсенале голосов и улыбок Варда не было заготовлено подходящих для казни. Да и существуют ли подходящие? Как держит себя Вершина, взирая на публичное Освобождение с балкона Пирамиды, на глазах у сотен людей? Зря Вард выключал ретранслятор, когда в новостях пускали записи казней на Площади Дружбы… В кабинете было по-утреннему прохладно, даже зябко. Резко пахло освежителем воздуха — наверное, ночная уборщица закончила совсем недавно. По недавно отполированному паркету и ковровой дорожке расползались прямоугольники света из окон. Вард подошел к окну и посмотрел вниз на площадь, прячась за тяжелой бархатной шторой с кистями. Утренний свет пылал на резком профиле памятника Вершине. У ног, застывших в решительном шаге, поблескивал освободитель. Вард мгновенно отвел взгляд. За выставленными ограждениями, которые даже издалека выглядели ненадежными, уже собирался народ. Вард слышал отзвуки их голосов, разносящиеся эхом по площади. Все это: прохлада раннего утра, залитая светом площадь, гул голосов, отзвуки военных команд, горящие после бессонной ночи глаза — будили в Варде неприятное волнение, которое росло с каждым ударом сердца. Он чувствовал себя точь-в-точь как в утро перед смотром в Школе Молодых Защитников. Как хорошо, что не придется стоять там, на виду у всех этих людей… Из ретранслятора, установленного на площади, донеслись первые звуки Марша Добровольцев. Точно как на смотре. Вард отступил от окна и скорчился в кресле, прижимая руки к животу. Как же глупо сравнивать казнь со смотром. Убийство живых людей… Варда всегда ужасало, что та же сила, которая дарила здоровье, молодость, веселье, в то же время способна отнимать жизнь. Что ее используют, чтобы отнимать жизнь… Вард заставил себя вернуться к воспоминаниям о смотрах. Чуть ли не насильно он выудил из памяти сигналы, команды, построения, виды строевого шага, символы на штандартах, белые и желтые разметки, имена тех, кто стоял с ним рядом. На этом же плацу наказывали провинившихся, поставив их перед товарищами, — и каждый, кто готовил курсантов к смотру, считал своим долгом напомнить, что им грозит за любую промашку. Это вселяло в Варда непроходящий, изнуряющий ужас. Умом он понимал, что уж ему-то нечего бояться: распекая одноклассников Варда, руководители и старшие курсанты никогда не обращались к нему. Его самыми высокими оценками всегда были баллы за дисциплину. Каждый год учителя отмечали в характеристике Варда одно и то же: усидчивость, прилежность, старательность, уважение к старшим. Вард подозревал, что и другие оценки ему завышали за старание. Но чем ближе становился день смотра, тем шире разрастался в нем этот лишающий сил страх — страх того, что все узнают, какой он никчемный. В тот год на осеннем смотре ждали самого добруга Тенолькана, Вершину из Пятерых, и на курсантов кричали больше обычного. Три декады перед смотром — с тех пор, как стало известно о визите Вершины — Вард жил с ощущением Колоссальной Ответственности, Небывалой Чести и Многообещающих Возможностей, а самое главное — с острым желанием Не Посрамить Славное Имя Молодых Защитников. Он и подумать не мог, что из всех курсантов Вершина остановится перед ним. Выберет его — всегда в первой десятке, но никогда не первого, не самого умного, не самого сильного, не самого сообразительного или самого ловкого. Именно его, Вардоса Аджасова, чье главное достоинство — аккуратный почерк. Вершина разрешил Варду воспользоваться ретранслятором в его личном летателе. Вард никогда не видел таких маленьких ретрансляторов. Он никогда не был в правительственных летателях. Вершина сам нажал за Варда на нужные рычажки и кнопки, потянувшись через его колени, и Вард, все еще ощущая на себе прикосновение Вершины, срывающимся голосом сообщил отцу, что его взяли в телохранители. В телохранители самого Вершины! Едва он это произнес, над ретранслятором появилось лицо отца. Отец улыбался, рассыпался в благодарностях добругу Тенолькану, обещал за Варда оправдать оказанное доверие, но Вард почти не вслушивался в его сбивчивую речь — в самое сердце его поразило осознание: отец им гордится. Впервые за всю его жизнь хорошего (но недостаточно) сына, хорошего (но недостаточно) Анджасанри, хорошего (но недостаточно) курсанта — отец по-настоящему им гордился. И Вершина как будто понимал, что испытывает Вард. «Это тебе спасибо, добруг Аджасов. Ты воспитал замечательного юного добровольца. Я без колебаний выделил его из всех Молодых Защитников», — сказал он отцу Варда — и в этот момент Вард впервые увидел смешливые морщинки в уголках глаз Вершины, которые после будет так любить. Теперь Тенолькана зовут Тлеканхокацль, и у подножия его статуи убивают людей. Освобождают. Странно, что Кату-Ату настояла на освободителе: он необходим только в том случае, когда среди палачей нет направителя. Возможно, хотела провести казнь «как положено». А может, сочла, что эта зловещая неуклюжая конструкция устрашит зинтаков больше, чем невидимый удар Потоком из ее рук. Кажется, они уже начали. Вард определенно слышал голос Кату-Ату — наверное, она зачитывает приговор. Пускай Кату-Ату зачитывает приговор. Люди увидят, что их родичей казнят по приказу какой-то бесстыжей пермэр, а не их адаласы мчэра. Вард боролся с желанием подойти к окну. Он знал, что если взглянет на тех несчастных, которые вскоре распрощаются с жизнью — освободятся — то уже никогда не сможет изгнать это из памяти. «Освобождение — гуманный метод», — напомнил он себе. Освободитель просто убеждает тело не жить — так же, как регенераторы убеждают тело, что оно здорово. Это не больно. И очень быстро. Тела не будут обезображены — это важно для зинтаков… Вард почувствовал, как стены дворца загудели от Потока. Он сжал кулон, прислушиваясь к звукам на площади… И вдруг окна разлетелись на сверкающую пыль. Дворец будто приподняло и встряхнуло. Варда скинуло с кресла. Он услышал, как снаружи кричат люди. Что-то рокотало, постепенно затихая, и в воздухе сильно пахло Потоком. Хватаясь за стол, Вард поднялся на ноги. Площадь тонула в клубах пыли, над которыми возвышалась статуя Вершины. Вард слышал топот, визг, какой-то ужасный, надрывный скрежет; ему показалось, что различает голос Бурганова, выкрикивающий приказы. Перед глазами вспыхнули образы другого взрыва: дворец в мареве загустевшего от Потока воздуха, людские фигуры мелькают как в ретрансляторе с плохим сигналом, неподвижное тело отца лежит ничком на черно-зеленых отполированных плитах, дядя Шо’дуджьон, упав на колени, тщетно пытается нащупать его пульс… Вард завалился на стену, на панно из зинита, изображающее радостный совместный труд зинтаков и добровольцев в зинитном забое. В кабинет вбежали телохранители. — Новый теракт, — выдохнул один из них, оттаскивая Варда от окна. — Повстанцы подорвали освободитель. Мы забираем вас в убежище.