Освобождение

Уже светало, когда Вард и Неверика закончили с уборкой. — Иди вымойся, дальше я сама, — велела Неверика бесцветным голосом, утирая пот тыльной стороной руки. — Будет заметно, если опоздаешь на работу. Ты никогда не опаздываешь. Вард молча кивнул. Встал с колен, побрел в ванную, перешагнув через свернутый ковер. — Одежду оставь здесь! Я от нее избавлюсь, — сказала ему вслед Неверика, не поднимая головы — она оттирала засохшую кровь с ножки столика. Еще недавно Вард ни за что не стал бы раздеваться при Неверике, но сейчас у него не было сил даже думать о стыде. Он сбросил тунику и пояс туда, где уже лежали его сандалии, накидка и парик, вытер ноги от крови и, инициировав старт гигиенической процедуры уровня три, встал под воду. Душ представлял собой миниатюрную копию Каскадных водопадов. Вард уставился невидящим взглядом на выпуклые горы, покрытые синей, голубой и фиолетовой эмалью. Он размышлял, не вызовет ли подозрений, что он запустил уровень три, а не один с половиной, как обычно. Кафель под ногами окрасился кровью, подводкой и тушью. Какое-то время Вард просто стоял, подставляя лицо под струи воды. Он проползал на четвереньках в останках Кату-Ату так долго, выжал в ведра так много крови, собрал руками и щеткой так много скользких ошметков мяса, вдыхал этот невыносимый металлический запах на протяжении стольких часов, что уже потерял способность брезговать. Казалось, он потерял способность испытывать хоть что-нибудь, кроме бесконечной усталости. Поднять руки и вымыться потребовало у него напряжения всех душевных сил. Струи ударяли всё реже, становились тоньше, наконец совсем прекратились, и душ мелодично тенькнул, сообщая об окончании процедуры. Вард прислонился спиной к эмалевым горам и цветущему миндалю, пока его тело обдавали потоки горячего воздуха. Раздался новый сигнал. Вард выглянул из душа: — Уже можно? — Вот так иди, по краю. — Неверика помахала рукой в сторону гардеробной. Прижимаясь к стене, Вард прошел через комнату в гардеробную, быстро оделся, не выбирая, натянул парик и приклеил к векам и поперек губ переводные наклейки. Посчитал про себя до двадцати, резким движением сорвал. — Я пошел, — сказал он не глядя на Неверику. — Давай, — так же не глядя отозвалась она. — Не волнуйся. Я обо всем позабочусь. Вард выскользнул из комнаты и уже спускался вниз по лестнице, когда ему пришло в голову: он даже не сказал ей «спасибо». Фиолетовое искристое небо стремительно разгоралось. Когда Вард дошел до Пирамиды, то уже не мог поднять глаза от слепящего света. К его удаче, в коридорах Пирамиды еще никого не было — он только едва разминулся с ночными уборщицами, которые заканчивали смену. Вард почувствовал легкую вибрацию значка, посылающего сигнал дверному замку. Замок никак не отзывался: такое нередко случалось из-за блокирующих волн зинита. Наконец замок щелкнул; Вард навалился плечом на тяжелую створку двери, шагнул в кабинет и захлопнул дверь за собой. Получилось слишком громко — Варду померещилось, что весь дворец отозвался на этот стук. Сегодняшняя уборщица зачем-то опустила жалюзи. Вард потянулся было к рычажку на стене, чтобы поднять их, но передумал. В темноте обошел рабочий стол и забрался в кресло. По привычке первым делом включил ретранслятор. Настроил на «Доброе утро отличного дня». Передавали репортаж о профессиональной матери, которая принесла Добровольному Объединению четырнадцать новых маленьких добровольцев, один из которых оказался направителем. Улыбаясь всем своим простоватым, румяным, располагающим к себе лицом, она рассказывала о счастье материнства, удерживая на руках, как еще одного младенца, монструозный букет гладиолусов и сверкая Малым Орденом Пирамиды, который ей только что вручили. Варда вдруг кольнуло: куда они с Неверикой дели Орден Пирамиды Кату-Ату? Что, если он все еще лежит где-то на полу, закатился под кушетку или забился под свернутый ковер, и его найдут официантки или уборщицы? Первым порывом Варда было позвонить на свой ретранслятор в ДКО, но он тут же спохватился: о таком нельзя говорить по ретранслятору. Неверика сказала, что обо всем позаботится. Наверняка она уже спрятала Орден Пирамиды в надежное место, а Вард не заметил. Он откинулся на спинку кресла, пялясь в ретранслятор — теперь передавали отрывок из концерта, посвященного Дню Матери. На сцене столичного Дворца Молодежи танцевал детский ансамбль. Появилась непрошеная мысль: Кату-Ату могла быть одной из этих крепких старательных девочек, если бы не родилась направительницей. Пошла бы в обычную лишенскую школу, обязательно стала бы ответственной за Добрую Волю класса, сажала бы деревья и ходила в походы, занималась самодеятельностью в поселковом ДКО, получала благодарности от школьного руководства, может, сразу по окончании записалась бы в Великую армию ДОСЛ и провела всю жизнь в маршах и тренировках — но не ставила бы на колени целые страны, пытая, убивая и разглядывая интенции других людей. Как же, наверное, жутко, когда вся твоя суть — лишь способность управлять Потоком. Единственное, что ты знаешь — и единственное, чего от тебя ждут. С самого детства — только Поток и расправы над врагами Доброй Воли, нескончаемые рейды, обыски, допросы, уничтожение и подавление — и чужие интенции, в которых видишь одну лишь враждебность. В которых ты обучена видеть враждебность. И в конце этой короткой безрадостной жизни — ничего, грязная вода в ведрах и пропитанные кровью половые тряпки. Вард все-таки поднял жалюзи: будет странно, если не поднимет. Могут заподозрить, будто он что-то скрывает. Свет и тепло полились на рабочий стол, на малиновое сукно, папки с личными делами осужденных, алебастровый бюстик Вершины, добровольца и доброволку, мужественно удерживающих толстую кипу бумаг, словно от этого зависело счастье и процветание их прекрасной Родины. В окна еще не успели вставить новые стекла, и в лицо Варда дышало свежестью утра. Передача подходила к концу: теперь показывали движущиеся картинки для детей из серии «Сказки добровольских народов», и Вард зачем-то внимательно посмотрел орманскую сказку от начала до конца. Под орманскую народную — во всяком случае, стилизованную под народную — музыку поплыли титры; Вард уже прочел с полдесятка имен создателей впечатления, когда изображение мигнуло и задергалось. Значок на груди Варда завибрировал, и одновременно на ретрансляторе, поверх зависших титров, возникло уведомление о срочном сообщении. Вард долго не мог заставить себя проиграть сообщение. Он смотрел на пульсирующее уведомление и мучился догадками, что еще могло случиться — вместо того чтобы нажать кнопку и узнать. В коридоре послышались шаги. Створку двери приоткрыл дядя Шо’дуджьон. Он вошел к Варду не кланяясь — уже запомнил, что добровольцы не кланяются — но сам того не замечая сложил ладони «ковшиком». Заметив уведомление над ретранслятором, он поразился: — Как?! Ты еще не посмотрел, добруг Замвершина? — Как раз собирался, — соврал Вард и запустил сообщение. Появилась нечеткая фигура, то и дело идущая волнами — должно быть, ретранслятор, на который записывалось сообщение, нуждался в подзарядке — но Вард узнал цвета клана Видризан. Ретранслятор с трудом преобразовывал в звук поврежденную запись, с паузами и скачками громкости, так что до Варда едва дошел его смысл: Тамраил заявлял, что его доблестные воины положили конец бесчинствам пермэранской направительницы. — Что думаешь, добруг Замвершина? — спросил дядя Шо’дуджьон, с явным нетерпением дождавшись конца сообщения. — Врет Тамраил Видризи? Вард судорожно перебирал варианты ответов. Сказать, что Тамраил лжет, чтобы внушить добровольцам страх перед его мятежниками? Тогда кто истинный убийца Кату-Ату? А если согласиться, не сочтут ли это недобровольским настроем и низкопоклонничеством перед зинтаками-бунтовщиками? — Я не видел Напсоветницу со вчерашнего дня, — наконец пробормотал Вард. — Говорят, она посещала тебя в твоей личной комнате в ДКО, — усмехнулся дядя Шо’дуджьон. Варда насторожил его игривый тон — а еще больше его осведомленность. — Так и есть, добруга Кату-Ату пришла… поставить меня в известность о… решении по делу солдат, совершивших самосуд, — подтвердил Вард, чувствуя, что стремительно теряет контроль. — Ага, ага, слышали, до поздней ночи ставила в известность, — взблеснул глазами дядя Шо’дуджьон. — Эх, вот радуется твой уважаемый отец на вершине горы Гчевиньоль! А то он, бывало, сетовал мне: «Шо’дуджьон-младший брат, — говорил, — что мне делать с моим сыном? Как воспитать из него настоящего удальца-дзиндари?» — Дядя Шо’дуджьон, что вы такое говорите?! — оборвал его Вард, не замечая от смятения, что называет его не по-добровольски, на «вы». — Это было бы совершенно неподобающе! Кату-Ату моя подчиненная! И не это должно нас сейчас заботить. — Он кивнул на ретранслятор, над которым подрагивала фигура Тамраила. Дядя Шо’дуджьон тяжело опустился на один из стульев, прокряхтев что-то на дзинчогох. — Не знаю, что и думать, племянник, — сказал он на языке добровольцев. — Возможно ли, чтобы лишенцы одолели направителя? Или к Тамраилу явился дух шо’ду-мчэра Баджявиро и нашептал секрет древних воителей дзиндаран? — Дядя Шо’дуджьон коротко рассмеялся. — А если не врет Тамраил? Я нисколько не желаю успеха клану Видризан, этим ненастоящим дзиндаран, не знающим своих отцов. — На миг дядя Шо’дуджьон предстал перед Вардом не Нарсоветником, представителем ДОСЛ и истовым добровольцем, а родственником мчэра из клана Анджасанран, привыкшим смотреть на другие кланы свысока. — Но если Тамраил не врет… Нам стоит пересмотреть наше соглашение с ДОСЛ. — Он покосился на Варда, проверяя, как тот воспринял его намек. Вард не отрывал взгляда от фигуры в черном и синем. — Что теперь будет, дядя Шо’дуджьон? — прошептал он. — Что будет нам за то, что мы допустили такое? — Столица пришлет другого направителя, — сказал дядя Шо’дуджьон, потирая спину. — Какой бы ни был, всё лучше этой девки. — Мы думали так же после Кечетлека, — заметил Вард. Он смотрел на размытую фигуру Тамраила и никак не мог объяснить, каким образом Тамраил узнал о смерти Кату-Ату. Кто-то из работников ДКО что-то заметил? Но Неверика сказала, что обо всем позаботится… Вард схватился за свой кулон. Неверика сказала, что обо всем позаботится. Этот ее интерес к дзиндарской культуре, стремление изображать из себя услужливую дзиндарскую жену, которое казалось Варду таким нелепым и трогательным, то, с какой горячностью она оправдывала террористов Тамраила и убеждала Варда, что тот никогда не навредил бы мирным зинтакам… Варда окатило волной жара. Забыв о дяде Шо’дуджьоне, Вард скороговоркой произнес набор слов для ретранслятора в кабинете заведующей ДКО и сказал, не дожидаясь, пока Неверика примет вызов: — Добруга Культсоветница, срочно в мой кабинет. — На что она тебе? — удивился дядя Шо’дуджьон. Вард вспомнил о его присутствии. — Хочу обсудить направление просветительской работы с местным населением в свете последних событий, — нашелся он после недолгого замешательства. — Следует разъяснить, как сохранить добровольский образ мысли перед угрозой подрывной деятельности Державы. — А сам подумал, чувствуя, как внутри опять начинает дрожать и сжиматься: «Неужели Тамраил теперь с Державой? Неужели Неверика…» — у него не хватило смелости закончить мысль. Когда Неверика переступила через порог его кабинета, Вард уже успел выпроводить дядю Шо’дуджьона и съежился за столом, теребя пирамидку из ндара. Узнав шаги Неверики, он резко выпрямился. — Что такое, Вэри? — почти шепотом спросила Неверика, оглядываясь на дверь. — Я со всем покончила. Даже постелила в твоей комнате новый ковер — не заметишь разницы… — Ее взгляд упал на фигуру Тамраила над ретранслятором. — Вэри, — сказала она тоном, каким уговаривают ребенка. — Ну не сердись на меня. Это лучший выход. У нас уже существовала проблема заговора против власти ДОСЛ, так? Кату-Ату разыскивала заговорщиков. Ничего удивительного, что она стала их жертвой. — Неверика говорила, приблизив губы почти вплотную к уху Варда, чтобы ее не услышали — кто бы их сейчас ни слушал. — Тамраил охотно поддержал мою идею. Он сказал, это даст людям надежду. Надежду на то, что они не беззащитны перед направителями пермэран… — Я не узнаю тебя, Нэвэри, — прошептал Вард. Он приподнял руки, как будто хотел дотронуться до Неверики, но сразу же безвольно уронил их обратно на колени. — Я думал… Я думал, я могу тебе доверять. Единственной, кому могу доверять… — Вместе с приходившим к нему пониманием в Варде рос ужас. — Нэвэри! Я же всё тебе рассказывал! — Он поднялся из-за стола и попятился от Неверики, точно увидел монстра. — А ты… Ты передавала ему. И все эти люди… на заводе, на площади, те солдаты, что попали в засаду Тамраила в селении… они все умерли из-за меня. — Он стал глотать ртом воздух — слишком часто, и не мог замедлиться; сердце гулко заколотилось под значком, и вместе с его ударами, вместе с ударами боли в висках и затылке, перед глазами замелькали образы давнего покушения на Вершину, когда Вард наконец сумел доказать свою преданность. Он начал заваливаться на стену — Неверика его поддержала, помогла опуститься на пол. Вард спрятал голову у нее на груди. — Что, если они узнают? — простонал он. — Что, если столице станет известно, что моя сестра… сообщница террористов? Что они с тобой сделают? Что они сделают со мной? Ведь никто не поверит, что я непричастен… Неверика отстранилась. — Так вот чего ты боишься, — сказала она, глядя на Варда так, как никогда не глядела — с брезгливостью. — Боишься упасть в глазах своего Вершины. Ну, что ты сидишь? Поспеши, отправь донос на сестру-предательницу — прояви себя хорошим добровольцем! Может, даже какую-нибудь медальку получишь. — Она встала и посмотрела на Варда сверху вниз. — Тамраил не имеет никакого отношения к взрывам, это дело рук агентов Державы. Всё, что он делает, он делает для блага своего народа, потому что не забыл, где его настоящая родина. Потому что у него, в отличие от тебя, хватает смелости верить в свободную Дзиндар. Неверика развернулась на каблуках и быстро направилась к двери. Ее остановило жужжание Вардова значка. Вард по-прежнему сидел на полу у стены, не замечая вибрации значка и уведомления о срочном сообщении на ретрансляторе, и Неверика, пытаясь подавить в себе жалость, сказала сухо: — Прими сообщение, добруг Замвершина. Ты же не хочешь, чтобы столица заподозрила тебя в недостаточном трудовом рвении. Вард переполз — не пересел, а едва ли не на четвереньках переполз в кресло и, придерживая сильно дрожащую руку другой рукой, открыл сообщение. — Приказ от восьмого числа второй декады Месяца Материнства, — объявил приятный для Варда мягкий баритон. — Инцидент с Напсоветницей Кату-Ату рассмотрен на внеочередном заседании Верхнего Уровня Пирамиды в присутствии Советницы по новоодоброволенным странам добруги Весёлиной и Первого Хранителя Счастья добруга Ксамоктлана. В целях полного искоренения антидобровольских идей в среде туземного населения и предотвращения дальнейшей эскалации терроризма привести в исполнение Меру Десяти. Мера Десяти не затрагивает граждан Зинты не-зинтакского происхождения. Продолжать, пока туземцы не выдадут руководителей мятежа или последние не сдадутся сами. Для проведения Меры Десяти в Зинту высылается отряд направителей и лишенское подкрепление. Сообщение закончилось, и между Вардом и Неверикой повисла тишина. Неверика заговорила первой: — Ты видишь, что они делают. — Она указала на герб ДОСЛ над ретранслятором. — Ты понимаешь, Вэри? Они приказывают нам вот так просто войти с оружием в Старый город и убивать каждого десятого! Ты и это решение поддержишь? Скажешь, это безумие необходимо для мира и благополучия в добровольской Зинте? Вард помотал головой. — Это Ксамоктлан, — проговорил он медленно, как будто каждое слово давалось ему с трудом. — Я знаю, это он. Он уже применял Меру Десяти, когда служил в Великой армии ДОСЛ. Только он способен пустить под нож невинных людей, чтобы вынудить сдаться горстку бунтовщиков. Если бы Вершина узнал об этом… Неверика смотрела на него как на умалишенного. — Вэри, Вэри, послушай себя! — ахнула она. Ее глаза и накрашенные сиреневой помадой губы казались еще ярче на побледневшем лице. — Ты действительно веришь, что Вершина может об этом не знать?! — Конечно, Вершина не знает! — воскликнул Вард. — Ксамоктлан не в первый раз скрывает от него свои зверства! Да ты же сама — ты, Нэвэри! — чудом спаслась от этого мерзавца. Разве ты забыла? Если бы Вершине вовремя не донесли, что Ксамоктлан завел на тебя дело в Оплоте Всеобщего Счастья и Процветания… — Вард вдруг замолчал. Отчаяние на его лице сменилось решимостью. — Я знаю, что делать. Я воспользуюсь набором слов от личного ретранслятора Вершины и расскажу ему обо всем. — О, Вэри, — вздохнула Неверика — и больше ничего говорить не стала. Она вышла из кабинета, дверь закрылась, и Вард остался один на один со своим тягостным страхом — страхом перед тем, что ему предстояло. Он не торопился. Включил на ретрансляторе отражение, скрупулезно поправил чуть покривившиеся зернисто-блестящие отпечатки на веках и губах, пригладил парик, проверил, хорошо ли держатся на коже синие, лазурно-голубые и ментолового цвета украшения в виде треугольников и ромбов. Спрятал кулон-пирамидку под одежду. Убедился, что ретранслятор «видит» его в нужном ракурсе. Расчистил стол от документов, не признаваясь себе, что тянет время. Вард так часто представлял себе этот момент и в то же время пребывал в уверенности, что он никогда не настанет… Вард заучил этот набор слов в свой последний день с Вершиной. Вечером Вершина вылетал обратно в столицу — принимать на себя управление страной, которую Ксамоктлан лишил руководителей за один день кровавой резни в Пирамиде. Вард все еще лежал в постели в отцовской комнате в ДКО, хотя уже был абсолютно здоров. Ему просто нравилось оставаться здесь, укрытым от родственников, от чужих взглядов, от пересудов; от подготовки к похоронам, о которых Вард вот уже несколько дней изо всех сил старался не думать. Он боялся этих мыслей. Боялся, что стоит ему вспомнить об отце — о том, что отец мертв — и Вард опять испытает невыразимое облегчение, как после взрыва, когда дядя Шо’дуджьон, всхлипывая, закричал, что «Вардо-старший брат не дышит!» Нельзя испытывать облегчение от смерти родного отца. Нельзя млеть в теплой радости, просыпаясь рядом с Вершиной, когда отца еще даже не похоронили… Но Вершина проводил с Вардом все свое время, не отходил от него ни на шаг, смотрел — только на него, и был таким любящим, таким внимательным, таким нежным, каким давно уже не был. Вард растворялся в его свете. Он догадывался, что Вершина всего лишь жалеет его — жалеет и недоумевает, почему Вард бросился заслонять его от взрыва — что за неумный, ребяческий порыв! — но Вард чувствовал себя вознагражденным. Он показал Вершине, как сильно он его любит. Что он готов умереть ради него — разве Ксамоктлан способен на это? Разве он забудет себя, свою выгоду, собственную жизнь только ради того, чтобы жил Вершина? Пускай Ксамоктлан сильнейший направитель ДОСЛ — он не будет любить Вершину так сильно, как любит его Вард. И Вершина наконец это увидел. Его равнодушие, которое ранило Варда весь последний год в столице, исчезло без следа. Он снова стал тем Вершиной, с которым Вард любовался салютом с балкона ДКО имени Иохет. Он клал голову Варда себе на колени, целовал внутреннюю сторону его запястий, как раньше, улыбался ему глазами, и Вард снова видел эти морщинки, от которых вздрагивало и сладко замирало сердце. Вершина снова называл его Вардэком — и смотрел так, словно Вард что-то для него значил. Словно он значил всё… — Не грусти, — сказал Вершина, распорядившись по ретранслятору готовить его личный летатель. — В Ицэли сейчас небезопасно. Большие перемены всегда идут рука об руку с большими потрясениями. Тебе будет лучше дома, Вардэк. Боюсь, ты не выдержишь того, что произойдет в столице. Вард подумал, что Вершина оговорился: уже произошло, а не произойдет. Конечно, Вершина имел в виду истребление несогласных, учиненное Ксамоктланом в отсутствие Вершины. Если бы не Ксамоктлан, они бы вернулись в столицу вместе. Вершина не оставлял бы Варда, чтобы защитить… Как странно совпало покушение на Вершину здесь, в Зинте, и Ксамоктланова резня в Ицэли. Было бы хуже некуда, если бы Вард опять оказался в отцовской власти, совсем один, лишенный почетного статуса телохранителя Вершины, которым отец так гордился. Отец мог бы еще решить, что это вина Варда. Стал бы допытываться, чем Вард не угодил хозяину… Варда передернуло. Вершина заметил, привлек его к себе. — Я не прощаюсь, Вардэк. Запомни кое-что для меня. Хочу, чтобы у тебя была возможность связаться со мной, если станет совсем плохо. Повторяй за мной: энка — мемеркин — эяиакль… Вард послушно повторял за Вершиной слова на языке направителей, ничего для него не значащие. Но в то же время они значили столь многое: Вершина дает ему набор слов от личного ретранслятора, он открылся ему, он ему доверяет… Это было как признание в любви. Даже лучше — признание его, Варда, значимости. Неверика ошибалась, предостерегая Варда — он вовсе не такой, как другие, он не «один из», он единственный… Вершина похвалил: — Какой ты у меня смышленый, Вардэк, так быстро запомнил! И вся душа Варда осветилась счастьем. Он прильнул к Вершине, нашел губами его губы, поцеловал, как Вершине нравилось — глубоко и влажно, повалил на себя, опрокидываясь на спину. На скомканных простынях было неудобно, но Вард не обращал внимания. Постель пахла потом и спермой — Вершина велел сотрудникам ДКО не беспокоить юного героя, который лишился отца и едва не лишился собственной жизни, и все эти дни напролет Вард пользовался вернувшимся расположением Вершины. Вершина шутил, не задумал ли Вард удерживать его здесь в заложниках. А Вард торопился надышаться его запахом, насытиться вкусом его губ, его пальцев, его члена, наслушаться его голосом, тем, как он называет его на орманский манер — «Вардэк», вобрать в себя эти касания, эти взгляды, эти прошивающие насквозь моменты наслаждения, когда у Варда больше не оставалось сомнений, что он любим — что он имеет значение. В этот раз Вершина не требовал, чтобы Вард был с ним груб. Он делал так, как нравилось Варду: не спешил, ласкал его долго, осторожно, позволяя Варду просто закрыть глаза и вслушиваться в эти легкие прикосновения. Раскрыл и поцеловал его там, между ягодиц, лизнул, проник языком внутрь. Вард развел ноги еще шире, подставляясь Вершине. Ему нравилось, ему так это нравилось — он прерывисто дышал и вздрагивал всем телом, слышал свое быстро колотящееся сердце, зарывался пальцами в простыни, и от одной только мысли, что Вершина делает это с ним — делает для него — Вард тонул в бескрайнем счастье. Он вспомнил, как Вершина вылизал его впервые — то убивающее чувство смущения и неловкости за Вершину, которому совершенно точно не подобало делать нечто подобное; и как Вард, пряча горящее лицо в подушку, изнывал не столько от удовольствия, сколько от стыда. Совсем еще недавно — и так давно, что, кажется, с тех пор прошла целая жизнь. Это и была его целая жизнь… Вершина подложил под ягодицы Варда скомканное покрывало и медленно вошел, одновременно поглаживая Варду член. Вард притянул Вершину в объятия. Тот двигался в нем размеренно, не с силой, редко доставая до простаты, но Варду нравилось просто ощущать его член в себе. Лежать под ним, отдаваться ему, принадлежать — всецело, принимая его в себя и раскрываясь ему навстречу, зная, что Вершина видит его сейчас через Поток — открытого, обнаженного, без преград и скрытых интенций. Вард помнил — хотел бы забыть, но помнил каждую секунду — что это их последний раз, и оттого еще больше, еще острее, еще ярче становилось его счастье. Он прижимался к Вершине, обхватив его ногами за талию, уткнувшись ему в плечо с этой тонкой, сильно выделяющейся ключицей под рябоватой кожей — Вард уже знал наизусть все крошечные детали, все изъяны, которые были Варду так дороги. Он вдыхал аромат «Шелгайской пущи», смешанный с запахом пота и едва заметным веянием Потока, — и старался навсегда запечатлеть в своей памяти эти мгновения — потому что других, лучших, уже не будет. Вард попросил Вершину кончить в него. После он лежал, не желая отпускать Вершину из объятий, прислушиваясь к ощущению влаги внутри себя. Вард чувствовал, как бьется сердце Вершины, — даже быстрее, чем его собственное. Дыхание Вершины касалось его щеки. Вард повторил про себя набор слов от личного ретранслятора — не потому, что боялся забыть, а потому, что хотел помнить — помнить, что Вершина доверил ему эти слова. Что он, Вард, все-таки что-то для него значит… И потом, в хмурые дни после отъезда Вершины, после похорон отца, когда вся Зинта замерла в ожидании чего-то важного, даже — судьбоносного, Вард частенько проговаривал в мыслях эти слова на языке направителей — и открывал футляр с брошью, которую получил от Вершины на День Дружбы. Его первый подарок. Вард говорил себе, что Вершина его не оставил. Что он всегда рядом — наблюдает за ним через Поток, оберегая и направляя. И поэтому у Варда всё будет хорошо. Чувствуя болезненную слабость во всем теле, Вард встал и произнес слова на языке направителей. Ретранслятор издал короткий звук, появился значок «Ожидайте», послышались какие-то шорохи, обрывки мелодий, неразборчивые отголоски чужих разговоров. Вард опустил руки так, чтобы из ретранслятора не было видно, как они дрожат. Его замутило. Прошла долгая, невыносимо долгая минута, за которую Вард успел покрыться липким потом, пока над ретранслятором не появилось изображение. — Вардэк, — улыбнулся человек в кресле, увенчанном пирамидой. — Я ждал, что ты запросишь личный разговор. У Варда взмокли ладони. Что Вершина имеет в виду: он ждал разговора, потому что узнал о смерти Кату-Ату, или интенции Варда стали настолько сильны, что Вершина почувствовал его даже издалека? Такое вообще возможно? Вершина всегда говорил, что Вард не умеет даже чуточку их скрывать. Вард проглотил комок в горле, чтобы заговорить, но Вершина сказал за него, будто и правда чувствовал его интенции: — Ты расстроился из-за Меры Десяти? Я знал, что ты расстроишься. Не нужно, Вардэк. Я послал тебе хорошего Напсоветника — сильного, целеустремленного, выдержанного. Из моих новеньких. Он не станет разочарованием, как Кату-Ату. — Вершина поморщился. Потом его лицо вновь приняло благостное выражение. — Я распорядился, чтобы он взял все заботы об исполнении Меры Десяти на себя. Тебе не придется принимать участие. Вард лишился дара речи. Все заготовленные им слова — жалобы, доказательства, обличения Ксамоктлана — в один миг лишились смысла. Он смотрел на Вершину, точно видел его впервые: некрасиво стареющего мужчину в прекрасно сшитом костюме ядовито-желтого цвета, который еще больше подчеркивал нездоровый цвет его лица. Этот человек — изможденный, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, с сухой кожей, туго обтянувшей череп — был совсем не похож на Вершину, которого Вард видел каждый день в новостях по ретранслятору и на впечатлениях в газетах. Совсем не похож на Вершину, который взирал на Варда с гигантского портрета на стене позади рабочего стола, с алебастрового бюстика, с памятника на площади, с бесчисленных плакатов и мозаик на недавно построенных зданиях. Совсем не похож на того, кто указал на Варда из всех Молодых Защитников и увлек за собой в сумасшедшие, невероятные, самые лучшие три года его жизни… Вард нашел в себе силы заговорить. — Но так же нельзя, — сказал он еле слышно, вглядываясь в лицо Вершины, силясь найти хоть что-то оставшееся от человека, которого он любил. — Так же… просто… нельзя, это мирные люди, нельзя просто так хватать и убивать ни в чем не повинных людей! Нельзя наказывать за преступления, которые совершили не они, заставлять их терпеть… снова и снова… то, что вытерпеть невозможно, это какая-то нечеловеческая, немыслимая жестокость, и я не понимаю, как такое вообще могло… Вершина поднял руку — Вард мгновенно замолк. — Ты ведь помнишь, как я стал единовластным Вершиной? Помнишь, как мы окончательно покорили Тулгую? Как Великая армия ДОСЛ завоевала страну, откуда я родом? Добровольцы стремятся действовать дружеским советом и просвещением, но увы, не все понимают этот язык. Иногда приходится обращаться к более… настойчивым методам. — Вершина тепло улыбнулся. — Вардэк, — протянул он. — Не истязай без причины свое нежное сердце. Предоставь грязную работу моим направителям. Бедный мой Вардэк, ты всегда был слишком мягкосердечен. Подавшись к ретранслятору, Вершина протянул руку, словно хотел погладить Варда по щеке. Вард невольно прильнул к полупрозрачной ладони. Изображение погасло.