чистый

Не все берут блядей с собой на вписки.

Антон смотрит внимательно и даже пристально, но под его взглядом, почему-то, делается спокойнее. Хотя, казалось бы – с чего нервничать? Вряд ли строитель волнуется, выкладывая на холодный цемент свой стотысячный кирпич. Ветеринар не психует, разжимая челюсти своей пятисотой овчарке. Учитель, знающий свой предмет от и до, начинает урок, даже не задумываясь о том, что произносит его опытный рот. Совершенно не о чем волноваться. Казалось бы. Но он всё же волнуется, иррационально, словно на уровне базовых инстинктов, старательно притупляемых в последние годы, но всё же выстоявших, поэтому он цепляется за взгляд Антона, как за кончик путеводной нити Ариадны, которая (кто-то тут ещё верит в сказки?) обязательно позволит вернуться от Минотавра живым. Лицо Минотавра освещается зеленоватым всполохом, потом тёмно-синим, после – густо алым. Почему-то стробоскоп словно заклинивает, останавливает именно на этом цвете, кровавом, как подбой плаща Понтия Пилата. От этого на спокойном, слегка скучающем лице чёрные густые брови выглядят пугающими, а глаза превращаются в две острые щели такой глубины, что по коже бегут липкие мурашки. Мгновение, вытянутое в короткую бесконечность, заканчивается, оставив после себя суеверное отвращение. Наверное, что-то похожее чувствует смертник в тот миг, когда уже видит отражение своего самолёта в окнах здания, которому суждено погибнуть через три… две… одну… Время начинается по новой, свет вспышкой меняет окрас на золотистый, а выражение лица именинника – на заинтересованное. Если быть до конца объективным – его внешность подходит для элитной проститутки примерно так же, как маленькая девочка в голубом платьице - для психологического триллера с литрами крови в главной роли. Но девочки всегда смотрятся выигрышнее патлатого маньяка, а он – всегда производит настоящий фурор. Богом избранный народ обречён страдать, но и забираться под кожу, в самое нутро – тоже. У жизни, если честно, фатально больные сценаристы, но на споры с ней нужно совсем немного больше мужества, чем досталось на его долю. Надежный и, кажется, немного сочувствующий взгляд Антона теряется, сминается под этим новым – глубоким, жарким, удушающим, и они остаются один на один в переполненном людьми зале. Если бы его жизнь была книгой, её сюжет точно покорил бы не одну тысячу сердец, вызывая и жалость, и зависть одновременно. Он – лучший в своём деле, и в проклятой всеми богами столице ему равных нет: факт, не поддающийся ни малейшему сомнению. И если не вдаваться в подробности, у его ног была добрая сотня потных от волнения мужиков, и будет ещё столько же, и ещё столько же – пока он не сдохнет от скуки или какой-нибудь венерической дряни. Укурок Усович, неизвестно за какие заслуги всё ещё остающийся на месте диджея, каким-то чудом вспоминает об их договорённости, и саксофонная пошлятина сменяется самым классным в мире ремиксом третьей сюиты, наполненной такими гулкими басами, что сердце в груди начинает биться медленней и напряжённей. Это хорошо – с таким саундтреком куда легче войти в роль. Он идёт неторопливо, спокойно, и в каждом его шаге – невысказанные обещания, которые не так сложно спутать с угрозами. «Тебе будет запредельно хорошо, готов ты к этому, или нет». Он проходит мимо оставляющих на его бледной коже липкие взгляды мужиков, лица которых смазываются в одно разноцветное пятно, потому что лучшее – для лучших. И никаких пошлых танцев, ему ни к чему пытаться убедить гостя в его же желании – оно уже очевидно обоим. Кто-то назовёт это магией, заклятьем, но по сути собственная сексуальность, помноженная на упорство и яростную, непримиримую ненависть, - скорее, проклятье. Но знать об этом ни к чему. Никому. Никогда. Он идёт к своей сегодняшней цели, влекомый пристальным взглядом такой черноты, что сама вселенная меркнет на его фоне. Протискиваться между коленей других господ гостей было бы, мягко говоря, неэротично, поэтому он просто легко поднимается на низкий стол, заставленный стаканами, бутылками и закусками, легко ступая босыми ступнями и не отрывая такого же сосредоточенного взгляда от своего личного гостя. Кто-то присвистывает, кто-то тянет к нему руку, но так и не осмеливается прикоснуться. Омерзительных сальных комплиментов он даже не слышит – какое ему дело до этой мрази, сейчас осознающей, чего судьба их лишает? Такие, как он – не достаются всем подряд. Таких, как он – больше нет. Три шага, четыре, пять – и он соскальзывает со стола, не задев на нём ни единого предмета, и плавно, подобно прирученной кошке, втекает на колени и правда запредельно красивому мужчине, и обольстительно улыбается. Сексуальность, она не в теле, даже не в пластике. Она в улыбках и взглядах, говорящих куда больше самых искусно подобранных слов. - С днём рождения, господин. Он не просто красив, чтоб его черти разорвали – он дьявольски красив. И красота его пугает, зарождает в сердце почти нестерпимое желание сжаться, замереть, прикинуться мёртвым. Хотя бы зажмуриться до звона в ушах. Но за испуг и напряжение никто платить не будет – в этом мире всё достаточно просто, если только усвоишь его паскудные правила. - Ну здравствуй, крошка. Голос у «господина» под стать взгляду – глубокий, тёмный, обволакивающий, буквально пробирающийся под кожу. Ладони – горячие, сухие и сильные, от таких синяки не сходят неделями, и к этому лучше заранее приготовиться. Он медленно, неторопливо кладёт руки на широкие плечи и мягко прикусывает пухлую губу: набор для обольщения прост до смешного, но всегда работает. - Как тебя зовут, крошка? Этот голос хочется слушать и слушать, желательно – без свидетелей, музыки и света, чтобы ни на что не отвлекаться. Но правила придумывает не он, и им приходится подчиняться, если хочешь сохранить лицо. Во всех смыслах. - Какое имя будет угодно господину? - Хочу знать настоящее. - Оно вам не понравится, - воркует он, и чуть ёрзает, ощущая задницей совершенно однозначную реакцию на свои действия. Отлично, значит, не придётся долго актёрствовать перед благородной публикой. – Выбирайте любое. Сильная уверенная ладонь ползёт вверх по обнажённой спине, и горячие пальцы предупредительно, пока не больно сжимаются на волосах на затылке. - А ты с характером, как я посмотрю. - Господину хочется покорную крошку? Как пожелаете – сегодня ваш день. – И смотрит действительно покорно, послушно, так, словно готов с радостью принять любое действие от того, о ком всю свою жизнь мечтал. Эти мудаки сами не свои до ощущения собственной исключительности, даже смешно. - Как тебя зовут? – повторяет вопрос гость, и он видит собственное отражение в чёрных, как сердце дьявола раскосых глазах. - Марк. - Ты ошибся, имя мне нравится. И всё остальное – тоже нравится. Но не будем торопиться, крошка, у нас вся ночь впереди. Вот чёрт! Придётся всё же помучиться ожиданием сомнительного удовольствия. Впрочем, во всех смыслах чувствительная задница ощущает стопроцентную вероятность того, что бороться за стояк господина не придётся. А вот потерпеть придётся явно, потому что закомплексованными садистами в постели становятся далеко не только обладатели маленьких членов. - Всё, что вы пожелаете, господин. От этого слова на языке остаётся привкус застарелой плесени. И почему, спрашивается, все заоблачно богатые подонки, как один, считают, что шлюху необходимо поить шампанским? Он терпеть не может эти пузырьки, но, опять же, правила придумывает не он, к сожалению. Приходится с завистью коситься на бокал шикарного красного в лапище одного из гостей, хоть и не сидящего во главе стола, но явно являющегося всеми признанным вожаком стаи голодных шакалов. - Нурлан, - выдыхает господин, опаляя ухо горячим выдохом, когда опускает одну ладонь ему на задницу, а другую протягивая к кальяну. - Я не слышал имени красивей, - даже не совсем врёт он, и льнёт так, как прописано в сценарии. Пока этот самый Нурлан отвлекается на беседу с товарищами по стае, он развлекается тем, что рассматривает лица. Одно привлекает его больше остальных – светлые волосы, остриженные под машинку, явно сломанный нос, превращающий профиль своего обладателя в подобие римской статуи, внимательные и весёлые светлые глаза. Этот человек смотрит на него без привычной алчности, а ещё он, кажется единственный, кристально трезв, и это порядком удивляет. Он лениво и без особого интереса прислушивается к обрывкам разговоров, и отмечает, что этот, со сломанным носом, шутит совсем не так, как остальные. Он вообще не похож на собравшиеся сливки столичного общества, и этим максимально притягивает внимание. Да на его фоне даже Руслан Белый выглядит принцем Британской Империи, а это уже тянет на максимально невозможное. И разговаривает этот странный парень совсем не так, как все, с кем он раньше общался: просто и даже как-то быдловато, пересыпая речь достойными дворников и деревенских алкашей перлами вроде «будьте здрасте» и «ёбана», а «добрый вечер» явно несёт роль не приветствия, а привычного междометия. Он даже ловит себя на явно лишней иррациональной симпатии. Не профессиональной, но обычной, человеческой. Сценаристы у этой жизни всё же больные. Никогда не поймёшь, как людей заносит в те или иные места. Размышления прерываются вполне вписывающимся в сценарий смачным шлепком по заднице минут через пять-десять после того, как он всё ж вспоминает о своих основных обязанностях, и решает уделить внимание сильной напряжённой шее своего господина и уже почти расстёгивает вторую пуговицу на воротничке белоснежной рубашки. - Где мы можем пошептаться наедине, крошка? Он улыбается, с театральным сожалением отрываясь от липкой от собственной слюны шеи, прикрывает глаза и выдыхает, что готов проводить в «покои». Да уж, покой там только снился. Проходя мимо зорко наблюдающего за вечеринкой Антона, он коротко ему подмигивает, как бы обещая, что всё будет сделано на высшем уровне и именинник останется доволен. Очень доволен. До бессознательного состояния доволен. В небольшой комнате с плотно зашторенным окном царит ржавый полумрак, уютно гудит кондиционер, даря блаженную прохладу, и звуки из зала почти не доносятся. Если бы не удушающий аромат ванили, тут было бы даже мило. Хотя, нет, не может быть и мысли об уюте в комнате, обставленной до омерзения пошло, без намёка на фантазию: огромная кровать, застеленная чёрными простынями, огромное зеркало в барочной золотой раме, несколько бутылок, стоящих больше годовой зарплаты среднестатистического москвича, просторная и уже наполненная ванная за дверью чёрного дерева. Если честно, он искренне не понимает, почему трахаться за огромные деньги непременно нужно именно в подобной обстановке. Неужели каждого, кто попадает в первые строки списка «форбс» начинают возбуждать такие банальности? Никакой фантазии, ей-богу. Впрочем, всласть поразмышлять о скудоумии богатых папиков не получается, потому что простыни контрастно холодят спину, в первое мгновение соприкосновения чуть не вышибив из лёгких дух. Да-да, это было ожидаемо: ну как себя уважать потом, если не швырнул хорошенькую шлюшку на кровать, правда? Внутренний Бетмен такого не простит, это уж точно. - Как тебя зовут? – в третий раз повторяет Нурлан, нависнув сверху и (что за скучища!) прижав тонкие запястья своей жертвы к подушке за головой. - Марк, господин. Требовательная ладонь нетерпеливо скользит по внутренней стороне бедра и замирает в каком-то сантиметре от белья (слава богам, этот хотя бы не заказал какой-нибудь страшно неудобный придурковатый костюмчик с непременными чулками или ещё какой дрянью), и он разочарованно прикусывает губу. По точёному, словно высеченному из камня гравюрному лицу господина расплывается усмешка, пока не агрессивная, но не сулящая лёгкого избавления от расспросов. - У тебя есть правило не целоваться? - Мы не в кино, - лукаво улыбается он, приподнимается, выгнув плечи, украшенные россыпью бледных веснушек, и сам мажет тёплым языком по чуть приоткрытым губам. Целуется этот чёрт сказочно хорошо. Нет, не так – он целуется идеально: в меру напористо, в меру влажно, в меру глубоко. Даже проскальзывает жалкая мысль о том, что, возможно, в этот раз получится кончить самому. - Как мне себя вести? - Если я захочу трахаться по заготовленному сценарию, - гулко басит Нурлан, внимательно выцарапывая взглядом каждую эмоцию на лице своей шлюшки, - я вставлю хорошенькой силиконовой кукле. Но это скучно, так что просто постарайся меня удивить. Что ж, это щедрый карт-бланш, но удивить такого мудака точно не будет просто. Остаётся одно – отдаться собственным инстинктам. Он улыбается, широко и обольстительно, а смотрит уже совсем не кротко, раз уж велели не притворяться. Узкий пиджак соскальзывает с сильных рук не так легко, как хотелось бы, и мелкие пуговицы рубашки поддаются с трудом, но в этом есть и своя прелесть – ожидание лишь усиливает удовольствие. Нурлан пахнет обалденно, от его терпкого, острого запаха начинает кружиться голова. От его пристального, внимательного взгляда сбивается дыхание. От ощущения его ладоней, горячей кожи на коже неожиданно хочется скулить и ёрзать, выпрашивая чуть больше прикосновений. Нужно успеть получить хоть немного удовольствия, которое закончится в любой момент, сменившись болью и мерзкой влажной липкостью. И он получает, жадно вбирая каждое мгновение, каждое тактильное ощущение, каждый рваный выдох, укус, шлепок, всё никак не переходящие за рамки приятных. Быть может, ему сегодня повезёт? Нурлан не торопится и теперь, откровенно кайфуя от процесса изучения гибкого тела под собой, бесстыдно рассматривает и улыбается так, словно хочет раззадорить, разжечь внутреннее пламя. Словно ему действительно не хочется просто скучно перепихнуться. Потом его тело словно взрывается изнутри, поднимая волну напружиненной дрожи от низа живота до самой макушки и кончиков пальцев, но не болью, а искристым, обжигающим удовольствием. Мысли, все до единой, мгновенно вышибает из головы как выстрелом из гранатомёта в упор. Не остаётся сил думать о том, как правильно стонать, в какой позе выгоднее показать своё далёкое от совершенства тело. Правильно оказывается так, как само получается – отрывисто и тихо, до цветных пятен под веками. Всё смешивается в одно мгновение, длящееся плюс-минус вечность: постель-ванная-стол-ковёр-снова постель. И никто никогда не смог бы ему объяснить, почему он, за несколько секунд до того, как увидеть звёзды вблизи, буквально в прямом смысле – выстанывает своё настоящее имя. Этот бес всегда получает желаемое – сомневаться не приходится. Нурлан, лохматый, восхитительно липкий, горячий, напряжённый, как тетива взведённого лука, оставляет только один след укуса – у основания шеи – когда кончает с глухим рычащим «ваняваняваняваняблятьясейчассдохнуваня». Но не подыхает. Такие, как он, вообще не способны сдохнуть, особенно – на сладкой податливой шлюшке в только случившиеся двадцать восемь. Темнота наваливается тяжёлой оглушительной волной, безвоздушная, немая, раскалённая. И он даёт себе право утонуть в ней, закрыть глаза и ненадолго покинуть этот заебавший мир, хотя раньше никогда не позволял себе подобной легкомысленности. Когда он открывает глаза, кондиционер всё ещё уютно шуршит, разогнав наконец душный букет навязчивого запаха ванили, пота, ментоловой смазки и дорогущего одеколона. Простыни, безбожно смятые, пеленают ноги, и тишина давит на уши, на опустевшую голову, упорно не желающую вновь заполняться мыслями. Несколько минут Ваня лежит, раскинув руки в огромной постели, и думает о том, что он – русалка, наконец, снова спустившаяся в безопасное прохладное море, к самому его дну, и тут никто не сможет его потревожить. Сдохнуть прямо сейчас было бы далеко не самой скверной выходкой, по крайней мере – для него самого. А на остальных – решительно плевать. Мир возвращается в замкнутую реальность дурацкой мыслью о том, что, возможно, его смерть немного расстроит Антона, и уж точно подпортит ему карьеру: кто захочет обращаться к человеку, на вечеринках которого затраханные шлюхи мрут, как мухи? Антона Ване жалко, потому что тот слишком славный для этого мира. Мысли раскручиваются постепенно ослабляющейся спиралью: Антон обозначает работу, работа обозначает необходимость встать, прикрыть зад и прошмыгнуть в свою комнату, до которой нужно ещё идти и идти по бесконечным бетонным коридорам, огибающим зал клуба с самым тупым на свете названием «Феникс». Наверное, он уже своё отработал, и возвращаться к гостям нет смысла, а то, чего доброго, наслушавшись лестных (хочется верить) отзывов, пустят по кругу. Наверное, многие бы не побрезговали, кроме, разве что, того смешного коренастого блондина. В конце концов, никаких указаний насчёт «после» не было, и это благо. Полежав ещё немного, Ваня отказывает себе в соблазне забраться в давно остывшую ванну, с трудом встаёт, не найдя своего белья, заворачивается в простынь, и медленно плетётся в сторону так называемой «общаги». Краткая ревизия собственного тела приносит удивительные результаты: кроме укуса и нещадно саднящей задницы, не находится ни единого повреждения. Пути сценаристов неисповедимы, да. Всё же нельзя судить по внешности, никого и никогда. Собственная комната, маленькая, но обставленная с явной попыткой создать подобие уюта, сейчас кажется безжизненной и пыльной. Ужасно хочется курить, и Ваня, вяло себя ругая, находит заначку, в которой осталось ещё несколько сигарет. За окном, выходящим на скучный задний двор начинает брезжить рассвет. Он курит медленно, смакуя каждую затяжку, пока вода с только что вымытых волос стекает на плечи и всё ещё напряжённую шею. Такого оглушительного опустошения он не чувствовал уже очень давно. Сон никак не идёт, даже когда солнце – ослепительное летнее солнце – поднимается над московскими крышами, колючими лучами пощипывая спешащих по своим делам жителей столицы, ни один из которых понятия не имеет о том, как выживают некоторые, находящиеся вот буквально под носом. Радует только то, что, как правило, после подобных вечеринок «Феникс» закрывается на полноценный выходной, и шансы по-человечески отдохнуть стремятся к реальным. Оставив надежду уснуть, Ваня ложится на кровать, укутавшись в одеяло, и наугад открывает страницу пару дней назад оставленной «Мастера и Маргариты», рассеянным взглядом блуждает по строчкам. «Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану». - Делайте со мною, что хотите, - тихо повторяет Ваня вслух, - но я не встану. Тело разламывается от неподъёмной усталости, как прошлогоднее печенье под нетерпеливым кулаком, а вышколенное сознание настойчиво отгоняет мысль о том, что усталость эта почти равняется блаженству. Таких, как вчерашний дьявол с непривычно экзотическим именем Нурлан, Ваня ещё не встречал. Слишком красивый, слишком богатый, слишком пафосный, слишком шикарный в постели… Весь – от и до – слишком. Зная себя – в глубине души несколько завистливого, ревнивого и даже самовлюблённого – Ваня не позволяет воспоминаниям о прошедшей ночи закрепиться в сознании, и терпеливо стирает их, секунда за секундой, перелистывая страницы и выхватывая случайные строчки. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» Нет, не подходит, слишком соблазнительная и слишком опасная мысль. В мире, давно и кажется бесповоротно проглотившем его, самое опасное, ядовитое, тлетворное, что может быть – надежда. Поэтому – никаких ожиданий. Никаких пространных мечтаний, надежд, мыслей о светлом будущем. Максимум света – умудриться отложить столько, чтобы выкупить собственную шкуру у мудака, дерущего просто непомерно за шмотки, аренду жилья, систематические медосмотры, питание и тому подобную мелочь. Отложить столько, чтобы хватило на квартиру где-нибудь на другом конце вселенной, еду, одежду и наверняка пустые попытки найти работу, не похожую на нынешнюю. Никогда. Ничего. Ни у кого. Не просить. В особенности… ни у кого, потому что, если задуматься, все в этом грёбаном мире, с виду лаковом и прилизанном, но выгнившем изнутри – сильнее его. А значит, не остаётся вариантов, и это кажется сонному Ване прекрасным. Нет надежд – нет и разочарований, математика этого мира до смешного проста, корень уравнения очевидно ясен. К полудню телефон, лежащий на подушке, коротко жужжит, оповещая о новом сообщении. Красный кружок с цифрой 1 говорит о том, что приложение сбербанка готово порадовать держателя карты. Ваня со второго раза вводит пароль и долго смотрит на уведомлении о переводе на счёт шести тысяч рублей. Шести. Мать их. Тысяч. Если честно, глядя на эту цифру, хочется расплакаться. И не потому, что он слишком сильно старался ради гостя (секс был отменным и никто не пострадал, стоит об этом помнить), просто – можно дать голову на отсечение – обладатель чернющих раскосых глаз отдал за ночь с лучшей шлюхой города минимум раз в двадцать больше. Антону, что ли, пожаловаться? Хотя, если немного подумать, что это вечно сияющее глуповатой улыбочкой солнышко может сделать? Сочувственно пожмёт плечами, коротко тронет ладонь, виновато улыбнётся – и все дела. Да-да, будь его воля, он бы процентов девяносто отдавал, а лично Ване – все сто, а то и больше, он же прекрасно сознаёт тяжесть шлюшьего труда. Вот дерьмо! Настроение стремительно катится под откос, от былой сонной лёгкости не остаётся и следа. И самое мерзкое во всём этом – что винить некого, кроме самого себя. Нет, наверное, всё могло бы быть намного хуже, ведь бывают же судьбы прискорбней такой? Наверняка. Уж точно. Какой-нибудь совсем скверный бардак и секс с дальнобойщиками за копейки. Неизлечимая болезнь. Некрасивая рожа. Жизнь в крохотном посёлке городского типа, алкоголизм и смерть от руки соседа-тракториста, узнавшего, что в его родной земле завёлся мерзкий гей. Да, наверное, в жизни есть то, за что можно быть благодарным в свои тридцать три. Кое-кто вообще в тридцать три года умер за грехи всего человечества. Не то, чтобы Ваня сравнивал себя с кем-то в этом роде, просто в голову лезут всякие скверные мысли, злые и колючие, и от них никуда не спрятаться. Хорошо ещё, что злость начисто вымывает из головы воспоминания о шикарном (если смотреть правде в глаза) сексе. Разовом сексе. Сексе за шесть грёбаных тысяч. Когда невозможность уснуть становится вопиюще очевидной, Ваня ещё раз принимает душ, одевается и выходит в шумную, несмолкаемо щебечущую Москву, прямо так, с влажными волосами. Покупает самый большой американо в Старбаксе, до которого приходится протопать добрых сорок минут, но на ходу переживать горести собственной жизни куда проще, чем сидя взаперти, а Шопен в наушниках постепенно снимает напряжение с нервов. Кофе оказывается кисловат, но сейчас это даже кажется приятным. Кислый кофе. Яркое солнце. Огромный мир, которому дела нет до мелких человеческих судеб. - В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. - тихо говорит Ваня сам себе, и от этих слов становится чуточку легче.