Свобода не даром

      То ли склеились листы, то ли какие-то он машинально пропустил из-за телефонного разговора с Ив, но Брендон не помнил, чтобы конкретно этот уже попадался ему на глаза. Гилберт чуть наклонил альбом, немного вниз, — отблеск падающего света мешал рассмотреть. Святой Себастьян, Антонио де Беллис, 1650. Он видел несколько полотен вживую, сюжет был известен. Брендон чуть улыбнулся воспоминаниям. Наверное, это было даже забавно, но именно он, юный красивый и раздетый христианский Аполлон, оказался первым, кто пробудил в паху девятилетнего мальчишки нечто такое, отчего стало тревожно и душно, — сразу во всем теле, — и даже немного закружилась голова. Ощущение было волнующим и приятным и нарастало столь стремительно, что Брендон не удержался, сдавив в ладони ширинку, ставшую заметно выпуклой. Осторожно, не вынимая руки из кармана пиджака, так, чтобы ни один из посетителей галереи, — что стояли рядом, — ни о чем не догадался. Впрочем, даже если бы те и смотрели на него в упор, он бы все равно это сделал. Искушение было велико, — первое такое в жизни Брендона, — и упускать волшебную секунду он не хотел. А вечером, уже в постели, долго и неторопливо растягивая удовольствие, он гладил набухшие член и яички, ни на секунду не выпуская из памяти холст из темного зала немецкого музея. Представлял Брендон себя изображенным на нем юношей? Нет. Все было наоборот. Даже спустя годы он ни разу не соотнес себя с теми, чьи тела постигли муки, — чересчур волнующие, чтобы воспринять сюжет как истинные страдания. Глядя на полотна, он желал видеть своего Себастьяна, — не слой мазков, а живого и настоящего. Для себя. Желание засело в Брендоне столь глубоко и крепко, что в свои шестнадцать он, наконец, попробовал его, нагое уязвимое тело, — пассивное, получающее удовольствие от своей беспомощности. Это случилось в Швейцарии, на каникулах, с племянником бабкиного садовника. Каждое утро, едва всходило солнце, тот поливал ее цветущие розовые кусты. Брендону нравилось наблюдать за его работой: окна его спальни как раз выходили на благоухающую аллею, — он даже завел привычку просыпаться раньше обычного. Среди тех самых роз, пылающих в рассветных лучах кроваво-алыми пятнами, Брендон и взял своего Себастьяна, — привязав к колючим веткам его запястья и дав с коротким стоном кончить себе в рот. Проглотив сперму до последней капли, Брендон его трахнул. Парень был немного старше, года на четыре, и, судя по всему, уже имел какой-то опыт, — но был внутри таким гладким и тесным, что Брендон, оказавшись в нем, тут же упал в оргазм. Быстро и со всхлипом, — столь громким и длинным, что казалось, его услышит весь дом. До конца августа они так и встречались — в кустах, и только в последнюю неделю, — за два дня до возвращения в Лондон, он привел парнишку в свою комнату, связав уже не только его руки, но и щиколотки. Возбуждение было сильным, несоизмеримо ярче прежних, и Брендон спустил с третьим внутрь толчком. Зато после трахал заполученное податливое тело долго и сладко.       Порой Брендон задумывался, почему так, почему именно такой секс. Вопрос стоял не в желании к мужчине, — с женщинами он вполне мог заниматься сексом и даже получать некоторое удовольствие. Свое истинное наслаждение, — то самое, настоящее, — Брендон испытывал не столько от погружения в мужское тело, — одного этого не хватало: нужен был полный, абсолютный контроль. Гилберт не особо мучился от жажды разгадки, — он принял себя без оговорок, целиком и не истязая бесполезным самокопанием. Он такой, какой есть. Просто это был наркотик, от которого он впал в зависимость с первой же дозы. Или еще раньше — прежде, чем попробовал.       Взгляд задержался на мелованном листе. Не та поза, не тот наклон головы, — но сходство с уснувшим на полу Тайлером въедалось в глаза. Оба походили друг на друга даже телосложением. И хотя Тайлер еще не показал ему своей наготы, Брендон ее уже ведь знал. И помнил, какой порочно-податливой она может быть. В теории аналогий, естественно. Гилберт перевел взгляд на часы: недельную финансовую сводку ему пришлют лишь к завтрашнему утру, и единственное, что сейчас оставалось, — дождаться темноты. Он не любил тратить время впустую, но даже если отчеты легли бы на стол прямо сейчас, едва ли он смог бы к ним приступить: мысли занимал предстоящий вечер. Ожидание, однако, мало чем походило на сладостное волнение. Кевин Тайлер не был предвкушением, он был свербящим и нервирующим неудобством.       Брендон ненавидел зависшие вопросы, — его мозг был устроен таким образом, что любой нерешенный попросту не давал покоя. Еще при жизни родители усердно его упрекали: он слишком зацикливается на чем-то одном и не умеет переключаться, не давая никому вокруг свободно вздохнуть. Они были правы, — в чем-то и по-своему. Брендон действительно не мог, да и не хотел отвлекаться от проблем: их надо решать, а не закрывать на них глаза, — а вот родительская склонность пускать вещи на самотек и вовсе обернулась для семьи трагедией. Она потрясла каждого из них, но если мать и отец винили обстоятельства, то Брендон винил их двоих. Возможно, если бы он не остался единственным ребенком, общение между ними закончилось задолго раньше, чем те ушли из жизни. Впрочем, Брендон не любил ворошить прошлое, его внимания требовали вещи текущие.       Одна из таких сидела запертой этажом выше. Брендон закрыл книгу и чуть нахмурился: итак, договориться по-хорошему не удалось. Конечно же, он и не рассчитывал, что парень легко воспримет свое похищение, но в его положении определенно стоило вести себя умнее или хотя бы дипломатичнее. Брендон ведь мог действовать жестче, с самого начала, ничто ему и помешать не могло. Но лояльность к себе Тайлер не оценил и, очевидно, решил выбрать другой путь, — даже не пытаясь свести возможные наказания к минимуму или совсем их избежать. По глупости или из упрямства — этого уж Брендон не знал. Возможно, тот еще просто не осознал своего положения и до конца не верил случившемуся. Или же пока еще рассчитывает, что условия игры каким-то образом изменятся. Брендон мог изменить их в два счета: парень пожалел бы, что на свет родился, — но подобный ход загнал бы в тупик и самого Брендона. И хотя он не исключал, что прибегнуть к жестким мерам все же придется, ему действительно не хотелось истязать мальчишку побоями, морить его голодом и жаждой и превращать его дни в нескончаемую физическую боль. Ему нужны были настоящие покорность и смирение, а не закаленный характер под слоем внешней кротости. Как и Себастьян, Кевин Тайлер был упрям в своей вере, вот только в отличие от представшего перед Диоклетианом святого, этот от своей веры отречется. Превратиться в безумного мученика? Наверняка Тайлер уже настроился на нечто такое. Брендон холодно усмехнулся: напрасно. Он не предоставит мальчишке подобного выбора.       Было во всей этой ситуации и то, что Брендона нервировало, пожалуй, сильнее всего, — просто взять да отмахнуться не получалось: он уже нарушил свое, как прежде ему казалось, нерушимое правило. Добровольное согласие было фундаментом его убеждений, — и он не хотел заступать еще дальше. Он все еще хотел договориться, — пусть давлением, угрозами или шантажом, но он рассчитывал это самое согласие получить. Он не собирался превращать себя в насильника.       Поставив книгу на полку, Брендон вернулся к письменному столу и заглянул в монитор. Тайлер сидел на полу, обхватив руками колени, и смотрел в окно. Гилберт увеличил картинку. Будто почувствовав, что за ним наблюдают, парень обернулся на камеру, резко и нервно, как от внезапно громкого звука. Брендон мог бы рассмотреть лицо и даже выражение глаз, — оптика позволяла, — но он свернул изображение: не было ни необходимости, ни интереса. Еще успеет налюбоваться: это тело все равно будет ему принадлежать, — всего лишь вопрос времени. Что касалось тревожных глаз — до них Гилберту не было никакого дела.

***

      Обед не лез в горло. Если с завтраком Кевин еще кое-как разделался, то сейчас приходилось себя заставлять двигать челюстью. Сжеванную еду он подолгу удерживал во рту, пока от скапливающейся слюны та не превращалась в склизкую мешанину, — Кевин будто заново учился глотать. Он снова не мог избавиться от ощущения, что за ним постоянно наблюдают. Сегодня — особенно пристально. Вот прямо сейчас, в эту самую секунду, — выжимая из легких воздух. Кевин попробовал себя успокоить: за ним просто наблюдают, пока всего лишь смотрят. Но стоило лишь подумать о том, что произойдет, когда комнату заполнит темнота… Кевин с трудом проглотил давно размокший на языке хлеб. Что с ним будет? Что его заставят сделать сегодня? На что ему придется согласиться? Вчера он стянул с себя чертовы штаны, остервенело молясь господу, чтобы все только закончилось поскорее. Кевин себя ненавидел: за свою беспомощность и, главное, — за трусость. От страха он превращался во что-то парализованное и тупое: пусть он уступал в физической силе, чтобы отбиваться, но он ведь так и не сказал, не попытался убедить этого урода, что тот его перепутал. Он лег послушной девочкой и позволил себя трогать. Кевин зажмурился. Неужели он уже готов допустить, чтобы его изнасиловали? Нет. Конечно же, нет… Но он находится в руках извращенца, какого-то психа, и что теперь ему делать, Кевин просто не знал. Как себя вести? Он ведь даже толком не понимал, почему вчера тот не пошел дальше. Действительно, почему? Кевин себя оборвал: совершенно неважно, что именно остановило этого человека. Всегда так точно не будет, — поэтому ему обязательно надо что-то придумать. Должен же быть какой-то выход? Кевин сделал глубокий вдох и задержал дыхание: нельзя сдаваться, мириться — нельзя. Может, именно оно, сопротивление, и уберегло его от вчерашней беды? Может, у него еще получится избежать унижения и позора? Просто надо пошевелить мозгами.       Лучик надежды так и не разгорелся и с каждым часом только слабел, пока тревожный закат не затушил его окончательно: нет, Кевин, не обольщайся, вчера от тебя не зависело ничего. Невидимка ушел лишь оттого, что у него имелись какие-то свои причины, но… «Он все равно это сделает», — удушливая мысль закончилась голосом Тома.

***

      Ключ повернулся дважды. Брендон уверенным движением распахнул дверь. Кровать снова была пустой, — впрочем, на сей раз это его упущение. Вчера он сам не сказал, как его встречать, а передавать пожелание через охрану не стал: команды должны звучать его голосом, — он не намеревался делить свою игрушку ни с кем.       — Задвинь шторы, — бросил он, запирая дверь. Как и вчера, окно не было зашторено, а луна светила сегодня ярче: Тайлер вполне мог рассмотреть его лицо, когда они окажутся совсем близко. Даже стройный силуэт вырисовывался из сумрака слишком четко: парень стоял у окна, к нему спиной. Повторить приказ Брендон не успел: хоть и с опозданием, но за тяжелым шорохом ткани комната погрузилась в темноту. — Наставление следует выполнять, не дожидаясь, пока оно вот-вот прозвучит снова, — Брендон зашагал вперед. Ключ опустился в карман пиджака. — Надеюсь, ты не станешь…       — Я не хочу с вами… — заговорил Тайлер, неровно и сбито, как когда сдерживаешь кашель. — Вы не имеете права меня принуждать. Все, что здесь происходит, это какой-то… бред! Абсурд ведь!       Брендон молча направился к кровати, доказывать обратное он не собирался: он имеет. Если не право, то точно возможность. В их случае оба понятия идентичны.       — Вы же не можете просто так взять… схватить какого-то левого чувака и решить, что у вас будет секс… Мы с вами даже не знакомы! Это бессмыслица!       — Мы это уже обсуждали, Кевин, — ровно ответил Брендон. — Не вижу смысла возвращаться к данному вопросу.       — Обсуждали? Мы ничего не обсуждали! Вам самому не противно? Вы же знаете, что я не хочу… меня тошнит от одной мысли!       — Ложись в кровать, Кевин.       — Вам нравится это, да? — раздалось громкое, на выдохе. — Чтобы вас умоляли остановиться?       — Нравится, — подтвердил Брендон, — но о других вещах.       — Зачем вам все это? Именно я… зачем?       — Я нахожу тебя привлекательным и подходящим, — Брендон прокрутил согревшийся в пальцах ключ. — Твое тело ко мне привыкнет. Большего от тебя не требуется.       — Послушайте, раз вам все равно… Если неважно с кем и как… У меня предложение, — Тайлер произнес торопливо, почти взахлеб. — Сделка. Вы от нее только выиграете.       — Ты не деловой партнер, Кевин, — напомнил Брендон: они снова теряли время, и это снова начинало раздражать.       — Есть один человек, — тот заговорил еще быстрее и униматься явно не собирался. — Он вам подойдет. Дайте мне время, и я его к вам приведу. Вы даже не увидите между нами разницу.       — О чем ты? — не без удивления протянул Брендон. Впрочем, он догадывался, о чем речь. Точнее, о ком.       — Нас практически невозможно различить, — Тайлер уцепился за возможность, во всяком случае, как ему показалось, что такая возникла. — Он практикует секс с мужчинами. Он не станет возражать.       Брендон остановился у кровати.       — Только что ты горячо доказывал, что я не имею права распоряжаться тобой как вещью, — вкрадчиво напомнил он. — При этом готов обменять свою встрявшую в неприятности задницу на ничего не подозревающего человека. В таком случае, чем тебя не устраивает мой подход?       — Это другое, — голос Тайлера стал тише, заметно теряя и в напористости. — Он действительно не будет возражать.       Брендон скупо усмехнулся:       — Тебе даже удалось меня удивить, Кевин. Такое редко случается.       — Так как?.. — выдохнул тот все еще с надеждой. — Вы согласны?       — У меня тоже есть предложение. Встречное, — оставив ключ в кармане, Брендон неторопливо провел рукой по кованому изножью. Металл приятно холодил пальцы: в подушечках уже покалывало. — Ты дашь себя связать. Прямо сейчас, — бросил он, ступая в темноте к изголовью: торги окончены.

***

      Кевин забрался под одеяло. Его все еще трясло. Не согрел даже горячий душ, почти кипяток. Приходило осознание, и как же отвратительно, как же грязно ему было, — никакая вода не смоет.       Его трогал мужчина. Не пожал руку, не хлопнул по плечу или по-дружески приобнял: мужчина трогал его там. Кевин сжал зубы, — захотелось взвыть. Господи, почему все это должно было произойти именно с ним? Что за испытание такое он должен пройти? И главное — зачем оно ему послано? Кевин стиснул пальцами одеяло. Ладони и пальцы болели — с такой силой он сжимал их, привязанный к кровати, от унижения и тупого отчаяния.       Да, он дал себя связать и даже не сопротивлялся. Протянул руки в петлю и позволил ей затянуться тугим кольцом. Затем покорно поднял их вверх, высоко над головой, к самому изголовью. Он был трусом, самым настоящим слабаком, — так быстро сдавшись безумной прихоти какого-то урода, — но он не смог согласиться на то, что услышал:       — Наверняка ты весь день готовился отбиваться из последних сил, — медленно проговорил тот. — Этого не будет, Кевин. Если подобная мысль и придет тебе в голову, есть отличное средство, чтобы справиться с твоим упрямством. Оно сэкономит время мне, и силы тебе. После инъекции снотворного, когда ты проснешься примерно через полтора часа, мы продолжим. Выбор за тобой.       Чертов выбор оставался за ним… Кевин сглотнул подступивший к горлу ком. Не было это никаким выбором! Не было! Позволить себя обездвижить или позволить себя усыпить, чтобы проснуться таким же обездвиженным? Кевин в бессилии стиснул кулаки: как бы он хотел кинуться к кровати и врезать ублюдку по морде! Он бы успел, их разделяли шагов пять, не больше. Кевину казалось, что даже в темноте он ударил бы куда надо, — попал бы в голову. Но он не мог себе позволить даже грубость, — вдруг и слова станут упрямством, от которого есть средство? Может, этот псих как раз и добивается того, чтобы его отключить? Чтобы отобрать у него даже понимание происходящего? Да, Кевин понимал: он не владел ситуацией, но, оставаясь в сознании, хотя бы запомнит, что с ним сделает этот урод. Он хотя бы будет знать… Может, провалы в памяти и стали бы блаженным спасением, как оправдание в собственных глазах, — он не принял правила чертовой ублюдской игры, — но Кевин слишком боялся позволить себе подобную гордыню. Как оказалось, нашлось то, что страшило гораздо сильнее, чем изнасилование — беспамятство в руках психопата.       Кевин уткнулся лицом в подушку. Воспоминания, которых он так испугался лишиться, теперь терзали его своей грязью. Может, когда-нибудь он даже перестанет себя презирать за сегодняшнее малодушие и, выбравшись отсюда, все это просто забудет. Пройдет время, и когда-нибудь ему станет совсем все равно, что делал с ним этот мужик. Кевин зажмурился: в глазах запекло. Ведь получится когда-нибудь забыть весь этот позор? Возможно. Он очень хотел, чтобы так и было, а пока… Кевин все еще чувствовал на своем теле чужие руки, — как будто невидимка так никуда и не ушел. Пока что он помнил, — живо и остро, — как все внутри сжалось, когда его колено отвели шире, а перед этим стянули с него штаны. В ту секунду Кевин забыл, как дышать, а затем начал глотать воздух, тяжело и рвано от заходящегося в панике сердца и раздирающего на части протеста. Вот оно, сейчас начнется, прямо сейчас… «Только не это», — забилось в мозгу наперебой с «господи, пожалуйста». Кевин и сам не знал, о чем просит, точнее, о чем вообще просить: чужая рука уже остановилась у него в паху, стиснув член.       — Пожалуйста, не надо, — всхлипнул он, отчетливо понимая всю тщетность и куда большую опасность собственной мольбы: укол могли сделать в любую секунду.       — Не надо что? — услышал он.       Кевин не ответил и лишь молча попытался уклониться от прикосновения. Он лежал на спине, и поэтому мог чуть перекатиться набок.       — Тебе разве так больно, что невозможно терпеть? — услышал он.       Кевин скрипнул зубами. Даже сквозь безумный страх он понимал, в какую ловушку заведет его собственный ответ. Однако повисшее молчание устроило лишь его одного: взяв за мошонку, невидимка предупреждающе шлепнул его по яйцам. Короткое напоминание: тебе не разрешалось оставлять вопросы без ответа.       — Нет, — выдавил Кевин, задыхаясь, скорее, от унижения, чем от боли. Или он ее не ощущал от нарастающего ужаса: шлепок-то ведь вышел громким.       — Тогда о чем же ты просишь? — туда, где от удара начало зудеть, прикоснулись пальцы. Теперь едва ощутимо и щекотно.       — Что произойдет дальше? — глухо выдохнул Кевин.       Невидимка переместился на кровати и, подхватив его под задницу, придвинулся ближе, укладывая задницей себе на бедра. Кевин тут же почувствовал ягодицей его стояк, — так плотно и сильно тот его в себя вжимал, не давая ни отодвинуться, ни приподняться.       — Раздвинь ноги, — раздалось негромко. — Шире, — его снова гладили в паху, перебирая пальцами то волосы на лобке, то яйца, то играясь с его все еще мягким членом, пока тот не лег в ладонь.       В следующие минуты Кевин понял, что это такое — ненавидеть свое тело. Его чертово тело отозвалось: член твердел, пусть даже лениво и медленно, но это происходило. У него вставал. Кевин впился зубами себе в губу — если бы он только мог это остановить. Ведь бывает же так, чтобы не стояло, — однажды у него не встал на девчонку с параллельного курса. Зачем сейчас его плоти вздумалось возбудиться? Кевин не желал этого вовсе, происходящее было омерзительно до липкого пота и тошноты.       — Видишь, ничего плохого с тобой не происходит. Не страшнее тех картин, какие ты себе воображаешь, — чужая ладонь двигалась по его стволу, постепенно наращивая темп, и если поначалу это было сухое трение, то вскоре она уже скользила. По зажатой в пальцах головке текла его смазка, небольшими каплями, но Кевин чувствовал каждую такую, выцеженную. Где-то на третьей он тихонько застонал: это произошло случайно, он не успел сдержаться и закусить губы побольнее: слишком уж чувствительной стала его плоть. Рука на члене тут же заработала энергичнее и четче, короткими рывками, частыми-частыми.       Оргазм пришел сквозь отвращение, нежеланный и будто отобранный у него силой. Ничего в нем правильного и естественного не было: кончая, Кевин чувствовал лишь одно — он испачкался обо что-то мерзкое. Наверное, он просто впал в какую-то прострацию: все происходило фоном, казалось каким-то ненастоящим, как беспокойный сон. Когда его бедра получили относительную свободу, он сполз на простыни — ткань под голыми ягодицами отдавала прохладой. Или это просто горела его кожа, — от стыда и брезгливости.       А потом Кевин догадался по звуку: расстегнулась молния. Гадкий звук, — он возненавидел его в секунду. Кевина бросило в крупную, конвульсивную дрожь, — этот человек сделает то, зачем пришел, — но он не проронил ни звука: вместе с оргазмом у него словно забрали и голос. Зашуршала одежда. Матрас прогнулся где-то совсем рядом. Кевин зажмурился, хоть в темноте и так ничего не мог разглядеть. Сквозь нарастающий гул в ушах он услышал негромкий стон, а затем теплое и мокрое брызнуло ему на живот. Кевин распахнул глаза. Неужели это все? Он прислушался. Невидимка встал с постели и, судя по шорохам, занялся своей одеждой. Кевин не мог понять, одевается ли тот или же наоборот, — судорожно стараясь теперь хоть что-то рассмотреть. Бесполезно, он ничего не видел. Тяжелая рука по-хозяйски легла на живот, — как раз туда, где остывала лужица из спермы, — и теперь поглаживала пылающую кожу, размазывая по ней липкие дорожки. Лишь только когда те начали подсыхать, невидимка отстранился.       — Когда я уйду, можешь помыться, — запястьям стало свободнее, и Кевин тотчас вынул их из петли. — Завтра жди меня в постели. Раздетый.       Когда дверь закрылась, Кевин сразу же рванул в ванную. Он думал, что его стошнит прямо над раковиной, но этого не случилось: позывы оказались слишком слабыми. Под душем он провел столько, сколько никогда себе не позволял, — пока подушечки пальцев не стали от воды бугристыми. Первым желанием, вернувшись в комнату, было лечь на полу — лишь бы только не в ту кровать, но его и так всего знобило, чтобы валяться на голых досках. Кевин забрался под одеяло, уткнувшись носом в подушку: так он не чувствовал застывший в комнате древесный запах. От него было гадливо.       Но еще более гадливо стало от другого: он предложил этому извращенцу брата. Черт, еще час назад решение казалось таким удачным: их ведь действительно спутали, точнее, соединили двоих в одно целое, — возможно, что Том даже представлялся его именем, кто знает. Но смог бы он теперь — вот так запросто — привести сюда Тома? Да, тот трахался с мужиками, но то, что творится здесь — это ведь другое? Это ведь не о сексе. Это о чем-то совсем ином. О чем именно, Кевин не смог схватиться за мысль. Но то, что запершему его здесь психу требуется гораздо больше, чем тело, которое можно трахать, — от этого ощущения Кевин отделаться не мог.       Так как, Кевин Тайлер, смог бы ты так? Оставить Тома здесь, вместо себя, и забыть о его существовании? Самым отвратительным было то, что даже сейчас — не в минуты паники и вспыхнувшей надежды, а в четком осознании всего того кошмара, в каком он очутился, — Кевин не мог сказать «да». Впрочем, «нет» тоже ведь не рвалось наружу.