***
Заходящее солнце норовило вот-вот совсем скрыться. В свете его последних, прощальных лучей белоснежные вершины искрились сегодня особенно ярко, или же Кевину просто так казалось. Он снял очки, стремясь запомнить их великолепие как есть, без лишних, искажающих теней. К тому же ветер был слабым — вполне по силам перетерпеть. Бури больше не тревожили Церматт — погода стояла отменная. Кевин проводил все время на спусках, иногда даже до глубокого вечера — пока не уставали ноги. Точнее, пока не уставали настолько, что он едва мог устоять на доске. Дойти до шале — это стоило трудов, но Кевина каждый вечер ждал прогретый дом, стакан горячего глинтвейна и массаж. Гилберт разминал его натруженные мышцы, пока, разомлев, Кевин не проваливался в дрему. Мужчина, с которым тот катался на лыжах, будто испарился — после возвращения в Церматт Кевин ни разу его не видел. Он так и не узнал его имени, но зато узнал, что это был начальник службы безопасности. Он практически угадал в ноябре, когда встретил его впервые у особняка в Саут-Йоркшире. Правда, Кевин тогда подумал и другое — что Гилберт предложит его этому человеку развлечься. Те мысли привели его в ужас, а сейчас едва ли казались реальными: никого другого не будет — Кевин все крепче этому верил. Да, всякий раз ложась с Гилбертом, он совершал грех — Кевин это понимал, — и пусть секс с мужчиной не казался ему теперь чем-то гадким и отвратительным физически, заниматься этим с другими — Кевин даже не хотел представлять. Правда, все чаще и чаще Кевин ловил себя на мысли, что и секс с Гилбертом не особо-то походит на грех. А если и походит — то на какой? На тот, за который уже и не так отвратительно постыдно. Ведь если подумать — что греховного в удовольствии? Почему мужчина может испытывать его с женщиной, но не имеет на такое права с другим мужчиной? Кевин все хуже понимал эту догму. Правда, некоторые вещи до сих пор вводили его в ступор. — Тебе не противно? — спросил он, когда вчера Гилберт вылизал его мокрые подмышки. Бывало, тот намеренно не пускал его в душ — обнюхивал вспотевшего, а затем очень долго вжимался губами в липкую кожу, — но облизывать пот… все-таки это перебор. Гилберт покачал головой: — Ты забыл? Даже твой запах принадлежит мне, Кевин. И мне он нравится. А вот эту догму — вторую ее часть — Кевин, напротив, понимать начинал: ему тоже нравился запах Гилберта. Прежде он его пугал, но не сейчас: Кевин перестал его воспринимать как чужой. В какой момент это изменилось? Бог его знает — просто изменилось и все. Да и надо ли тревожить память? В душе Кевина было столь мирно и тихо, что он даже побаивался этого состояния — не может же быть человеку так хорошо? Кевин гнал эти мысли прочь и лишь просил всевышнего об одном: если плохому и суждено случиться, пусть это хотя бы не произойдет здесь. Где угодно, но только не в Церматте. Конечно, на подобные просьбы он давно лишил себя прав, однако господь его услышал — Кевин провел здесь самое лучшее время в своей жизни. Неприятный осадок вечера в Пфине уже успел раствориться: Церматт действовал на Кевина каким-то особенным, волшебным образом. В конце концов, он и сам виноват: Гилберта не стоило дразнить — надо было сказать правду о телефоне сразу. Даже если она и злила. А злила — потому что была слишком правдой. А Гилберт… что ж, просто обозначил границы. Правда, подобного поведения он больше себе не позволял: в постели он был мягким, внимательным и даже его не шлепал. Порой у Кевина складывалось ощущение, что это своего рода извинения за Пфин — Гилберта явно ведь заводили вещи… ладно, стоило назвать их своими именами: Гилберту нравилось причинять во время секса боль. Наверное, поэтому он и спал с мужчинами — с девушками такого себе не позволишь. Во всяком случае, он, Кевин, точно бы не решился. Но это он — он бы ни за что не решился и на похищение, и удерживать кого-то против воли. Впрочем, пора было себе признаться, что он уже и не чувствовал себя пленником — в полном смысле этого слова. Жизнь рядом с Гилбертом — Кевин снова и снова допускал осторожную мысль — шла куда приятнее всех тех, какими он жил прежде. Осознавать это, конечно, было совестно, но… Ведь так оно и было? По большому счету тяготило лишь отсутствие телефона — последний раз он пользовался им на День благодарения: тот вынужденный звонок маме. Но и нельзя сказать, что воспоминания остались теплыми. Это было неправильно, и мать все же следовало понять, но Кевина до сих пор царапало — и ее тон, и ее намеренное, демонстративное нежелание узнать, как у него дела. А дела у него тогда шли ох как не очень. Страх — вот что Кевин испытывал днями напролет. Жалел ли Кевин о том, что так и не поговорил с ней в новогоднюю ночь? Честно? Он не знал. Он очень хотел бы ответить «да» и даже старался это «да» из себя выдавить, но не получалось. Вспоминая их единственный за время пребывания у Гилберта разговор, Кевин ощущал лишь две вещи: обиду и досаду. Признаться, ему было даже и неинтересно, что именно она ответила на отправленное с его телефона рождественское сообщение, да и ответила ли… В общем, единственным человеком, кому Кевин и хотел позвонить — хотел по-настоящему — был брат. Любые другие звонки казались бессмысленными. Интересно, что бы на все это сказал Том? Кевин частенько задумывался. Наверное, что он злопамятный. Несмотря ни на что, Том ведь не раз пытался наладить общение с мамой. Но Кевин, похоже, не мог переступать через себя настолько. А еще Том сказал бы, что он стал продажным. Хотя в последнем не было уверенности наверняка — они слишком давно не разговаривали, чтобы утверждать что-то за Тома. Том ведь тоже, наверное, изменился? Кевин очень надеялся, что не сильно. Но больше он надеялся на то, что жизнь в Эл.Эй. принесла ему счастье. И свободу, о которой он всегда мечтал. О своей жизни — дальнейшей — Кевин имел не большее представление, чем о жизни брата. Завтра утром они с Гилбертом возвращаются в Цюрих, ни о чем другом Кевин и понятия не имел. Он мысленно готовился к этому дню, давал себе обещание не грустить, но не грустить не получалось: он не хотел отсюда уезжать. Он почувствовал это еще в то утро, когда они вернулись из Пфина — какое-то нехорошее предчувствие, что нигде и никогда он не будет счастлив настолько. Пфин был лишним тому подтверждением — за пределами Церматта волшебная сказка заканчивалась: там текла реальность. Кевин застегнул куртку под горло: холодало, — но он решил не возвращаться в шале, не попрощавшись с Клайвом. Он многому научился, и уйти, не сказав «спасибо», Кевин не мог. — Рад был познакомиться. Ты молодец, — похвалив напоследок, Клайв протянул ему руку. Взгляд его при этом был устремлен куда-то дальше, Кевину за спину. К тому, с кем радость знакомства стала бы еще сильнее. — Нравится? — налетевший ветерок вынудил Кевина прищуриться. — Прости? — рассеянно переспросил Клайв. Что ж, он повторит в лоб. — Он тебе нравится, — Кевин закрылся рукой от внезапного порыва ветра. Клайв широко улыбнулся, пожал плечами и ничего отрицать не стал: — Знаешь, сезон в самом разгаре. Может, в следующий раз мне повезет больше и он приедет без тебя, — он коротко рассмеялся. — Может, — Кевина шутка не рассмешила. — Но одного сноуборда будет маловато, чтобы его развлечь. — Да ладно, не злись, — Клайв дружелюбно хлопнул его по плечу. — Удачи, чувак. И если что, я просто пошутил. «Одного сноуборда будет маловато», — мысленно повторил Кевин. Нет, он не злился. Почти нет: этот парень ведь и понятия не имел, через что ему пришлось пройти, в каком состоянии приходилось жить неделями. В его глазах отражался богач, возможно, что гораздо более заботливый, чем те, кто время от времени его потрахивал. В том, что парень выставлял себя на продажу, Кевин и не сомневался: Клайва выдавал взгляд. Интересно, у него самого теперь такой же? Продажный? Проводив глазами его удаляющуюся спину, Кевин посмотрел на вершину — многие видят ее лишь на глянцевых открытках. Ему повезло больше: он мог хранить ее у себя в сердце. — Помнишь про гололед в Дилуэрте? — спросил он Гилберта по пути в шале. — Я подумал, что история все же заслуживает быть рассказанной до конца. — Что-то интересное? — Гилберт закутался в шарф. — Не особенно. — Но ты все равно хочешь, чтобы я ее дослушал? — он хмыкнул. Подколку Кевин пропустил мимо ушей: ему и так было сложно начать. Он чувствовал себя так, будто пришел на исповедь. Прежде он не рассказывал этого никому — ни одной живой душе. Даже Том ничего не знал о порке, что уравняла их шансы впредь ложиться в кровать с горящей задницей. — Мне жаль, что тебе довелось это пережить, — сказал Гилберт, когда рассказ подошел к концу. Просто и спокойно — без повисшей паузы или излишних комментариев. За эту сдержанность Кевин был немыслимо благодарен. — Почему ты поделился именно сегодня? — спросил Гилберт. Кевин не ответил — позже узнает все сам: пусть подождет. — Можно вопрос? — спросил Кевин, помедлив. — Задавай. — Тебя возбудил мой рассказ? — Рассказчик из тебя так себе, — Гилберт усмехнулся. — Да или нет? — Кевин замедлил шаг и посмотрел на него в упор. Свой темп Гилберт не сбавил, и Кевину пришлось ускориться, чтобы услышать ответ. — Я не твой дед, — выдохнул тот в ударивший в лицо ветер. — То, что время от времени происходит между нами, не одно и то же, что избивать детей. Надеюсь, ты это все же понимаешь. — Наверное, — честно сказал Кевин. — Хотя для меня нет особой разницы, чья рука заносит ремень. Ты, мать или дед — боль есть боль. Хотя с тобой, конечно, порка может закончиться куда приятнее, — добавил он чуть погодя. И, кажется, даже не покраснел. Путь до шале иссяк слишком быстро — еще один вопрос Кевин задать не успел: что будет дальше? После Цюриха? На что ему рассчитывать — на новое заточение в Саут-Йоркшире или все же нет? Добравшись до дома, оба сразу поднялись на второй этаж — переодеться в домашнее. В полной тишине Кевин повесил куртку в шкаф, вылез из штанов и принялся за поддетое под водолазку термобелье. — Не одевайся, — Брендон избавился от одежды быстрее. Ну что, Брендон Гилберт, точно ли тебя не возбудил рассказ? Кевин обернулся: — Может, дождемся ночи? — Не хочу. — Тогда сходи хотя бы в душ, — бросил Кевин, но тут же добавил с улыбкой. — Пожалуйста. Просьбу Гилберт выполнил. Когда зашумела вода, Кевин прислонился спиной к стене: давай, ты сможешь. Отправить Гилберта из комнаты — с этим он справился. Ремень в шкафу тоже нашелся быстро — Кевин взял первый попавшийся. «Прошли годы, мальчик вырос, и его привезли туда, где снега много-много», — мысленно повторил он концовку, которую так и не сказал вслух. Не оставив себе шанса передумать, Кевин сел сразу на кровать, с ногами, себе на пятки. Гилберт не увидит его лица — обнаженный, он встретит его спиной на коленях. Зрелище должно впечатлить — если Кевин хоть что-то научился понимать в том, что от него требуется. Он положил ремень рядом. С каждой секундой сердце билось чаще и чаще. Кевин сделал длинный глубокий вдох: у него все получится. Нельзя всю жизнь бояться одних и тех же вещей, особенно — Кевин сглотнул — когда с ними еще не раз предстоит иметь дело. Дверь тихонько скрипнула. Невидимка шагнул в комнату. Кисть потянулась к ремню. В висках стукнуло барабанной дробью. Кевин взглянул на свои пальцы. Ремень пополз змеей по простыне. — Я боюсь его как огня, — заговорил Кевин прерывисто, — и теперь ты знаешь почему. Стой! — сбивчиво протараторил он, когда шаги вдруг смолкли. — Стой там, где стоишь! Я сам… Кисть взлетела вверх. Если он не решится сделать это сейчас — не решится никогда. Это как со льдом — на озере он ведь смог? Звук ударенной кожи полоснул по нервам — ремень лег на обнаженную спину — и лишь затем пришла боль. Лопатки Кевина заострились. Втянув носом воздух, Кевин зашипел: не так уж и сложно, в конце концов. Ремень снова опустился на кожу. Та, должно быть, уже краснела двумя яркими полосами. Кевин зажмурился: на нижних ресницах замерла влага. — Кевин, это необязательно сейчас. — Разве тебя не возбуждает? — Возбуждает, — услышал он. — Но к ночи ты взвоешь. — Думаешь, не знаю? — Кевин замахнулся на новый удар. — Ты делаешь это неправильно, — голос Гилберта стал ниже, с хрипотцой. Кевин мотнул головой: неправильно? Разве можно причинять боль правильно? Ремень повис на плече — может, Гилберт захочет добавить? Или показать, как правильно? Медленно разжав ладонь, он развернулся к нему лицом. Гилберт молчал. Кевин опустил взгляд на его пах — повязанное на бедра полотенце едва ли скрывало стояк — кто бы сомневался… — Ты сексуален, даже когда плачешь, — приблизившись, Гилберт повел палец по его влажным щекам. Его древесный запах осел у Кевина в носу. — Но, Кевин… Кевин качнул головой: никаких «но». — Это за то, что снег все-таки нашелся, — произнес он. Гилберт тоже покачал головой: хватит. Хватит ремня. Для Кевина нашлось другое занятие. Гилберт наклонил ему голову. Полотенце упало на пол. Губы Кевина влипли в кожу, влажную от не вытертых капель — из ванной Гилберт явно спешил. Мышцы на его животе подтянулись и стали тверже. Кевин потерся лицом об окрепший член. Утром так не сделаешь, но пока щетина еще не отросла, чтобы оцарапать. Кевин взял губами головку: та блеснула крохотной каплей по центру. Руку, что намеревалась помочь, Гилберт сбросил. Он сам помог — придерживая Кевина за затылок и сразу за подбородок. Но Кевин лишь поперхнулся: член во рту дернулся, и взять полностью не получалось. Зажмурившись, Кевин задвигал головой. Делать это в таком положении было неудобно, горло не поддавалось, но он старался и не останавливался: Гилберт любил быстрый, энергичный отсос. Обычно он вбивался ему в рот сам — Кевину лишь оставалось держать его открытым и дышать часто-часто носом, — но сейчас Гилберт почему-то не шевелился, лишь неотрывно смотрел на него сверху вниз. Кевин не сумел прочитать его взгляд, не хватило времени: Гилберт развернул его к себе спиной. Ремень никуда не делся — он вложил его Кевину в рот. Кевин стиснул кожаную полоску в зубах. Крепко-крепко — иначе бы орал. Спина все еще горела, но чем жарче Кевину становилось от толчков, тем сильнее он чувствовал лишь одно — свое распирающее, проникающее глубоко-глубоко наслаждение. Адреналин зашкаливал. Кевин мог бы сказать, что все это ради того, чтобы не возвращаться в пустой особняк или снискать расположение своего похитителя, или даже чтоб усыпить его бдительность. Нет. Ложь. Это было спасибо. За Церматт. А еще… за то, что хоть кто-то узнал про Дилуэрт. По спине прошелся язык, обжигая или, наоборот, распаляя, — Кевин не мог отличить. Кончая, он разжал зубы, но крики заглохли в закрывшей его рот ладони. ________ (1) В католических странах в день «трех королей» (6 января) в праздничный пирог запекался боб. Тот, кто обнаруживал его в своем куске, провозглашался до полуночи «королем», надевал бутафорскую корону и возглавлял пиршество. Отсюда название «бобовый король».Глава 17
15 сентября 2021 г. в 04:21
Ванная, наконец, освободилась, но Гилберт молча преградил путь.
— Пустишь? — Кевин сделал неловкий шаг в сторону. На плечо опустилась ладонь. После душа она была горячей, а вот кожа Кевина покрылась от холода мурашками. Зябко поежившись — господи, ну что еще?! — Кевин переступил с ноги на ногу.
— Нам стоит ожидать гостей? — ровно спросил Гилберт.
— Гостей?
Гилберт прищурился.
— Если ты вызвал полицию, Кевин, лучше сказать об этом сейчас.
Сердце Кевина забилось чаще, а сам он прерывисто выдохнул: похоже, только что ему достался боб в пироге (1). Однако на усмешку, пусть и мимолетную, он все же не решился — хотя едва ли Гилберт позволит себе сейчас что-то лишнее. Даже покрасневшая щека станет аргументом для полиции, с которой он уже наверняка успел мысленно объясниться.
— Считаешь, есть повод? — шепнул он, глядя на Гилберта в упор.
— Кевин… — прозвучало предупреждающе.
Кевин же будто оглох — словно не было ему никакого дела ни до предупреждений, ни даже до угроз. Молчание — вот что позволит себе он. Кевин скрестил руки на груди, дотянув, пока схваченное плечо не заныло.
— Я не воспользовался твоим телефоном.
Гилберт кивнул. Скупо и коротко — совсем не как человек, избежавший проблем одним только чудом: он всего лишь услышал то, что хотел.
— Я могу наконец помыться?
Гилберт ослабил хватку.
— Иди.
— Спасибо, — Кевин, однако, не сдвинулся ни на дюйм. — Последствия, — произнес он. — Я помню.
Учитывая любовь Гилберта к тому же ремню, его дерзость могла обойтись дорого и по-настоящему больно — даже под согревшим душем по коже Кевина раз за разом пробегал холодок: похоже, что не только Гилберт — он сам — избежал проблем каким-то чудом.
— Бобовый король, — шепнул Кевин густо запотевшему зеркалу над раковиной.
Гилберт стоял у окна, в гостиничном халате, успевшем утратить белизну от частых стирок. На Кевине был такой же. После тех, что им приносили в шале, — каждый вечер свежие, — этот казался грязным, и если бы не очевидная перспектива замерзнуть, Кевин бы и вовсе его не надевал. На его возвращение Гилберт никак не отреагировал. Кевин опустился на кровать — сел сбоку, в изножье.
Пока что не происходило ничего: Гилберт все так же демонстрировал свою спину, а Кевин принялся разглядывать свои руки: откуда-то взялись заусеницы. Наверное, из-за снега, который он постоянно трогал голыми ладонями. Его до сих пор, как ребенка, забавляло, что пушистая вата, оказавшись на коже, превращалась в простую воду, только чуть более сладковатую на вкус.
— Смотри, здесь есть телевизор, — молчать надоело. Но его шутка так и увязла в тишине.
— Ты уйдешь, когда этого захочу я, — сообщил Гилберт. — Ни днем раньше.
Кевин спрятал руки в карманы халата.
— Кажется, ты повторяешься.
Гилберт не обернулся — развернулся сразу всем телом. Слабый свет ночника в изголовье кровати не позволял как следует рассмотреть лицо — Гилберт включил один. Кевин видел лишь очертания. Он инстинктивно поправил халат, чувствуя себя каким-то голым и маленьким. Нервы натянулись тетивой. От страха? Да едва ли. Кевин не мог понять, что именно — но что-то восстало, подняло в нем голову и никак не хотело прятаться обратно. Для чего Гилберт это делает? Что за тайну такую ему вдруг решилось раскрыть? Разве кому-то из них неясно положение вещей? Или кто-то из них настолько глуп, что встала необходимость озвучить очевидное?
Гилберт приблизился и остановился сбоку, почти за спиной. Прогнулся матрас — он уперся в него коленом. Кевин затаил дыхание. И все-таки сердце гулко стукнуло по ребрам: халат — такая ненадежная преграда — сполз с плеч.
— Подними на меня глаза, — услышал Кевин. Его кадык уперся Гилберту в ладонь.
Кевин послушался охотно и быстро — ему и самому хотелось посмотреть Гилберту в лицо. Надо же, их глаза были почти одинаковыми, темные у обоих, но Кевин заметил только сейчас: совпадает даже оттенок. Гилберт смотрел на него не отрываясь. Его взгляд блуждал по лицу Кевина, то и дело останавливаясь на губах, но был при этом таким, словно даже видеть Кевина ему было не особо приятно, если не сказать противно. Но и не смотреть, по какой-то причине, известной одному ему, не мог. Дешевый матрас вмялся глубже — под полной тяжестью двух тел.
Кевина вдруг повалило на спину, и он опомниться не успел, как Гилберт перевернул его на живот. Рывок был резким и грубым — понадобился всего один, чтобы Кевин лежал, вжимаясь щекой в простыню. Тихонько и не рыпаясь — шею давило к матрасу фиксирующим коленом. Гилберт принялся избавляться от халата, действуя с выверенной решимостью — просчитанной, холодной и даже злой. Кевин испуганно свел ноги — если тот захочет его ударить, то пусть хотя бы не по яйцам. Да, Гилберт еще ни разу не причинил ему боль — настоящую, но сейчас что-то шло не так, и Кевина накрыло унизительное чувство беспомощности — столь же ясное, какое он познал в свои первые сутки в особняке в Саут-Йоркшире. А ведь в какой-то момент он наивно начал думать, что оно стерлось, выцвело, притупилось — ну хотя бы немного. Нет, не изменилось ничего. Как и в октябре, Кевин снова не знал, чего ожидать от этого человека. Как и в октябре? Смешно! Да как будто он знал это вообще хоть когда-то!
Кевина сковал страх. Он не трепыхался и не боролся, и даже не требовал его отпустить, — он просто лежал и неподвижно молчал, молчал, молчал… Чужие пальцы уже были в нем, хоть и не лезли глубоко, но всякий раз, когда давили на вход, Кевин мог только надеяться на одно: пусть все случится хотя бы не на сухую. Может, Гилберт ждал извинений? Или хотел услышать мольбы остановиться? Наверняка бы это его смягчило или, наоборот, — завело еще больше, кто знает. Нет, Кевин не собирался ни извиняться, ни молить, — даже если бы это помогло. Воцарившаяся тишина, их обоюдное молчание — каждый просто делал свое дело… так было лучше. Оно ломало все: иллюзии, самообман и даже вину. Да, именно ее — вину. Раскаяние за встающий — даже сейчас! — член. За то, что внутри под пальцами, ставшими все же мокрыми и скользкими, становилось так туго и так жарко. Раскаяние за мысли, что и чертов звонок ничего бы не изменил — ничего бы не вышло! Он не выбирал все это! Как и сейчас, этот человек стоял у него на горле с самой первой встречи. Хотя нет — раньше.
Поставив на четвереньки, Гилберт начал входить в него короткими толчками. Кевин жмурился, сжимал от нарастающего жжения зубы и уже искусал себе все губы, но продолжал молчать. Гилберт мог делать с ним что угодно — подхватить за бедра, держать их на весу и беспощадно нанизывать его суховатое отверстие себе на член, мог вбивать Кевина в простынь — так, что тканью уже болезненно натерло головку. Он мог вертеть им как угодно, но тело Кевина все равно стремилось навстречу — молчание сносило вину и за это. Да, его тело стремилось слиться и стремилось заполниться — пока Гилберт не кончил.
Гилберт вышел из него одним резким движением, без единого стона или вздоха, и сразу же оставил в покое. Не было ни прикосновений, ни поцелуев, впервые ему не было никакого дела до того, кончил Кевин или нет. Поднявшись с кровати, он направился в ванную. Кевин перекатился на спину — от трения о простыню нежная кожица на члене покраснела и щипала. Кевину было плевать: он неотрывно глядел на дверь в ванную, отсчитывая каждую чертову секунду — рано или поздно Гилберт оттуда выйдет. Самого его, от невыплеснутого, скопившегося возбуждения, трясло мелкой непрерывной дрожью. И, наверное, все еще от злости — на себя, на Гилберта, на весь этот мир, гори он в аду…
Вернувшись, Гилберт молча положил руку на его член. От прикосновения тот дернулся — поскорее напрашиваясь на приглашение. Кевин прикрыл глаза: решил бы что звонок копам? Кевин стиснул зубы: нет. Копы давно опоздали.
— Ты мой, Кевин. Помни это. Все в тебе принадлежит мне.
Лоб. Висок. Щеки. Наконец, губы. Говорят, людям нравится смотреть друг на друга во время поцелуев. Глупости. Кевин чувствовал лишь одно: то, что происходило у него во рту, — он закинул голову — пусть это будет глубже.
К середине ночи Кевин снова замерз. Укрывшись с головой, он сжался комочком. Ненадолго ему все же удалось провалиться в спасительный сон, но холод постоянно о себе напоминал, просачиваясь под тонковатое одеяло. Да и сам сон был беспокойным. События несколькими часами раньше сгустились в Кевине тяжелым осадком. Вроде ничего и не произошло — ничего особенного: подумаешь, Гилберт всего лишь его трахнул, просто секс, — но Кевин чувствовал себя отчаянно паршиво.
Гилберт же, напротив, спал крепко и спокойно. Кевин, слушая глубокое дыхание в темноте, мог рассмотреть лишь силуэт: тот лежал на боку, отвернувшись. Решившись, он все-таки придвинулся — осторожно, чтобы не касаться, но потом все же подкатился вплотную. За спиной Гилберта было тепло.
Гилберт зашевелился и обернулся.
— Я замерз, — быстро прошептал Кевин в надежде, что спросонья тот не разберет ни звука. Обнажать свою слабость было противно. После того, как Гилберт торопливо довел его до оргазма — разделался с ним побыстрее, они не обмолвились ни словом и выключили ночник в полной тишине. Разговаривать с ним сейчас не хотелось тем более.
А тот ничего и не ответил — просто перекатился на спину и притянул Кевина к себе. Конечно, Брендон Гилберт был самым неподходящим человеком, с кем стоило спать в обнимку, но устроившись на его груди, Кевин очень быстро сомкнул глаза и до самого утра не просыпался.