Alec Benjamin-Water Fountain (Slowed)
Гермиона очнулась глубокой ночью. Приступ удушья и ощущение пылающего жара по всему телу вырвали её из царства Морфея, с жадностью возвратив в отрезвляющую реальность. Глаза встретила кромешная темнота, и если бы не ощущение чего-то тяжелого и мягкого на груди, то она точно упала в ядовитые объятия загнанности с тянущимся шлейфом тлетворности. В водовороте изматывающих мыслей Гермиона отчаянно цеплялась за фрагменты прошлого, пытаясь понять, в какой момент судьба сжалилась над ней, избавив её от чужого ломающего чувства одержимости. Серые глаза, впивающиеся с особенной жесткостью в беглянку, которая нашла личное пристанище похитителя, навсегда оставили неизгладимый отпечаток в памяти. Это было то, что она запомнила перед тем, как упасть в обморок от выстрела истощения. Острие ножа не оказалось по самую рукоять в податливом горле, зато обозначило, как мечтает о мягкой плоти. Гермиона не хотела признавать свои страхи, давать им названия или, куда еще ближе, имена. Она лишь знала их по отвратительным, изводящим приливам какого-то нового для неё чувства. Это было жгучее негодование, имеющее оттенки гнева и основу страха за свою жизнь. С разрывающимся сердцем, обуреваемым тоской по свободе, ускользали драгоценные крупицы быстротечного времени, которого, увы, больше никогда не вернуть. И это осознание изматывало и выводило из достигнутого тернистым путем равновесия. Гермиона пребывала в какой-то кошмарной прострации, окруженной чужой иллюзией идеальности, до тошноты правильной и до неприличия статичной. Счастливые мгновения жизни превратились в тусклые блики – и вот сейчас она лежит в неизвестности, внимая горечь и тяжесть неродного для неё помещения – черное пятно, сумевшее вобрать в себя яркий мазок искренности. Неровное дыхание прервалось горячими слезами: влага обрамляла впалые щеки незамысловатыми узорами печали, и все, о чем мечтала Гермиона – не слышать хлюпающие звуки разочарования и громкий треск распадающейся маски идеальной, до омерзения покорной жертвы. Внезапно она увидела себя со стороны: согнутое в позу эмбриона тело, отчаянно прижимающее к себе кусочек объемного одеяла, словно это было то, под чем можно спрятаться от существующего кошмара; прижатые к губам холодные ладони, и с первого взгляда не сразу понятно, согревала ли Гермиона свои руки или же заглушала жалобный плачь, а среди этого отчаяния витала чернильная вуаль ночи. Никто не увидит кусочек света в непроглядной темноте. — Нет, —сдавленный шепот вырвался c губ, прежде чем она поперхнулась соленой от слез слюной, — нет, нет, нет… Рядом с ней прогнулся матрац. — Тише, — присутствие теплого, но такого чужого тела не вселило чувство безопасности, и Гермиона всхлипнула громче, — тише, сокровище. Тебе приснился кошмар? Крепкие руки перевернули её на спину, из-за чего напряженный живот свело болезненной судорогой от первоначально неудобного положения. На виске она почувствовала теплое дыхание и изгиб мужского носа, который нежно очертил полукруг на женской коже. Холодные губы прильнули к выступающей скуле, одаривая её неторопливыми целомудренными поцелуями. Они плавно скользили по щеке, иногда натыкаясь на влажные глаза, давая себе волю поддаться соблазну слизать кончиком горячего языка капельки чужой боли. Но эти губы не могли смаковать переживания; они не знали горечь медленно угасающей жизненной энергии, не представляли, как калейдоскоп живых чувств превращался в удивительную, но такую печальную монохромную полосу. — Отпусти, нет... — Гермиона завертелась, будто застала рядом с собой прокаженного. Следующее мгновение походило на вспышки света в период мрачного затмения – она увидела очертания его лица, когда Том смог поймать через темноту глубоким взволнованным взглядом напуганные медовые глаза напротив. Гермиона ощущала прикосновения длинных сухих пальцев к щеке и почти что задохнулась от возникшего между ними жара. Мягкие поглаживания вселяли обманчивое спокойствие, от которого до боли сводило скулы, демонстрируя нежелание принимать чужую ласку. — Все хорошо. Я рядом, Гермиона. Потом она уже ничего не осознавала, кроме ощущения дрожащего тела, которое внезапно обрело силу непосредственно постигать её самые глубинные ценности. И подобно тому, как глаза обладали способностью преображать световые волны в зрение, уши – колебания в звук, так женская плоть обрела способность преображать чувственное восприятие. Это было лишь прикосновение руки, механическое движение, в которое отчаянно вложено многое, что мог дать обычный мужчина, но именно этот спектр светлых отголосков осквернился темными мазками одержимости и страстного желания обладать до первых проблесков души пленницы. Все эмоции мешались между ними в неутешительном хаосе, и девушка знала – рано или поздно она сойдет с ума, сгорев в пламени самоистязания. Вот, что содержалось в этом столь невинном прикосновении, но Гермиона старательно сознавала только то, как заботливо прижимается его ладонь к её бледному лицу.***
Разум Гермионы оставался практически безучастным, лишь пытался противопоставить последние остатки самообладания невообразимому наплыву опустошенности после прошедшей ночи. С трудом она призналась себе, что созданная маска была ей велика, и подстроиться под образ покорной рабыни – готовой отдать себя без остатка во всех смыслах, - граничило с невозможностью. То, что являлось необходимым в данной ситуации, так упорно ускользало из протянутых навстречу рук. Аргументом была простая и до безобразия очевидная вещь – существующий прежде размеренный образ жизни Гермионы сравнивался почти что с безусловным рефлексом, давая ей безграничные возможности выбирать и создавать окружение вокруг себя. А сейчас, когда возросла необходимость преобразовывать условный рефлекс – созданную парадигму – в врожденную реакцию на происходящее, её руки сникли вниз. — Ты будешь кофе или чай? Она вздрогнула, когда теплая широкая ладонь Тома легла на её затылок, слегка сдавив кожу цепкими пальцами. Слишком близко, чтобы вспомнить трепетные прикосновения, диаметрально противоположные тем, что когда-то с жаром проникали в неё. Он непрерывно укачивал окоченевшее от панической атаки тело всю ночь, словно пытался впитать в себя чужую боль и переживания, оставляя едва заметные следы чуткости сухими губами. Гермиона солгала бы, если с большой уверенностью смогла заявить, что быть безвольной куклой - это часть её плана. Отнюдь, под гнетом обстоятельств и ненависти к происходящему она утратила силу и выдержку противостоять «моральному прессингу» со стороны похитителя. Случившаяся близость окончательно напугала Гермиону, ведь сама мысль о том, что этот интимный шаг переступил через её личные границы, только утвердил его, как мужчину, хозяином положения. Теперь манипуляции могли легко сводиться к сексуальному насилию, а для женщины нет ничего хуже, когда её не признают не только как личность, но и как хранительницу очага. — Воды, — коротко ответила она, не отводя пустого взгляда с одной точки. Поджатые губы Тома выдавали его нервозность, но на самом лице это никак не отразилось. Стакан с жидкостью незамедлительно оказался рядом с ней. — Я знаю, что тебе нелегко свыкнуться с мыслью о присутствии еще одного человека в твоей жизни, — будничным тоном начал он, — и я знаю, какой ценностью является для тебя свобода. Но это временные обстоятельства, сокровище, нужно просто немного подождать. Искра гнева мимолетно коснулась напряженного нутра Гермионы, но она не выдала его, предпочтительно сжав до боли челюсти. — Ты само совершенство, и я не намерен создавать условия, которые угнетают тебя, — продолжил Том, медленно склоняясь к женскому уху, чтобы опалить его обманчивым ласковым дыханием, —смотри же, какой смысл взаимной отдачи, если я буду морить тебя голодом и ограничивать естественные нужды? Какой смысл наслаждения друг другом, если моя ласка подобна только удовлетворению мужских потребностей? Невидимый ком неожиданно возник в горле, и Гермиона едва сделала вдох, как чуть не подавилась глотком воздуха: — Моя обязанность заботиться о тебе, а твоя – ценить это, хочешь этого или нет. Наверное, мне стоит напомнить, что будет, если мое сокровище начнет капризничать? Давай так это назовем, м? — Я…не стоит, — все, что она смогла ответить, едва сдерживая навернувшиеся на глазах слезы. — Скажи это, —низким голосом протянул он, усилив хватку на шее, — скажи, что будешь послушной для меня. Гермиона захрипела, не сдержав рвущийся поток слез на щеки. Чужие пальцы больно впивались в нежную кожу, оставляя за собой ненавистные четкие отметины на затылке. Напряжение неуклонно росло и в без того накалившейся атмосфере, из-за чего собственный пульс эхом отдавался бешеной пульсацией в висках. — Я…н-не, — Том яростней сжал шею, — я буду послушной! — Для кого ты будешь послушной? — нотки грубости исказили приторность его речи, и на секунду ей показалось, что она разговаривает с другим человеком. — Для тебя. Ладонь Тома покинула покрасневшее место шеи. — Хорошо, — кивнул он сам себе, — очень хорошо, что ты поняла меня. Жгучая ненависть окатила кипящей волной напряженное сознание. Гермиона не слышала собственных всхлипов, но ощущала ритмичное содрогание плеч, от которого просыпались спрятанные в глубине души пугающие мысли. Когда-то ей пришлось убедиться, что главным критерием выживания для человека была необходимость действовать перед существующей альтернативой на основе волевого выбора. Сотни вариантов механически прикладывались к ситуации, как среди бесконечного количества пазлов присутствовал недостающий – тот, благодаря которому получится красочная картинка. И прямо сейчас Гермиона молилась, чтобы недостающая часть быстрее попалась в её руки. — Кажется, моя библиотека почти исчерпала себя, — мужской голос вернул девушку обратно в реальность, и она перевела хмурый взгляд на расслабленное лицо Тома, —может, у тебя есть какие-нибудь предпочтения в хобби пока я буду на работе? Внезапно Гермиона вспомнила, как хотела избавиться от наручников. Вместе с этой мыслью на ум закралась едва различимая, но заманчивая идея, в которой девушка не была полностью уверена. Горькая улыбка коснулась уголков губ: терять ей, по иронии судьбы, уже нечего, а воспользоваться любезностью похитителя было не самым плохим выбором. — Когда я училась…в университете, мы часто практиковались в оспаривании опубликованных материалов в популярных газетах и журналах, чтобы…улучшить навык писательства, — неспешно начала она, пристально наблюдая за реакцией Тома, —и я бы хотела попрактиковаться. Снова. —То есть, тебе нужны свежие газеты? Гермиона удивилась, как охотно он повелся на её уловку, но выдавать радость она до жадности не собиралась. — Да. И листы с зажимами, если…нет планшета. Задумчивость промелькнула в глазах Реддла. —Хорошо, — согласился он, — все ради тебя, сокровище. Требовательные губы вновь завладели ею, ища в поцелуе знаки благодарности за проявленную щедрость. И она, отбросив остатки отвращения, дала ему это фантомное чувство, позволив влажному языку нежно сплестись с собой.***
Счастье недостижимо по воле эмоциональных прихотей. Оно не удовлетворение неразумных желаний, которые многие пытаются польстить наиболее простыми и необдуманными способами. Это состояние непротиворечивой радости, без наказания или чувства вины, которое не идет вразрез с ценностями. Гермиона отдаленно понимала, что счастье возможно только для разумного человека, который стремится к разумным целям с головой на плечах. И она постепенно следовала к намеченному пункту – узнать как можно больше о слабых местах похитителя. Наблюдая за поведением Тома и каждый раз меняя тактику, Гермиона будто тормошила несколько существующих личностей в этом человеке, узнавая плод своих страданий с разных сторон. Возможно, проявленная этой ночью беспомощность дала Реддлу почувствовать себя нужным для неё, когда она отчаянно искала защиту в теплом одеяле, но позволила ему стать той самой защитой. Да, в этом была своя логика. Один пункт успешно выполнен. Том не терпел сопротивление и молчание…и мужчин, которые когда-то контактировали с ней. От этих воспоминаний Гермиона впадала в неконтролируемый стыд перед незнакомыми людьми. Близкие, бескорыстно вкладывавшие в своего ребенка все самое лучшее, теперь незаслуженно пожинают плоды волнения и страха за жизнь пропавшего человека. Она старательно ограждалась каменной стеной от потока раскаяния. Даже если Гермиона непричаста к грязным делам, это все равно причиняло ей боль. В руках девушки надежно лежала ручка и плотная картонка, на которой были прикреплены тугими зажимами несколько листов бумаги. Том пообещал, что по пути домой купит планшет, чтобы Гермиона могла пользоваться им в любое время. Но сама мысль о том, что понятие «любое время» означало почти что «навсегда», выводило её из себя. Нет, это временное явление покорности на любезно предложенную щедрость. Она не собирается становиться безвольной куклой вопреки ожиданиям похитителя. По обеим сторонам от неё располагалось несколько газет «The Times», привлекая к себе внимание огромными провокационными заголовками. С волнением в груди, Гермиона внимательно посмотрела на первую страницу, отыскивая глазами дату выпуска. Под изящным логотипом льва и единорога она нашла нужные цифры и обомлела. 28 ноября 20NN* Откинув газету в сторону, Гермиона схватила следующую. 20 ноября 20NN* Третье издание было с датой прошлого месяца, и девушка поняла, что прошла неделя с момента её похищения. Грейнджер помнила, как в спешке покинула особняк Малфоев, оставив за собой шлейф недопонимания. Семь дней, за которые Гермиона осознала, как быстро тускнеют счастливые мгновения собственной жизни в четырех стенах с опутывающими конечности оковами. Следующим потрясением для неё стало резко ударившее в голову воспоминание. Перед глазами нещадно вырисовывалась картинка лежащих на столе в теплом свете настольной лампы хаотично разложенных документов, и она напряглась, стоило ей по памяти увидеть полное имя похитителя и поставленный ему диагноз. DSM-5. Гермиона не могла ответить на свой вопрос про то, что означала эта аббревиатура, но внутреннее чутье подсказывало ей – это косвенно связано с психическими расстройствами. Она не была настолько глупа, чтобы не видеть очевидных вещей, каждый раз замечая перемены в поведении Тома. Это было подобно раскату грома в ясном небе, и невозможность предугадать вспышку его настроения только доводила до панических атак, последствия которых оставляли желать лучшего. Еще одна причина стать осторожной и наблюдательной. Ходьба по лезвию ножа не приносила сладострастного удовольствия, как большинство предпочитали любовно описывать ощущения после экстремальных ситуаций. Девушка откинула бумаги в сторону, открепив зажимы от картонки. Рассматривая канцелярию, Гермиона надавила пальцами на железную часть, с силой сжимая изгибы между подушечками. Металл поддался вперед от приложенной силы и через секунду показались концы. Она аккуратно достала конструкцию из темного корпуса, мгновенно приблизив её к замку наручников. Разочарование хлынуло сильным потоком, когда конец металлического изгиба оказался меньше, чем сама скважина. Стиснув зубы, Гермиона свободно протолкнула вогнутую часть во внутрь, в надежде, что она сможет зацепиться за что-нибудь, что ослабит зубчатый сектор. Рука дрогнула, ощутив, как конец беспрепятственно вращался внутри скважины. Наручники предательски не ослабевали на её ноге. Это были слишком маленькие зажимы. Гермиона едва не взвыла от разочарования, мысленно ругая все и вся за несправедливость по отношению к ней. Это можно было смело назвать хроническим невезением, которым наградила её жизнь. Впутываться в неприятности – кредо Гермионы Грейнджер. Значит, клубок проблем возможно распутать, если постепенно двигаться за продолжением начала, с которого началось это безумие. Тогда где же начало?