Белобрысая

Алекс всё никак не могла отвязаться от прилипчивой мысли, что та ночь была лучшим моментом за всё последнее время. Казалось бы, что в ней такого? Погуляла в компании других анимагов по лесу. Вот удивительно-то. Целое событие! Но что-то было. Сама не могла объяснить, что. Просто всё время возвращалась мыслями к тем моментам и взглядом — к Мародерам. Где бы они ни находились, в Большом зале, в коридорах, в одном классе. Она всё время выцепляла из толпы именно их. Именно его. Даже если шла в компании слизеринцев. Даже если сидела на важном уроке. Не могла перестать. Их образ, его образ, так и выскоблился у неё под веками, и она не могла расщепить их даже натиском более важных проблем. В этом главная проблема Алекс. Она эмоциональна. Ей об этом говорили все: и мать, и Трис, и дедушка, как бы горько ни было вспоминать о нем. Алекс слишком быстро привязывалась, бросалась в омут с головой, потом корила себя, но продолжала наступать на те же грабли. И сейчас. Стоило хоть на секунду почувствовать себя своей в их компании, и всё. Крах. Назад пути нет. Ведь эта секунда была самой яркой в миллионе секунд, в которых она чувствовала себя чужой. На следующий день Блэк иногда, незаметно для слизеринцев, подкалывал её. Мол, совсем змееныши надоели, что решила к нам ночью присоединиться? Знал бы он, насколько он прав. Алекс оставалось только язвить, подкалывать в ответ, прятаться за сарказмом, любыми способами скрывая настоящие мысли. Настоящее варево чувств. Да и они были слишком глубоки и путаны, чтобы так просто объяснить их одной фразой. Пустили внутрь свои непонятные искореженные корни и отказывались покидать и без того уже истрепленную душу. Кое-как она находила смелость признать хотя бы самой себе, что ей даже нравилось, когда он перекидывался с ней парой шуток, пусть и язвительных. Обращал на нее внимание. Говорил с ней. Пусть и мало, пусть и осторожно, чтобы не заметили слизеринцы — Снейпу лучше не знать, что Алекс с Блэком все-таки может найти общий язык. Хотя общим языком это назвать сложно. Просто сейчас, после той ночи, он стал ненавидеть её несколько меньше, чем раньше, и это было взаимно. Он всё ещё её раздражал. Своими некоторыми выходками, своим отношением к женскому полу. И манил. Одновременно с этим почему-то безумно притягивал, и ей было так тошно от этого, что хотелось прочистить грудную клетку отбеливающим зельем. И вот как в такой путанице эмоций расслабиться? Готовиться к экзаменам, что будут через полгода? Наслаждаться Рождеством, что уже вот-вот наступит? *** Всё стало ещё хуже. Какие-то вселенские силы, видимо, учуяли, что хотя бы на одну ночь ей стало относительно хорошо, и шарахнули ей по голове сразу двумя событиями. Одно вытекало из другого. Пришло письмо от матери. Длинное, подробное, но главной частью, самой запоминающейся, было: «Уехали на Рождество к родственникам Лиама. Хотели предупредить раньше, но подумали, что ты и так вряд ли решишь приехать домой, это же твоя последняя зима в Хогвартсе. Надеюсь, отлично проведешь время с Трис!» Лиам — тот злополучный отчим, после появления которого между Алекс и её матерью появилась невидимая, но плотная стена непонимания. После прочтения письмо смялось и отправилось прямиком в помойку. Туда, где ему самое место. Мать даже не поинтересовалась толком, как у Алекс самой дела, не считая вежливо-официального «как ты?» в начале любого письма. Она никогда и не ждала ответ. Алекс никогда и не отвечала. Во-вторых, она соизволила предупредить, что её не будет дома, за кратчайший срок до самого праздника. Не то чтобы Алекс горела желанием ехать домой, к отчиму и матери, но так у неё даже выбора не остается. Могла бы раньше сказать. Уже завтра отправляется экспресс до Лондона. Хорошо, что хоть вещи ещё не успела собрать. И это «отлично проведешь время с Трис» ударило слишком неожиданно и болезненно. Очевидно, мать не знает, что их дружба даже не только уже сгорела, но и пепел их дружбы успел подостынуть, оставив только сухое колючее равнодушие друг к другу. Откуда бы она узнала? И кто же знал, что это приведет к очередной ссоре с Трис. Если быть точнее, далеко не это. Конечно, не только это. Просто всё уже настолько накопилось, навалилось каким-то отвратительным, гадким комом, что поздним вечером, в спальне девочек, обе они повздорили из-за какой-то мелочи, касающейся рутины в одной комнате. Перешли на личности. — Да о чем это я? Давно уже надо привыкнуть, что ты терпишь до последнего, а потом выливаешь всю желчь у меня за спиной, — говорила Алекс тем вечером, чувствуя, как злость разъедает её изнутри. Ещё немного, и совсем сгниет. — А что мне остается? Ты ведешь себя, как ненормальная истеричка, вечно что-то предъявляешь и злишься по пустякам. Да мне страшно тебе что-то высказывать! — получала она в лицо ответ. Другие их однокурсницы оставались безмолвными зрителями, сидящими на своих кроватях и не рискующих сунуться. А у Алекс было навязчивое желание взять что-нибудь и сломать, разбить, кинуть. Выплеснуть уже всё ту злобу, что разрывала внутренности и оставляла только какой-то жалкий тлен. — Знаешь, я даже рада, что мы рассорились, — заявляет Алекс, смотря прямо подруге в глаза. Такие же злые, также метали молнии. — Иначе я бы вообще не узнала, что ты обо мне думаешь. Лицемерка. Трис округлила свои невинные глазки, будто ей по лицу зарядили. С секунду всматривалась в сердитое лицо Алекс, а после кивнула, покачала головой. Сделала шаг назад, скривившись, как от гребаного лимона. — Просто катись куда-нибудь к дементорам, Алекс. Заколебала уже. Правда. — С радостью. Компания дементоров и то лучше будет, чем ваша. Это опасно, на самом-то деле. Ссориться с той, кто знает твой секрет. Поэтому Алекс ходила по лезвию. Рисковала, как обычно. Не думала о последствиях. Но она уверена в Трис. Как бы много та ни обсуждала Алекс за спиной, такие секреты она никому не выдаст даже под манипуляциями. Не тот масштаб. Даже то, что обсуждала Трис, не являлось проблемой — такая мелочь, что и обсуждать нелепо. Просто Алекс уже не выдержала. Как клапан какой-то сорвали, и она решила выплеснуть всё на единственном человеке, на котором могла. На того, кто однажды сам этот клапан и подорвал. А сейчас — ей нужно вниз. Подальше от этой комнаты, воздух которой пропитался гнилью, подальше от них. Вниз по ступеням, по длинной винтовой лестнице. Вниз, вниз. Пока не дошла до когтевранской библиотеки, затем поворот к гостиной. Миновала и её. Вырвалась в коридор, а после — на открытую площадку между башнями, где холодный зимний воздух ворвался в легкие судорожным вдохом. Остужает. Мороз остужает разбушевавшиеся эмоции, гасит злобу, успокаивает. Тяжело дышала, наблюдая за тем, как снег падает с серого небесного одеяла на школьные окрестности. Отлично. Просто потрясающе. Не вечер, а мечта. И куда, черт возьми, теперь? *** — У меня мама вяжет, — говорит Питер, задумчиво уставившись в потолок. — Такая скукотища. Как она не засыпает? Речь ушла в это странное, малознакомое русло, так как недавно они наблюдали за третьекурсницей, что сидела в кресле рядом с подругой и, надо же, вязала. Своими руками. Сейчас она уже ушла в свою комнату, как и многие младшекурсники, ведь время недетское. Однако людей в гостиной всё ещё было достаточно. Болтали шестикурсницы, четверокурсники. Парочка пятикурсников зажималась в темном уголке. Романтика. — Так может потому что она делает это магией, умник? — усмехается Сириус, сидя на диване рядом с Питером. Ноги закинуты на кофейный столик, к неудовольствию Эванс, но та не могла ничего сделать, кроме как уже сделанного ею неоднократно замечания. — Да это понятное дело. Но ведь даже магией скучно, нет? Я б ближе к старости чем-нибудь другим занялся. — Чем, например? Кроссворды разгадывать? — вступает в разговор Джеймс. Удивительно, как он вообще прислушивался к их словам, если учесть, что на его коленях сидит такой неслабый отвлекающий фактор, как Лили Эванс. — Шахматы довольно неплохи, — пожимает Ремус плечами. Он явно прислушивался к разговору, хотя сидел в отдалении, у камина, под колючим пледом, грея свое исхудавшее тело. Бледнота всё ещё не сошла с его осунувшегося лица после полнолуния, как и темные круги под глазами. — Кстати да, это правда, — соглашается Сириус, усиленно стараясь не зацикливаться на уже привычной болезненности друга. — И паззлы. — У нас что тут, сборище стариков? — спрашивает Эванс, пальцами перебирая черные пряди своего паренька. Сириус про себя поклялся, что просто обязан потом подколоть Сохатого за то лицо очарованного, влюбленного щеночка, что у него сейчас было. — Ничего против этих занятий не имею, но вы рассуждаете, как будто старость не за горами. Дайте угадаю, уже и суставы хрустят? — Именно, Эванс. Ты б слышала нас в спальне. Соревнуемся, у кого что громче хрустнет. — Вот это у вас развлечения. А то. Сириус снова расплылся в улыбке, желая бросить ещё какую-нибудь колкую фразу, но Питер внезапно толкнул его локтем, призывая ко вниманию. Ну что ещё? Раздраженно вздохнув, Сириус посмотрел на него вопрошающе, и Питер кивнул в сторону окна. На подоконнике разместилось знакомое белое пятно, заставившее его мгновенно скинуть ноги со столика и выпрямиться. Маленькая мордочка устремлена к стеклу, а к гостиной она сидит спиной. Возможно, даже не видит их. Не видит его. И чего это ей вдруг понадобилось сидеть здесь? Поднявшись с дивана, он тихонько обошел несколько кресел, громадную рождественскую елку, и подошел к нежданной гостье. Резко сомкнул пальцы на ней, чего она явно не ожидала, — вздрогнула, заозиравшись своей маленькой пушистой головой. — В своей гостиной не сидится? — спрашивает он, мысленно удивившись, что она даже особо не вырывается. Просто повисла в его руках чучелом, безвольно растопырив лапы. — Или у нас здесь сидеть и драматично смотреть в окно интереснее? Сириус вернулся к друзьям и под пристальными взглядами опустил эту женщину-кошку на диван, ожидая, что она тут же рванет куда-нибудь со всех лап. Однако та этого не сделала. Окинула его надменно-скучающим взглядом и разместилась в уголке дивана, свернувшись клубком. — Что, предпраздничная меланхолия напала? — интересуется он, развалившись снова на диване и тщательно игнорируя недоуменные взгляды окружающих. Сириус нередко притягивал случайные взгляды учеников, как какой-то диковинный магнит, и сейчас его занимательная беседа с какой-то кошкой, очевидно, не была исключением. Только его Мародеры понимали, в чем дело. И только у них сохранился хоть какой-то интерес к беседе, а те немногие зеваки уже отвернули свои головы и погрузились в свои отстраненные разговоры. — Это та самая когтевранка? — тихо уточняет Эванс, сперва проверив, не прислушивается ли никто. Лили ни разу их преследовательницу не видела. Не в кошачьем обличии. — Ага. Единственная и неповторимая. Белобрысая только фыркнула. — Будет совсем нетактично, если я её поглажу? Эванс, видимо, совсем на животных помешалась. Даже если они, вроде как, люди. Помнится, даже Сириуса погладила. За что потом Сохатый в шутку — а может, и не в шутку — дулся на него неделю. — Почему нетактично? — спрашивает Джеймс, приобнимая свою девушку за талию. — Она же человек, — негромко объясняет она. — Да ладно. Что с ней Сириус только не делал, — усмехается Ремус. Все взгляды Мародеров вдруг обращаются на него и его кресло. И только в этот момент он вдруг понял, что сказал. Прикрыл глаза и устало покачал головой. — Я имею в виду, на руки брал. Без спроса. И все тому подобное. Не смотрите на меня так. — В общем, если она сама тебе разрешит, гладь, — подытоживает Сириус со смешком. Эванс встает с колен своего паренька, к разочарованию последнего, и пересаживается на диван к кошачьей гостье. Нерешительно протягивает руку, будто спрашивая, можно ли. А Бланк, к удивлению, не только позволила. Встала, размяла свои старые кошачьи косточки, и перебралась с уголка дивана на колени Эванс, устраиваясь все тем же пушистом комком. Эванс аж просияла, улыбнувшись. Как же её умиляют любые пушистые животные, боже ж ты мой. Аккуратно она запустила свои тоненькие пальцы в белую шерсть, осторожно поглаживая. Белобрысая негромко заурчала. — Вот значит как? Значит, как я к тебе руку протяну — ты сразу коготки выпускаешь, а если Эванс, так вообще без проблем? Это дискриминация по половому признаку или личная неприязнь? — А то ты не знаешь, — язвит Джеймс, перебираясь на диван поближе, и Сириус со смешком кивает, соглашаясь. Эванс одарила Сириуса недоумевающим взглядом, и тот молча продемонстрировал ей отметины от уже почти полностью заживших, но довольно многочисленных царапин. Удивительно, как быстро пролетел час. Стрелки часов будто магически ускорились, и самая длинная стремилась пробежать столько кругов, сколько сможет за кратчайший срок. Весь этот час они привычно болтали, изредка стебали друг друга и заливались смехом всей компанией. Белобрысая же тихонько мурчала на коленях у Эванс, которая героически терпела всякий раз, когда кошачьи когти изредка вцеплялись в кожу через ткань юбки. Вскоре все лишние лица удалились из гостиной, предоставив Мародеров самим себе. Лили и Питер тоже ушли — первой надо было успокоить расшумевшихся девочек в спальне пятого курса, а Питер пошел собирать вещи. Завтра ведь поезд, Хвост пообещал матери отметить с семьей. — Итак, — начинает Сириус, подсев поближе к Белобрысой, уже успевшей обратиться в человека, и закинув руку на спинку дивана за её спиной, — что стряслось? — Ничего. Да. Конечно. Очевидно, она всё же предприняла попытку натянуть маску непринужденности, но такую вялую и нереалистичную, что даже смешно. Пытается утаить что-то? От него? Он её насквозь видит. Удивительно, но сейчас уже да. Привык к её миленькому бессовестному личику, и сейчас на ней явно не было лица. — Просто так решила поглазеть в чужое окно в чужой гостиной? — Именно, — отвечает она, явно постаравшись наскрести остатки самообладания и саркастичности. Непринужденно повела плечами и окинула его безразличным взглядом. — Или у вас тут свои правила, и кошкам на подоконники нельзя? — Для тебя всё, что угодно. Можем даже кошачий дом смастерить и миску с кормом поставить, если тебе так удобнее. — Очень смешно. М-да. Явно всё совсем плохо. Ни одной попытки подколоть его, поддеть в ответ, съязвить и, метафорически, выпустить свои коготки. Кто-то явно потрепал внутренний стержень Белобрысой. Только вопрос в другом. С каких пор Сириусу на это не всё равно. Мерлин, просто забей на неё. Сколько нервов она тебе истрепала? А ты ей? — Нет, правда. Что с тобой? — Отдыхаю от общества моих очаровательных однокурсниц, — всё-таки признается она и поджимает губы. А пальцами нервно теребит край своего свитера на пуговицах, надетого поверх черной футболки. — Поссорилась? — Тебе какое дело? Никакого. Совершенно. Странно её такой видеть, вот и всё. Привык уже к их словесным дуэлям, а когда твой соперник не в состоянии участвовать — это как-то не по-спортивному. Закатив глаза, он глубоко вздохнул, втягивая в легкие уже привычно родной запах гостиной — запах камина и пряностей. Только к нему примешался теперь ещё и другой. Сириус не шибко разбирается в запахах, но отчетливо чувствовался какой-то цитрус. И горький шоколад. Это от её волос, или ему показалось? Если да, то классный у неё шампунь, или чем она там пользуется. Ну правда. Он раньше не замечал. Снова окинул её внимательным взглядом, но она даже не посмотрела на него. Продолжала прятать взгляд. Белобрысая почти никогда не прячет взгляд. Только не говорите, что… Прежде чем мозг успел подумать, его рука тянется к её подбородку и поворачивает голову к себе. Приподнимает, чтобы их взгляды наконец встретились. В её миндалевидных глазах — растерянность, непонимание. Даже не дернулась, чтобы вырваться. Просто смотрела на него в недоумении. — Ты чего творишь? — Не ревела же? — спрашивает он, рассматривая, нет ли покраснений в глазах, под глазами. Белобрысая с раздражением вырывается наконец из его несильной хватки, резко убрав его руку от своего лица. Отодвинулась немного, подальше от него. — Нет, — отвечает она, всё ещё выбитая из колеи. — Я обычно не плачу. — Зря. Нарыдалась бы, может спокойнее стало бы. Держать в себе — не лучший вариант. — Кто бы говорил, — вставляет Джеймс, и Сириус с Белобрысой одновременно поворачивают к нему головы. — А, да, мы с Ремом еще здесь, если вы не заметили. Джеймс встал, будто чтобы размять ноги, и окинул безразличным взглядом гостиную. Сириус был готов в эту минуту молиться Мерлину, лишь бы Джеймс не ляпнул ничего, что могло бы сделать хуже, подорвать и без того шаткое, полуразрушенное состояние. Сириус сам не всегда следил за своей речью, что уже неоднократно доказывалось на примере той же Белобрысой, но если они оба будут нести пургу… — Мне позвать Лили? Поболтаете о своем, о женском. Может, полегчает. — Нет. Нет, — говорит она дважды, будто сама себе. Мотает головой и поднимается на ноги, оправляя юбку. — Думаю, я лучше просто пойду. И действительно пошла в сторону двери. С ума сошла, что ли? То вся из себя заносчивая, стервозная и агрессивная, то такая, как сейчас. Будто неживая. В ней всегда жизнь била ключом, а этой ночью она будто потухла. Внутренний огонек погас и теперь останки медленно тлели. Из-за чего? А ему ли не плевать? Посмотрел на Джеймса, взглядом спрашивая, что вообще делать. А тот также взглядом и ответил «черт знает, что в таких случаях вообще делают». Ну да, нашел кого спросить… Конечно, он её догнал. Не то чтобы она вообще успела далеко уйти. Встал прямо перед ней. Уже как традиция. Дежавю. — Ну и куда ты собралась? — разводит он руки в стороны. — К своим очаровательным однокурсницам? Белобрысая просто пожала плечами. Ей безразлично. Это плохой знак. Неужели и правда меланхолия навалилась? Ну что за ерунда… — Куда-нибудь. — Да брось. Посиди с нами. — Ага, вы же прямо жаждете моей компании. Непонятно, считать этот наконец прорезавшийся сарказм за благо, или наоборот. Иногда казалось, что эту Бланк он уже как открытую книгу читать мог, а иногда — как сейчас. Девочка-загадка. Как будто вернулись к самому началу. Сириус посмотрел на Рема и Джеймса в бессловесной надежде, что они что-нибудь скажут. В надежде. Слово такое мерзкое. Ни на что он не надеется. Если хочет, пусть идет. Только не в таком подавленном состоянии. Оно ему не нравится. Пусть повеселеет, и потом идет к чертовой матери. Куда ей там хотелось. — Не то чтобы жаждем, но не против, — говорит Джеймс, рассматривая чью-то оставленную в гостиной безделушку. Рем тоже кивнул. — Вот, видишь? Все не против. Садись давай обратно. Сириус на секунду даже подумал, что она сейчас разозлится. Ведь ей, по сути, указывают, что делать, и прочее, а учитывая её своевольность, вряд ли ей это понравится. Но она не разозлилась. Наоборот, посмотрела растерянно. Посмотрела на Сириуса с большим вопросом в глазах, что ей вообще делать. Вы посмотрите на неё. Что с ней творится? Сириус не мог залезть ей в голову — хотя хотелось до жути, и он каждый раз отдергивает себя от идеи стащить сыворотку правды и подмешать ей, — но он явно видел, что в чем-то она запуталась. Непонятно, в чем, и непонятно, почему, но она явно не может вылезти из какой-то странной мешанины своих мыслей. Расспросить её, что ли? А ему самому это нужно? Он положил руку ей на спину, отчего она едва заметно вздрогнула опять, и повел обратно к креслам. Как будто сама она этого сделать не может, и ей нужно управлять, как куклой. Разместились на диване. — Давай, не раскисай совсем, — пытается он её приободрить, поддерживающе поглаживая по плечу. — С кем я буду пререкаться, пока ты вся в унынии? Кошачьих у нас в школе не так уж много. С миссис Норрис? Или лучше с Макгонагалл? Она усмехнулась, качая головой. Да, с Макгонагалл было бы весело, он не спорит. — Во-от, это уже лучше. Поднимем тебе настроение, а потом с чистой совестью будем выводить друг друга из себя. Сохатый, у нас огневиски не осталось? Ремус бросил на него укоризненный взгляд, который Сириус старательно проигнорировал, а сама Бланк только покачала головой: — Я не пью. — Соболезную. — В любом случае, наши ресурсы все равно уже источились, — напоминает Джеймс, развалившись снова в кресле и закинув ноги на столик. Если его девушка это увидит, голову ему оторвет. Или эти же самые ноги. — Но можем чем-нибудь еще заняться. Ты свои Таро не взяла? — Неужели пристрастились к гаданиям? Может, ещё венки сплетем и свитера свяжем, а, девочки? Ремус и Джеймс обменялись взглядами, усмехаясь, а у Сириуса как будто камень с плеч свалился и раскололся на пару частей. Не всё потеряно. — Вот теперь я узнаю тень той старой доброй Белобрысой. Ничего, мы тебя реабилитируем, — говорит он и легонько прижимает её рукой к себе, по-дружески так приобнимая. Объятие дружеское, и он мог бы так к себе притянуть кого угодно. Такова уж его суть. Раскрепощенная. Прикосновения, объятия — часть его жизни. Способ утешить, приободрить. Любого. Неважно, друг это, или какая-то там приунывшая девчонка. Но почему-то сейчас было иначе. По-дебильному иначе. Меж ребер что-то противно кольнуло током. И запах её шампуня, этот дурацкий запах цитруса и горького шоколада вперемешку, накрыл его с головой, как купол. Задержать дыхание бы и задохнуться, да только наоборот зачем-то поглубже вдохнул, будто затягиваясь, как никотином. Сама она тоже не отстранилась в первую же секунду, что было бы ожидаемо. Наоборот, на секунду — или, может, даже на миллисекунду — так спокойно прижалась виском к его плечу. Так, что он бы и не заметил, сделай это кто-нибудь другой. Ну правда. Кто угодно, но не она. На ту мизерную крупицу времени она показалась такой хрупкой, как стекло, и совершенно беспомощной. Словно о ней нужно заботиться. Но не нужно ведь. Он прекрасно видел: ничья забота ей не нужна. Она сама отталкивает от себя людей. Ни с кем не сближается. Почему он вообще придал этому какое-то значение? Хотел растормошить её, как сделал бы с любым. С каких пор она какая-то не такая? Какая-то особенная? Идиотизм. Хватит думать над всякой малозначимой хренью. Он там вроде собирался ей настроение поднимать, чтоб она могла уйти с чистой совестью. И он поднимет. Да, ему действительно, в компании Джеймса и Рема, удалось хоть как-то поднять ей настроение. Не то чтобы они прямо-таки старались, заморачивались. Нет, просто вели себя, как обычно, не выделяли и не делали ее особенной. Просто шутили, болтали, и уже через пару часов рядом с ним сидела привычная Бланк: немного стервозная, но хотя бы прежняя. Колкая, язвительная и беззаботная. Вдобавок вернулись Эванс и Питер, что сделало обстановку ещё более непринужденной. Но каким веселым бы ни был вечер, она не могла просидеть здесь до утра, ведь когтевранцам вовсе нельзя в гриффиндорскую гостиную, как и любым другим ученикам чужого факультета. Поэтому ей пришлось уйти ближе к рассвету, пока не проснулись гриффиндорцы. А Сириус, провожая её взглядом, внезапно поймал себя на мысли, что в какой-то степени он бы даже не хотел, чтобы она уходила. *** Казалось бы. Чудесная ночь, чудесное времяпрепровождение. Кто же знал, что всё станет, чёртвозьми, в миллион раз хуже. Проснулась утром она, во-первых, несколько разбитая и вымотанная, ведь проспала всего пару часов. Во-вторых, осознание навалилось комом. Ударило вспышкой. Ослепило, оглушило, привалило глыбой. Ещё вчера, сидя с ними в одной гостиной, она ощущала плохое предчувствие. Понимала, что эта ночь кончится, и что-то ведь будет потом. Она снова останется одна. Чем комфортнее чувствуешь себя рядом с кем-то, тем тягостнее потом сидеть в одиночестве, вспоминая. Зачем. Зачем он утешал её? Боги, зачем он обнял её? Даже если по-дружески. В тот кратковременный момент она почувствовала себя маленькой девочкой. Той, кто вправе почувствовать себя слабой хоть ненадолго, зная, что рядом есть кто-то сильный. Есть кто-то, кто может стать опорой. Но в этом и загвоздка. Это чувство обманчиво. Блэк не может стать для нее опорой. И никогда не станет. И главное, из-за чего она была подавлена? Из-за чего её были вынуждены успокаивать те, кому вообще должно быть на неё наплевать? Такая ведь мелочь. Письмо от матери, ссора с однокурсниками. Подумаешь. Бывало хуже. В миллионы раз. Глупая, глупая… За что она корит себя? Казалось бы, в чем она тут виновата? Если бы она не пришла в ту гостиную, не было бы всего этого. Этих мыслей, разрывающих голову роем. Не было бы миллиона вопросов и осознания. Это непонятное месиво было в грудной клетке, в легких уже давно, но именно в тот момент они сформировались в слова. В предположение. Когда она сидела там, среди Мародеров, рядом с Блэком, ей в голову ударило странное, но очень громкое, почти оглушительное осознание. Приходилось сидеть, улыбаться, смеяться с их шуток и шутить самой, пока в голове уже безжалостно работали шестерёнки, приближая ее к сути. Осознание, что не просто так она выискивает Блэка в толпе. Не просто так засматривается на его аристократично идеальные черты лица. Не просто так внутренне радуется любым подколам, обращенным в её сторону, ведь это хоть что-то. Какое-то внимание. Боже, как это глупо. Не влюбилась она. Это слово даже звучало неправильно. Не. Влю-би-ла-сь. Понятно? Но то, что она оправдывается сама перед собой в мыслях — уже тревожный звоночек. Алекс знает, как это все происходит. Сначала отрицание. А потом? Потом, на следующем кругу этого ада, идет принятие. Так почему бы не пропустить целый этап и не перейти смело сразу к самому жестокому? Принятие. Ладно. Может быть. Может, что-то чувствует. На каком-то там курсе он же ей нравился, правильно? Это логично. Логически обосновано. Те чувства могли остаться где-то глубоко-глубоко внутри, как не вырванный до конца корешок, и теперь он благодаря удобрениям пророс наружу обратно. Черт бы его побрал. И столько причин, чтобы не влюбляться. Точно не в него. Всё ведь покатилось стремительно в самую пропасть с этим осознанием. Весь её мир, весь её жалкий крохотный мир, пошел трещинами и развалился. Всё настолько было запутано в последние дни, настолько сложно, и он просто появился в её жизни в неподходящий момент. Так что, опять же, это логически обосновано. Но плевать она хотела на логику. Ведь что ей теперь делать? Трис же влюблена в него, в этого симпатичного мудака. А теперь что? Теперь и Алекс забросило в ту же степь, которой она так долго противилась. Вдобавок, Снейп не должен знать, что она общается с Блэком. Тогда её секрет под угрозой, это как ходить по минному полю, вечно оглядываясь и боясь каждого шага. И, в конце концов, самое очевидное. Алекс не хотела быть одной «из». Не хотела на втором-третьем курсе, и сейчас ничего не изменилось. А в итоге что? В итоге да, она с позором встает в эту толпу его долбанных фанаток. Нет, фу. Аж дернулась от собственной мысли, дернулась от отвращения, пока умывала лицо прохладной водой в ванной комнате. Не фанаток. Естественно, не фанаток. Она не фанатка. Это чувства другого рода. Просто она слишком быстро привязывается. Слишком быстро. И стоило пару раз ему побыть рядом, когда ей паршиво… и вуаля. Несите сразу гроб. Самое интересное, что он всё ещё её ненавидит. Даже сам это несколько раз ночью упоминал, в своей шуточной, несерьезной манере, но смысл был один: наступит рассвет, и они снова разойдутся — нет, не то чтобы врагами — но неприятелями точно. Никак не друзьями. Они даже просто не друзья. Как можно говорить о большем? Она и не хотела этого большего. Совершенно. Понимала, что ей не нужны эти отношения. Ему тоже не нужны. Он считает её агрессивной, манипулирующей всеми вокруг стервой. О чем вообще речь тогда. Так что надо бы просто отпустить эти непонятно откуда взявшиеся эмоции. Сжечь этот жалкий путаный клубок и подождать, пока пепел остынет. Поговорить с ним и отпустить. Да, поговорить. Алекс не из тех, кто прячется, убегает от проблем, от самой себя. Если она даже самой себе призналась, что чувствует, то с чего бы это стало трудностью перед ним? Себя и своих мыслей она иногда боится больше, чем кого бы то ни было. Она не любит молчать. Не любит держать всё в себе. Ей самой будет проще, если она просто выговорится. Выскажет то, что неприятно скребется когтями изнутри, желая наружу. И забудет. Как раз сегодня отъезжает экспресс в Лондон. После разговора у неё будет ещё целое Рождество, чтобы не видеть этого придурка и смириться с тем, на что она просто не может повлиять. *** Алекс решила подойти к нему после завтрака. Всё утро она трепала себе нервы. Искусала губы до боли, мышцы уже ныли от напряжения, а в груди одно: не надо. Просто не надо. Это того не стоит. А почему нет? Есть ли хоть одна причина, почему не надо? Причина, почему надо, есть. А почему нет — ни одной. С этими мыслями она шла по людному коридору замка. Вцепилась мертвой хваткой в лямку рюкзака на плече, оглядывалась, выискивая. Люди ходили туда-сюда, прощались, собирались, готовились. Младшекурсникам предстояло ещё почти десяток зим здесь провести, и им не жаль уезжать сейчас. Алекс не уедет. Она будет сидеть здесь, в этом замке, в практически абсолютном одиночестве, нервозно обдумывая, что натворила. Обдумывая то, чего ещё даже не произошло. Он стоял в коридоре западного крыла вместе с Поттером, возле гобеленов. Болтал о чем-то. Ничего не ждавший, не предвещающий беды. Ей уже даже самой смешно. Может, это нервное, а может и правда это всё смешно. Вот это беда. Подойти и признаться. Посмеяться обоим. Уйти. Глупости. Алекс сложно назвать храброй, но и трусливой тоже. — Как дела? — спрашивает она непринужденно, чтобы хоть как-то начать разговор. А рука, сжимающая лямку рюкзака, уже почти онемела от напряжения. И во рту почти что Сахара. Воды бы. Хоть глоток. Или лучше чего-то покрепче. Блэк явно растерялся. — Белобрысая, мы же вчера вроде не пили. С тобой все в порядке? — язвит он в своей привычной манере. В шутку прикладывает ладонь к её лбу. Не трогай. Черт тебя дери, не делай ты хуже. — Температуры вроде нет. Алекс только усмехнулась, чувствуя, как натянуты нервы. Мышцы лица уже ноют. Всё ноет. И в груди нещадно ноет тоже. — Я не могу просто поинтересоваться, как у вас дела? — У нас отлично, — отвечает за них обоих Поттер, расслабленно прислонившись спиной к стене. — У тебя? — Тоже. Блэк, можно тебя на минутку? А вот и оно. Вот и сердце затрепетало безумно, чуя, что грядет. Делаем ставки, проломит оно ребра или нет? Эта сладкая парочка переглянулась, обмениваясь насмешливо-непонимающими взглядами, и Блэк, не ответив ничего устно, просто отошел на несколько шагов, ожидая, что Алекс пойдет следом. И она пошла, но отвела его ещё чуть дальше. На всякий случай. Остановились. Он смотрит на неё, ждет, что она там напридумывала. Ей нравится, когда на неё смотрят, но не в такой наитупейшей ситуации. А кто её в эту ситуацию завел? Правильно… — Ну и? Что-то стряслось? — Да, апокалипсис все-таки наступил. — Белобрысая, ты точно не пила после того, как мы разошлись? Я тебя не понимаю. — Сейчас поймешь, — негромко отвечает она, выдыхая судорожно. — Только с мыслями соберусь, подожди… И вздохнула поглубже, набирая в легкие недостающего воздуха. Воздуха с примесью этого его дебильного одеколона, которым он обливается целыми галлонами. Аж зубы сжала от того, как не хочется дышать этим, дышать этим запахом, дышать им. Лучше бы задохнулась. Боже, да ну не в первый же раз она в чувствах признается, ей-богу. Бывало уже. Не раз. Пора уже привыкнуть. Но ему? Жизнь явно смеется над ней. Стоит он ещё весь из себя безразличный. Белоснежная рубашка привычно не заправлена в брюки, галстук привычно не затянут так, как требуют правила. И ухмылка. Глаза не понимают, а губы зато растянуты в этой чертовой ухмылке. И чего ты ждешь, Алекс? Неужели струсила? Давай же, ну… — Ты мне нравишься. Вроде как. Должно было стать легче. Стало? Черта с два. Пока он хоть что-то не скажет, нервы так и останутся натянуты, как гребаная тетива. А что потом? Блэк опешил, разумеется. Приподнял брови в изумлении, разглядывая её своим проницательным взглядом, будто выискивая подвох. Нет никакого подвоха. Все карты вскрыты. Козырей не осталось. — И какой реакции ты ждешь? А мир будто посыпался. Сердце, глотка, в которой пульсировало то самое сердце, — всё посыпалось куда-то вниз, и её плечи даже немного опустились подстать. Внутри — не боль, нет. Она и ожидала этого. Ожидала, что ему будет плевать. Но щипало и жгло. Сжалось всё внутри, как маленький, перепуганный котенок. То, кем Алекс и была всегда. Лишь никчемный жалкий котенок, с чего-то решивший, что может выстоять одна в этом громадном мире. А её всё пинают и пинают. Раз за разом. — Никакой, в общем-то. Просто подумала, что было бы неплохо сказать. Посмотреть на твое лицо, когда ты узнаешь. Блэк задумчиво кивнул. Взгляд она его не видела — не рисковала посмотреть в глаза. Но и так отчетливо представляла, какое безразличие может в них увидеть. Практически кожей осязала то равнодушие, что звенело в воздухе. Просто пожал плечами. — Ладно, — говорит он спокойно. — Ладно, — повторяет она почти беззвучно, одними только пересохшими губами. — Тогда до встречи. А хотелось бы «прощай». Сказать прощай и не видеть его больше в жизни. Зачем он вообще появился в этой и без того паршивой череде её существования? Не смотря ни на кого — ни на Блэка, ни на стоящего в отдалении и спокойно ждущего Поттера, она просто пошла по коридору. Непонятно куда, главное куда-нибудь. Скрыться, уйти. Всё, как и планировала. Сказать, не встретить взаимности, уйти. Отличный план. Надежный, как швейцарские часы. А в голове — черт, черт, черт. Одной бесконечной линией. Кровь обжигающе прилилась к лицу, а челюсть сжалась практически до боли. Ещё чуть-чуть, и зубы заскрипят. Нет, ладно. Ладно. Она сделала всё правильно. Выдала, что хотела. Ведь она ничего и не ждала. Это правильно, что она не встретила взаимности. Всё было бы куда сложнее и запутаннее, если бы вдруг выяснилось, что и она ему нравится. Всё пошло бы крахом в таком случае. Никому это не нужно. А сейчас? Сейчас она просто переболеет этим, как драконьей оспой, и всё пройдет. Будет жить дальше. Это лучше, чем если бы она молчала. Когда человек утаивает о своих чувствах, когда просто молчит и даже себе не признается, они лишь подпитываются и в конечном итоге становятся невыносимыми. Она давно это поняла. Так что она поступила правильно. Определенно. Но почему тогда так сильно жжёт грудную клетку? Почему хочется выскрести это изнутри и выкричать себе легкие? Почему? Если это так правильно, тогда почему?