Белобрысая

Голова раскалывалась так сильно, что казалось, будто те самые колокола, объявляющие обычно об уроках, звенят все разом у него в черепной коробке, бесконечно ударяясь о стенки черепа и раздражая воспаленный похмельем мозг. На деле, в комнате было довольно тихо. Мародеры о чем-то переговаривались, и даже этот негромкий звук бил по вискам. Сказать им заткнуться не получилось бы — голова налилась свинцом, лицо будто прилипло к подушке, и во рту — дикая сухость вперемешку с неприятным горьким привкусом. Его хватило только на то, чтобы замычать в подушку, хоть как-то напоминая о своем присутствии. Даже этот негромкий звук резанул по глотке болью, заставив сморщиться. — О, посмотрите на него, оно живое, — смеется Джеймс. — Мы уже было планировали тебя палкой тыкать. — Очень смешно, — пробурчал он все-таки в подушку, за что поплатился очередной болью. Перевернулся на спину и с трудом разлепил глаза, которые будто заклинанием склеились. Протер руками горящее лицо. В глазах — как будто песок. Даже просто лежать неудобно. Сидеть тоже, но если он не попытается встать, не встанет уже никогда. Поэтому рывком он выпрямился, согнувшись, и от этого комната покачнулась и блевать потянуло. Сглотнул вязкую слюну. Вроде нормально всё, пока не слишком тянет. Он в джинсах и без футболки. В спальне всегда тепло, но сейчас будто распахнули окна нараспашку, окутывая прохладой, и от этого его пронизывало мелкой внутренней дрожью. Давно такого не было. Давно он так не перебарщивал. — Доброго утра, солнышко. Проснись и пой, — продолжает издеваться Джеймс, которого похмелье не взяло в свои убогие объятия вообще. Улыбаясь, он застегивал пуговицы рубашки. — На тумбочке — вода. Мы о тебе позаботились. — Благодарю, — с легкой хрипотцой отвечает Сириус, оглядываясь. На тумбочке правда стояла заранее подготовленная бутылка, которую он сразу достал, но не сразу получилось открыть — руки, немного подрагивающие, будто ослабли и не до конца слушались. Вода — это просто напиток богов. Серьезно. Она словно поднималась выше, в мозг, и остужала его, обволакивая плотным прохладным слоем. Сминая бутылку в руке, чтобы вода быстрее выливалась в глотку, смывая эту сухость и неприятный привкус, он мысленно благодарил ум и предусмотрительность Сохатого. Идеальный друг. — Ты такое упустил, друг. Как тебе новость, что Хвост повзрослел? Вступил в наши гордые ряды, — ухмыляется Джеймс, нацепляя себе на лицо свои очки. Сириус только нахмурился, кинув на него непонимающий взгляд, но от воды не оторвался. — Девственность потерял. Вода встала поперек горла, заставив выплюнуть её фонтаном прямо перед собой. Закашлялся, вытирая воду с губ. Всю кровать, черт возьми, улил. — Ну и как это произошло? — спрашивает он, кинув взгляд на Питера, завязывающего шнурки на обуви. Будто специально, чтобы голову опустить и скрыть, как пухлые щеки покраснели. Хвост приехал поездом уже через пару дней после Рождества — сказал, с матерью скучно. Ещё успеет с ней время провести и всё тому подобное. — Я был пьян, — пробормотал он. — А она была ещё пьянее. Семикурсница с Пуффендуя. — Естественно, пьяна. Я бы скорее удивился, если бы кто-нибудь на трезвую голову на него полез. Как я умудрился это упустить? — У меня тот же вопрос. Хотя мы сами сначала не поняли: просто Хвост пропал на полчаса, а потом выходит из комнаты — просто сама скромность, ты бы видел. Умора. — Представляю. Питер залился ещё более густой краской. Рем кинул на них укоряющий взгляд, мол, перегибают палку, но Сириуса эта новость явно повеселила — в той же степени, сколько и выбила из колеи. Нет, ну правда, чтобы малыш Хвостик… — Так где ты сам шлялся? Набухался просто в стельку, я давно тебя таким не видел, а потом свалил куда-то, никого не предупредив, и вернулся ближе к утру. Что-то невнятно пробормотал и свалился спать. Сириус сам не сразу вспомнил. Лениво покопался в памяти, натыкаясь на какие-то размытые образы, а потом один, самый главный образ, оглушил его вдруг своей неожиданностью. Каким бы пьяным он ни был, он все еще был в адеквате и помнит большую часть происходящего. К сожалению. К сожалению, помнит. И ту околесицу, что он нёс. И теплоту её губ, и привкус горького кофе на её языке, и её слегка дрожащее тело, изучаемое его руками — талия, спина, руки, шея… Помнит нежность её кожи, помнит, как катастрофически сходил с ума, безвозвратно теряя рассудок. Помнит её слезы и всхлипы, причину которых он совершенно не понимал, но пытался сделать буквально всё. Какого черта это было? — Забей, — пожимает он плечами с напускной непринужденностью, окончательно смяв опустевшую бутылку и метко запульнув её в мусорное ведро. — Вершил непоправимое. — Ну это уже классика. Давай подробнее. Прежде чем ответить, встал с постели, откопал палочку в тумбочке и высушил это водное безумие на кровати. Взял черную резинку, которую в шутку ему дарила Эванс, и стянул свои путаные волосы по плечи в короткий хвост, потому что мешаются. Теперь всё. Теперь можно отвечать. А не хотелось бы. Стрельнул взглядом сперва в Рема, потом в Питера. С Джеймсом он нередко обсуждал Белобрысую, с ним он был близок больше всего. Но с чего бы ему скрывать от других двух друзей? Хотя к Питеру последнее время он пытался присмотреться внимательнее. Столько времени прошло, а карта, выпавшая при гадании, все никак не лезла у него из головы. Гадание. И снова все опять сводится к Белобрысой. Какого хрена она стала иметь так много веса в его жизни? Заполнять столько пространства одним своим существованием? — Признался Бланк в чувствах, — произносит он эти несвойственные ему слова и засовывает руки в карманы джинсов, словно ему плевать. — Поцеловал её. Сам удивился, как странно поворочалось в животе какое-то варево. Теплое, тягучее. Удивился, как будто пощечину влепили, но виду не подал. Обычно ему совершенно фиолетово на следующий день. То же самое, что задеть плечом и извиниться — также просто и также безэмоционально. А тут. Определенно тронулся умом. Мародеры удивились не меньше. — Ты не можешь быть серьезным, — со смешком произносит Джеймс, укладывающий свою шевелюру у зеркала, чтобы не выглядело гнездом, но и чтобы сохранялась та самая его взъерошенность. — Естественно, могу. Это моё имя. Джеймс с шутки усмехнулся, но всё ещё не верил. Сириус сам бы тоже не поверил, если бы он ничего не помнил, а тут его разбудили бы и сказали: а ты в курсе, что ты целовался с Алекс Бланк? Даже будь он наивнее — все равно бы не поверил. И под пытками тоже. — И как она отреагировала? — заправляя кровать, небрежно спрашивает Рем, то ли правда из интереса, то ли из вежливости продолжая разговор. — Ну, я говорил вам, что нравлюсь ей. Как она могла еще отреагировать? Были там свои заморочки, но в целом… «Свои заморочки» — слабо и неправильно сказано. Там всё куда сложнее, глубже, и он по глазам видел — хочет, но не может. Влюблена, но принципиальна, а потому закрылась этой своей холодностью и черствостью. А потом она будто сломалась. Все маски скинулись на пол, она открылась ему по какой-то неведомой ему — да и ей, наверное — причине. И в его руках была просто маленькая девочка, которую больше всего на свете, он до сих пор помнил это чувство, хотелось оберегать, спрятать ото всех и защищать. Такое теплое и даже приторное чувство, к которому он не привык. Сейчас уже чуть ли не тошнит от подобной непривычной романтики. А тогда. Тогда казалось это самым правильным, что только могло быть. Вспоминал предыдущие поцелуи, с другими. Вроде эмоции, вроде страсть, а толку? Внутри пусто. Сухо. Перекати-поле, да и всё. И что это должно значить? Очередная запутанная хрень. Спокойно ему не живется вообще. Джеймс стоял, всё ещё отказываясь верить. — Тебе перечислить всё, что ты мне втирал? О её стервозности и прочей херне? — Отрицание первым делом и наводит обычно на мысль, что что-то тут не так, — вставляет Ремус. — Мне кажется, давно всё понятно было. Ну зашибись. Может, Рем ещё и раньше самого Сириуса всё понял, не? Вечно все всегда такие понимающие, предчувствующие, а он остается в дураках. Хотя Джеймс вон тоже не догадался. Хотя какое-то время промывал мозги, мол, почему бы не попробовать… как в другой жизни уже. Всё изменилось кардинально, весь его мирок снова перевернулся на сто восемьдесят градусов. — Так вы встречаетесь теперь? — спрашивает Рем. — Нет. А может, и да, понятия не имею. Но зная Белобрысую… — помедлил, обдумывая. — Я не знаю, правда. Там хрень какая-то запутанная. Но я разберусь. Очередная головоломка, и чтобы понять исход, нужно разложить всё по полкам и проанализировать. Размышлять он любит, почти целое хобби, но не когда голова гудит после веселой ночки. Тут всё странно. Главный вопрос обводит в голове жирной линией: почему нет? Потому что если провстречаются, а потом расстанутся, то он потеряет её. Так всё обычно и бывает, ему не привыкать, но Бланк стала слишком значимым звеном в его странной ненормальной жизни. А ведь теперь даже после одного поцелуя все может измениться. Сириус не удивится, если Бланк станет его избегать, боясь столкнуться в коридоре; будет бегать от него, как чувствительный подросток, у которого мирок перевернулся. То есть он уже теряет её из-за очередной своей сумасбродной идеи на пьяную голову. Но стоит взять во внимание и другой вопрос. Что, если они и не расстанутся? Звучит наивно, да, но наивным он себя никогда не считал. Ведь он поэтому и перебирал девушек, как последний мудак. Пытался почувствовать хоть что-то, ждал хоть мизерного укола меж ребер, но ничего. Приходилось и жестоко выкидывать их из своей жизни, потому что попросту ничего. Ничего не чувствовал. А вчера ему чуть ли не выть хотелось от сумасшествия, которое разрывало ему голову и грудную клетку. В груди так сильно пекло, а он даже не мог понять, от спиртного это или от происходящего. Не мог понять, почувствует ли то же самое, будь он трезв. Мысленно обвел эти размышления кругом, подчеркивая важность, и словно вынырнул из этих мыслей, возвращаясь к разговору. — Но ты хочешь с ней встречаться? — как раз вовремя спрашивает Сохатый. — Наверное, — задумчиво отвечает он, подходя к стулу, на котором бросил вчера одежду. И, кивая, будто самому себе, повторяет увереннее: — Да, хочу. — А если она сама не захочет? — вклинивается в разговор Хвост, о котором уже можно было забыть. Сириус бросает на него раздраженный взгляд, но Сохатый неожиданно соглашается: — Если ты ей нравишься, это не гарант того, что она у тебя моментально на шее повиснет. — Добьюсь. Что мне, в первый раз? — Как бы да, — усмехается он. — Обычно ты не особо трудился над тем, чтобы заполучить чье-то наивное сердце. У тебя целая корзина этих сердец собиралась просто по умолчанию. — Да ладно вам, разберусь, — небрежно отмахивается Сириус. — Что она, особенная что ли? — со смешком говорит он, натягивая на себя рубашку, немного мятую, но меньше всего его сейчас заботила опрятность вида. А в мыслях — да. В мыслях сам себе, с глубочайшим желанием, признается, что, видимо, особенная. *** После пробуждения Алекс пролежала в кровати ещё, наверное, минут сорок — если не больше. Лежала под одеялом, смотрела то в потолок, то в дальнее окно, за которым зима уверенно засыпала школьный двор снегом. То на спящую Трис на соседней кровати. Бедная, ничего не знающая Трис. Как Алекс вообще теперь может ей в глаза смотреть? Та так сильно страдала от того, что какая-то там Кэндис повстречалась с объектом её обожания, а тут — подруга детства, которая сейчас не то чтобы подруга, но корни привязанности так и остались глубоко внутри, не выкорчеванные и гниющие. Которые останутся там, видимо, навеки. Вроде не пила, а будто похмелье. От этих неприятно роющихся в черепе мыслей болела голова. Гудела, ныла, будто тугое кольцо стягивало виски по бокам. И во рту неприятный привкус — от того самого кофе. От ликера, который она даже не пила. При воспоминании об этом захотелось скривиться. Руками закрыть лицо, сжаться комком, зарыдать, как маленькая девчонка. Казалось бы — наоборот должна радоваться. Так долго хотела хоть какого-то разнообразия в череде этой сплошной страдальческой драмы, хотела найти опору, хоть что-нибудь, за что можно уцепиться и не потонуть в болоте уныния. Казалось бы — нашла. А всё стало только хуже. Потому что будто предала Трис. Ещё хуже — предала собственные принципы, значит предала и себя тоже. Пришлось постараться, чтобы наскрести силы вылезти из постели и жить так, будто ничего не произошло. По сути — ничего и не произошло, правда ведь? В эту самую минуту по всему миру могут целоваться тысячи и тысячи людей, это обычная череда жизни, для кого-то даже рутина. Для этого мудака — вот уж точно рутина. Поцеловать ту, поцеловать эту. Она — очередное звено. Видите ли, наконец дождалась своей очереди. Обдумывая эту мысль за завтраком, она поморщилась и отодвинула от себя тарелку с запеканкой. Аппетита и так не было, сейчас он растворился вовсе. Блэк на завтраке не появился, и оно и к лучшему. Не нужно было сидеть, как на иголках, ощущая на себе тот самый выжигающий внутренности взгляд. Или, может, он и не стал бы на нее смотреть? Может, он вообще ничего не помнит? Это было бы благословением свыше и жестоким наказанием одновременно. Алекс предпочла об этом не думать. Шея и плечи будто не держали отяжелевшую сонную голову, и приходилось подпирать её руками. Закрывала глаза на пару секунд и резко открывала, чтобы сон не утянул её в трясину своих объятий. Спать хочется, но спать она не пойдет. Потому что уже пыталась — утром лежала, пыталась уснуть, но без толку. И хочется, и не хочется. Прямо-таки пожизненный девиз. Трис о чем-то беспрерывно болтала с Шейлой, изредка смеясь и раздражая мозг. Спрашивала иногда что-то и у Алекс, и та только кивала, искренне надеясь, что от нее требовались односложные ответы. Пришлось уйти из зала, потому что в какой-то момент ей просто надоело. Потому что девочки с шестого курса неподалеку обсуждали, как они хотят и ждут четырнадцатого февраля через полтора месяца, а всё, что хотелось Алекс — помереть уже где-нибудь тихо и безболезненно, лишь бы её никто не трогал. Можно даже болезненно, в наказание за утерю самоконтроля, но главное, чтобы быстро. — Не понимаю, как в семнадцать лет мы можем решить, кем хотим быть, — говорил ей её однокурсник-староста, когда они шли по коридорам. Алекс рассудила, что если и уйти из зала, то с кем-то, ведь, как бы ни хотелось, абстрагироваться от общества совсем нельзя. — Всю жизнь на нас была ответственность только за наши оценки — ну, и за дела старостата у нас с тобой, а теперь — выбирать, кем быть. Потрясающе. — Ага, — поддакивает Алекс. — И экзамены. Они бы ещё тяжелее их сделали, чтобы дети сразу знали, что будущее их никакое не ждет. Это был идеальный способ выплеснуть негатив — ныть. Просто ныть и ныть, и пускай некому поныть о том, что творится у неё на душе, можно было хотя бы взять заезженную тему и негодовать по поводу неё. Эта недовольная идиллия продлилась недолго. Потому что, когда они шли по западному крылу шестого этажа, из-за угла вышла веселящаяся компашка, от вида которой она едва заметно вздрогнула, но не остановилась. Хотелось тут же развернуться и пойти в другую сторону, нырнуть в первый попавшийся кабинет и притаиться там, но умом понимала, что это слишком по-детски. Просто спокойно шла, приближаясь к центру катастрофы. Просто смотрела на него, стараясь держать на расстоянии подступающие воспоминания о тепле его губ, дыхания и рук. Не получалось. Не получалось держать дистанцию и не вспоминать. В грудной клетке снова что-то поёрзало, пошевелилось, отчего хотелось разодрать её ногтями к чертям, лишь бы выпустить все чувства наружу и забыть. Он тоже мгновенно ее заметил. Выловив в полупустом коридоре её лицо, тут же посерьезнел, насмешливая улыбка, следствие какого-то их мародерского разговора, потускнела, заменяясь легкой растерянностью. Алекс не стала прятать взгляд. Смотрела на него, пока внутренности под ребрами разъедало кислотой от одного только его вида. А сам он зрительный контакт не продолжал. Посматривал на нее, но недолго, несколько секунд, и уводил взгляд, будто если удерживать его слишком долго, воздух слишком накалится, и всё взорвется к чертям. Поттер тоже на неё посматривал, что-то сказал Блэку, тот сказал в ответ. Неслышно что, но это что-то не предвещало ничего хорошего. Успел уже всем растрепать? Их немногочисленная компашка из четырех человек разделилась, оставив одного из них быть временно сумасшедшим влюбленным отшельником. Если, конечно, эта его громкая влюбленность не была навеяна алкогольным опьянением. Проходя мимо, Поттер снова бросил на неё небрежный взгляд и усмехнулся каким-то своим мыслям, в последний раз оглянувшись на Блэка, который остановился прямо перед двумя когтевранцами. — Не против, если я украду твою собеседницу? — небрежно спрашивает он у её однокурсника. А у Алекс в этот момент злоба заколыхалась в венах. Сжала кулаки, так сильно, что ногти впились в кожу ладоней. Она как будто вещь, которую можно из рук в руки передавать. — Я стою прямо перед тобой. Нельзя спросить у меня лично? — И снова ты воспринимаешь все в штыки, — закатывает он глаза. — Я, наверное, пойду, — слегка растерялся однокурсник, делая шаг в сторону. — Мне всё равно надо к декану, так что увидимся потом, ладно? Она даже не ответила, прожигала в Блэке дыру. Ответа и не требовалось, староста ушел сам, оставляя наедине двух людей, которые в эту минуту казались злейшими врагами, а не теми, кто вчера сливались в пьяном поцелуе. Неожиданно и резко он взял её за руку, чтобы потянуть в один из классов. Не сопротивлялась. Попыталась мгновенно в голове найти причину, почему она неожиданно не стала сопротивляться, но не нашла. Просто покорно оказалась втянута в пыльный, совершенно пустой класс. А сердце заколотилось испуганно. Как будто он затащил её, чтобы связать и пытать. Руку он не отпустил — так и оставил пальцы сцепленными на её запястье. Длинные, аристократические пальцы, и при мысли о том, что вчера они беспрепятственно изучали её тело, она вздрогнула. Точка соприкосновения их рук также стала и соприкосновением взглядов. Оба смотрели на её запястье. И медленно, осторожно он провел пальцем по её коже, именно по нежной части — на венах. Алекс не выдержала. Вырвала руку, будто из капкана, и сделала шаг назад. Снова пронзила его гневным взглядом, как будто хотела ему глотку перегрызть. Самой не надоело вечно злиться? — Твои дешевые методы флирта, которые ты используешь на других, на мне не сработают. Вчера же сработали, — неприятно зашептал внутренний голос. Алекс мотнула головой, абстрагируясь от режущей правды. — Все еще думаешь, что я способен только соблазнить, попользоваться и выкинуть? — Именно так. Блэк усмехнулся, отведя взгляд. Подумал о чем-то своем, прикусив губу, и она прокляла себя за то, что проследила за этом непринужденным действием взглядом. Тут же окунулась во вчера и тут же вынырнула. Как в ледяную прорубь. Снова он перенес взгляд на нее. — А ещё говорила, что я мыслю стереотипами. Ты даже не пытаешься взглянуть на ситуацию иначе. — О, поверь, я пытаюсь. Я себе уже всю голову сломала в попытке хоть как-то объяснить твое мудачье поведение, но остается только вывод, что бабники рождаются такими от природы. Блэк только лишь фыркнул, скрестив руки на груди. Её слова, видимо, врезались ему в голову острым колом, не позволяя найти и собрать вместе собственные слова, чтобы ответить. Поэтому Алекс продолжила. Раз уж тут состоялся разговор по душам. — Ещё больше мне непонятно твое отношение ко мне, — признается она, исследуя глазами его лицо, словно пытаясь прочесть, проанализировать каждую его гребаную эмоцию. — Какого черта я могла тебе понравиться? М? Ты меня выносить не мог. Не надоело менять отношение ко мне раз в месяц? — В твою красивую, но такую безмозглую голову случайно не приходило, что я мог просто понять тебя? — Алекс захотелось попросту рассмеяться. Усмешку подавить не смогла. — Да, представь себе. Все твои рассказы о семье неплохо так объясняют твою истеричность. Но ты даже не пытаешься. Не пытаешься посмотреть на происходящее моими глазами. Когда он уже поймет, что нельзя просто брать и затрагивать её семью, когда она сама этого не хочет? Снова злость стала брать верх, снова она сверкнула в его глазах. Потому что его слова, такие непринужденные и спокойные, болезненно кольнули правдой, напоминая ей обо всем, что ей сейчас не нужно. — Так давай же, объясни! — срывается она на крик. Ожидала, что Блэк от неожиданности дернется, но он продолжал упрямо смотреть на нее. Даже не моргнул. — Ну! Объясни, какого черта ты так просто меняешь девушек. Объясни, почему ты настолько привык к этому, что тебе плевать, разбил ли ты кому-нибудь сердце. Давай, я жажду слышать хоть какое-то разумное объяснение, кроме того, что тебе просто плевать на всё, не считая твоих собственных потребностей. Всё — практически на одном дыхании. Слова лились из неё, будто кто-то сорвал в очередной раз шаткую плотину, отчего вся тяжесть воды полилась со всей своей природной силы. Алекс тяжело дышала, возмещая утрату кислорода. Стиснув челюсть, одним лишь взглядом проклиная его всеми пыточными. Но он не злился. Почему-то — не злился, хотя был таким же вспыльчивым и эмоциональным. Может, даже больше неё. Смотрел на нее скорее даже устало. С мыслями: твои истерики заколебали. Алекс покачала головой, пытаясь прийти в себя, и поняла, что, возможно, перегнула палку. — Ладно, — вздыхает она, так и не дождавшись ответного монолога. Сама не понимает, зачем это сейчас говорит, но говорит. Будто только чтобы сбалансировать, не упасть в яму с одной лишь ненавистью и яростью. Говорит: — Ты был со мной честен вчера, и я тоже буду честна. На мой взгляд, ты правда хороший друг. Да. Правда. Прекрасный, я бы сказала. Что уже не может делать тебя действительно паршивым человеком. Но то, как ты ведешь себя с девушками… боже, Блэк, не могу я просто закрывать на это глаза. — Я тоже человек, Белобрысая. Алекс нахмурилась, не совсем понимая, к чему он клонит. Естественно, человек, но зачем… — Я тоже могу хотеть чувств. Представляешь? Но все они… они не дают того, что мне нужно. Могу целовать их и ничего. Прикасаться — ничего. Абсолютно. Сплошная тишина. — Тогда зачем мучить их? Если ничего не чувствуешь? — Ты прекрасно знаешь, по какому принципу я живу. Пока не попробую, не узнаю. И, к сожалению для большинства из них и для меня самого тоже, ещё ни одна попытка не была успешной. Все они — просто не те. — И что позволяет тебе полагать, что я могу оказаться «той»? — так высокомерно и надменно звучало, что она сама же испугалась собственного холода. Едва поборола желание поморщиться при мысли, что он хочет просто попробовать. Она ему не пробник из какого-нибудь женского журнала, чтобы попользоваться, выкинуть и забыть, если не подошло. А они друг другу явно не подходят. Блэк шумно вздохнул, то ли набираясь терпения, то ли просто набирая воздуха в легкие для объяснения. Ему сложно. Алекс видела — ему сложно вот так просто брать и выкладывать свои мысли, позволяя ей читать его. Читать то, что он так усиленно прячет. — До недавних пор я был уверен, что я хоть что-то чувствую рядом с тобой, только потому что изначально ты меня катастрофически бесила, — спокойно объясняет он. Серьезный, сосредоточенный. Смотрит в одну точку перед собой, словно следя за каждым своим словом. — И наши странные взаимоотношения давали мне хоть что-то. Хоть какую-то «дозу», далекую от того, что мне правда нужно. Но то, что вчера было… — Ты был пьян, — резко пресекает она его. — Ты не можешь трезво оценивать, что именно ты чувствовал. — Ага, только с другими, как бы пьян я ни был, такого не случалось. Молчание воцарилось так резко, словно эта фраза была решающей. Ставила точку, объясняла всё, разрубала абсолютно все доводы против. Ни черта подобного. Ведь столько причин было. О стольких вещах она думала утром, её буквально придавливало к кровати тяжестью этих размышлений. А тут, в этой дикой, чуждой ситуации, все мысли словно растворились. Ожидая хоть какого-нибудь ответа, он засунул руки в карманы, и она против воли проследила за этим жестом, остановившись на венах на его руках — рукава черной рубашки были закаты. И эти руки вчера касались её талии, притягивали к себе, гладили по спине, окружали её лицо. Может, он и был пьян, но она всё помнит в красках, в слишком ярких деталях. Это несправедливо. Тут же осознав, что это слишком зыбучее болото, она моментально подняла взгляд выше, к лицу. Но в итоге взгляд прошелся по выраженной линии челюсти, скулам, губам. Темному взгляду светлых глаз — темному, как вчера. Воздух ворвался в легкие тяжелым, усталым вздохом, и она отвернулась, понимая, что так дело не пойдет. Нельзя мыслить здраво, вечно возвращаясь к вчерашней ночи. Закрыла лицо руками, думая, думая, думая… нельзя так просто сдаться и отдаться этим долбанным блэковским чарам. Она не глупая наивная девчонка, которую цепляет, как на удочку, всего лишь красивое личико. — Есть ещё, как минимум, две причины, почему нам не стоит этого делать, — снова разрезает она тишину, поворачиваясь к нему обратно. Блэк вопросительно поднял брови. — Снейп, который не должен знать, что тебе на меня не плевать, — показательно загибает один палец. И второй: — Моя подруга, которая всё ещё по тебе сохнет. — Ты же вроде с ней миллион лет назад разругалась. — Это ничего не меняет. Более того, я ещё даже ни слова не сказала о том, что я действительно хочу с тобой встречаться. А это — главная причина. Блэк вдруг усмехнулся. Покачал головой. — Это уже даже смешно. — Не вижу ничего смешного. — Все твои отговорки… ты же специально их ищешь, правда? Пытаешься наскрести причины «против», лишь бы не взглянуть на весомое «за». — Какое тут вообще может быть «за»? — снова теряет она терпение. Или теряет рассудок. Одно из двух, или оба сразу. — У тебя есть возможность наконец почувствовать хоть что-то положительное, почувствовать что-то кроме тоски, боли и скорби по дедушке. Как будто удар. Вздохнула поглубже, а воздух словно в комнате кончился. Сердце, чувствуя утрату кислорода, опасливо затрепетало, вколачиваясь в ребра. Даже в горле пересохло, и духота надавила на виски. — Прекрати, — с трудом произносит она. — Не смей давить на больное, это подлый трюк. Блэк стал подходить ближе. Алекс чудом переборола желание начать трусливо пятиться, как загнанная в ловушку лань. — Я только говорю правду. Твои истерики — это не просто часть характера, как бы сильно это ни раздражало. Сколько бы приятелей, знакомых у тебя ни было — им тебя не понять. Ты одна в этом мире, Лекса. — Алекс едва заметно вздрогнула, смотря на него во все глаза. Растерянно и разбито. А сердце сжалось комком от ноющей боли, будто желая спрятаться. — У тебя есть шанс быть с тем, кто тебя наконец понимает, но ты только упрямо мотаешь головой и отказываешься. Не хватает ещё капризно ногой топнуть. Как ребенок. Алекс не выдержала зрительного контакта — словно тот моментально стал слишком тяжелым, свинцовым, и нельзя было его не разорвать. Опустила глаза. Но Блэк, подойдя слишком близко, коснулся её лица, заставив её внутренне задрожать, и вернул её взгляд к себе обратно, держа своими гребаными длинными аристократичными пальцами её подбородок. От этого крохотного прикосновения ток прошелся по телу неприятной судорогой. Захотелось сжаться в комок, абстрагироваться, уйти. Что угодно. Куда угодно. Или наоборот — прижаться к нему. Чтобы касался больше. Сильнее. Пожалуйста. Она сама не знает, чего хочет. Но играет уверенную в себе, непоколебимую. Её сломали уже несколько раз одними лишь прикосновениями к коже. Ни черта она не сильная. — Ты говорила, что тебе нравится риск, — не унимается он, продолжая сводить её с ума. Слишком близко друг к другу. Чувствует его тепло, силу. — Тогда какого черта ты не хочешь рискнуть и в кои-то веки подумать о себе, а не о ком-то ещё? Почему ты не можешь позволить себе расслабиться и опереться на меня? Если я сам тебе это и предлагаю? — По-твоему, без опоры я не справлюсь? — ядом выплевывает она. — Справишься. Естественно, справишься, — с какой-то даже будто бы ноткой восхищения и гордости произносит он, своими светлыми глазами изучая её лицо. Снова возвращается к её глазам — очередной чертов зрительный контакт, от которого внутри всё воет и скребется. — Но зачем? Зачем это бессмысленное геройство? Если есть возможность просто довериться другому человеку и не мучить себя? — Я не могу довериться человеку, который даже в своей жизни разобраться не может, — произносит она с расчетом, что это его отрезвит. Что эта фраза ударит его по голове, хотя бы немного оглушит, заставит растеряться и отстраниться. Ведь это правда. У Блэка проблемы в семье, он вынужден был сбежать, теперь он запивает свои проблемы алкоголем и задымляет легкие сигаретами. Влазит в отношения, только чтобы что-то почувствовать, и не чувствует почти ничего. Ему следовало бы самому сперва разобраться. В себе, во всём. Эта фраза никак на него не повлияла. Наоборот — язвительно усмехнулся, всё ещё находясь к ней непозволительно близко. — Ну же, Белобрысая, я же знаю, что ты можешь лучше. Хочешь меня задеть? Придется постараться, моих родителей тебе точно не переплюнуть, — насмешливо произносит он, проводя пальцами по её лицу — от подбородка к щеке. К виску, касается нежно, едва ощутимо, но так по-собственнически, и Алекс усиленно пытается понять, в какой момент их жизни завернули не туда, раз момент, когда он так свободно касается её лица, считается теперь нормой, чем-то не выбивающимся. Ни черта не норма. Ни черта она не понимает, что происходит, и почему её так в жар бросило. Почему колени предательски слабнут и дрожь вливается в вены, заставляя хотеть либо чтобы всё уже прекратилось, либо чтобы он поцеловал её наконец. Вроде так близко, а хочется — ближе. До боли хочется, до изнеможения. Это безумие. Дьявольское, искушающее, ненужное. Ей оно не нужно, она не хочет быть его частью. Хочет мыслить рационально, оставить хоть крупицы того рассудка, что у неё когда-то был. Дышит так тяжело, что легкие уже скоро просто заколебутся качать воздух. Прекратят свою работу, скажут — справляйся сама, мы устали. Она сама устала. — Прости, — говорит она шепотом, кладя ладонь на его запястье, останавливая. В секунду, когда его пальцы прекращают касаться её кожи, хочется мгновенно умереть. Провалиться под землю, в самый ад, туда, где ей и место. Им обоим. — Я не могу. Правда не могу. Блэк не мог ей препятствовать. Физически мог, даже хотел, возможно, но позволил ей отстраниться, убрать его руку. И всё равно продолжал смотреть. Его глубокий, почти как бездна, взгляд, проникал ей под кожу огнем, и её уже всю трясло, но она нашла силы смотреть в ответ. Смотреть, пока не поняла, что пора уже закончить этот спектакль. Уйти — и ноги правда неспешно, точно её оглушили, понесли её к двери из этого ада. Зачем ей ад под землей, когда ад везде, где Блэк? Сама не поняла, как уже вышла, как оказалась в коридоре, как преодолела половину. Шла, шла, не видя ничего перед собой, взгляд размыт, не чувствует тела, все чувства сосредоточены в груди, где всё взрывалось всевозможными проклятьями. — Ты не можешь бегать от этого вечно, Лекса, — прозвучало ей вслед издалека. Негромко, но в пустом коридоре это разнеслось чуть ли не громовым эхом. Черт возьми. Алекс с трудом переборола желание ускориться, перейти чуть ли не на бег, чтобы уже уйти, исчезнуть, раствориться. Оставить его позади. Оставить это позади. Он знает, какой эффект на нее оказывает это Лекса, такое родное и ностальгическое, веющее теплом из далеких воспоминаний. Обволакивает, оглушает, погружает под купол, сотканный из скорби и рыданий, из тоски и мягкого уюта. Парадоксально, но из парадоксов состоит её жизнь. Особенно — его голосом. Голосом человека, который никогда не должен пересекаться в её голове с её прошлым. Сам вчера видел. Знает. Прекрасно знает и всё равно. Всё равно жестоко произносит, ещё больше ломая, разрушая, практически уничтожая эту хлипкую конструкцию трезвой рациональности внутри неё.