Путь к Метрополису

      Под потолком харчевни висела люстра с масляными лампами, дававшими больше копоти, нежели света. Пол покрывал слой грязи и объедков. Запах пота, мочи и дешевого пива смешивался с идущей с кухонь вонью от протухших и прокисших припасов. В углу на колченогом табурете сидел пьяный бард с расстроенной лютней и пел некогда прекрасным, а ныне осипшим голосом какую-то длинную неприличную балладу, смысл которой заключался в том, что нормальная женщина должна давать мужчине, а нормальный мужчина – спать с нормальными женщинами.       За дальним столом сидели трое: Ганил, Энцо и Скальдик.       – …Дела у Монте идут скверно, – рассказывал Скальдик, – боевой дух армии крайне низок, среди рейтаров-«потато» обычным делом стало дезертирство. Ты слышал, что произошло этой ночью?       – Канонада?       – Да, сторонники Эвролы обстреливали замок Академии. Честно говоря, Энцо опасался, что ты отправился туда; если бы это было так, ты бы погиб… как и прочие защитники замка. Монте отправил на помощь осажденным две роты «потато»; однако рейтары попали в окружение и были частью перебиты, а частью взяты в плен. Если бы повстанцы не были такими же помешанными, как и их противники – думаю, Монте пришлось бы вообще убираться прочь.       – Бедный Чикконда… – прошептал Ганил.       – Я почти уверен, – продолжал свою речь Скальдик, – что Монте намеренно послал этих ландскнехтов на верную погибель. Он и рад бы их просто выгнать восвояси; да только с кем он тогда останется? Что до меня, то мне одинаково противны и буйнопомешанные «божьи воины», и напыщенные хлыщи-монтисты с елейными батюшками-папистами – все они заслуживают только одного…       Ганил слушал его вполуха. Мысль о том, что людей, которых он знал по Академии Кошкоглазых – ученики, профессора, прислуга – скорее всего, уже нет в живых, была для него ударом. Да и не только люди – принадлежащее Академии собрание книг, манускриптов и рукописей тоже наверняка разделило их судьбу. А потом переписчики, силясь восстановить утерянное навсегда, будут кропать новоделы из уцелевших обрывков, понадерганных цитат и собственных домыслов…       – Послушайте, – сказал юноша, пытаясь не думать о трагической гибели Чикконды, – нам нужен свой человек во всем этом бардаке… И кажется, я знаю такого человека!       Скальдик и Энцо уставились на юношу.       – Кто же этот человек? – усмехнулся норт.       – Хабриелло Мари Эствано де ла Гарсиа Мармороло, отпрыск знатного гестинамского рода и бывший Кошкоглазый.       – Небось тот еще цаца…       – Вообще-то он был свойским парнем, несмотря на всю свою знатность – по крайней мере, пока не вступил в «божье воинство». Но может быть, старая дружба еще не заржавела?..       В Арконццу вернулось солнце. Дождливые дни прошли, снова воцарилась привычная для талассийцев осенняя погода – теплые (но не слишком) дни и прохладные ночи. Погода сделалась привычной – но город изменился до неузнаваемости. Словно женщина, которая еще недавно, прекрасная, полная радости и жизненных сил, танцевала на балу в воздушном платье – а сегодня, преждевременно постаревшая, с неизгладимой печатью страха и скорби на челе, затянулась в монашескую рясу, которая, возможно, станет и ее погребальным одеянием.       Дома пустели один за другим. Одни жители бежали прочь, опасаясь погромов, бросая на произвол судьбы весь нажитый скарб; другие уже никуда не могли бежать. Свежесть дующего с моря ветра сменилась запахом гари; Ганил уже успел возненавидеть этот запах. Ему казалось, что Арконцца теперь воняет горелым человеческим мясом – впрочем, возможно, это ему и не казалось.       Новые хозяева Арконццы имели расхождение с папистами в одном, но принципиально важном вопросе: кого следует считать еретиком и отправлять на костер. По мнению Джулио Эвролы, еретиками являлись как раз паписты; что же до необходимости костров вообще – здесь Эврола и Западная церковь проявляли удивительное для непримиримых врагов единодушие. (Хотя почему удивительное?.. Так бывает, что непримиримые враги оказываются слишком похожи друг на друга.) Большинство жителей города соглашалось с Эвролой – особенно когда на костер отправлялись городские патриции. Энцо оказался прав – единственное, что не обрадовало горожан, это смерть ненавистных патрициев, слишком быстрая, по их мнению.       Однако вскоре патриции закончились, а всеобщее царство добра не наступило. Грабители средь бела дня врывались в дома, убивали хозяев и забирали все, что могли унести. Городской стражи не существовало больше – одни стражники отправились на костер, как паписты; другие примкнули к «воинству» и теперь сами могли отправить на костер пришедшего с жалобой. Люди стали объединяться в ополчение – одни, чтобы просто выжить; другие, чтобы вернуть Арконццу под власть папы и законного короля, который, конечно же, наведет порядок.       Ненаступление царства справедливости Джулио Эврола объяснял очень просто: во всем виноваты еретики-паписты, сеющие плевелы маловерия. Что с ними делать? Конечно же, предать еретиков в руки «божьих воинов», в награду получив все их имущество. И это действительно помогло – грабежи пошли на убыль. В самом деле, зачем грабить, когда можно донести?.. Было, правда, одно «но» – раз ты мог донести на другого, то кто угодно мог донести и на тебя. В итоге доносчик вместо того, чтобы нести к себе конфискованное у еретика имущество – сам горел рядом с жертвой своего доноса, пытаясь объяснить, что произошла ужасная ошибка. Вот только все почему-то были уверены, что с ними такого не случится; а когда все же случалось – несчастная жертва могла только стонать в пожирающем ее огне (перед тем, как отправить еретика на костер, ему вырывали язык, чтобы он не мог творить гнусной волшбы папистских ведьм).       Жгли не только еретиков. Жгли книги и картины, жгли предметы роскоши – Эврола призвал всех жить в бедности и аскезе, раздав имущество нищим и сирым. Жгли, кажется, все, что напоминало о прежней жизни и при этом могло гореть. То, что не горело – разбивали. Прекрасные латрисские статуи под ударами камней и молотов превращались в бесформенные мраморные обрубки…       …Над центральной площадью поднимались едкие клубы дыма. До Ганила долетали обрывки разговоров:       – …Картошку пекут!..       – …Никому не нужны: ни козлине в митре, ни Господу!..       – …Пусть диавол их и заберет!..       – …Вонючки, поглотители пива!..       О ком они? Своим обострившимся чутьем Ганил уже почувствовал ответ, но разум пока отказывался его воспринимать.       Протиснувшись сквозь толпу, юноша оказался у самого оцепления, образованного «бен-элохимами». (Эврола отменил все звания и титулы, как наследие папистского прошлого; вместо этого появилась новая система званий, копирующая ангельскую иерархию на Небесах – «что наверху, то и внизу». «Бен-элохимы» были аналогами рядовых воинов; затем шли «малахимы», «керубимы» и, наконец, приближенные к пророку «серафимы».) Оттесняя людей к краю площади, «бен-элохимы» образовывали просторный круг, в центре которого на специальном помосте стоял магистратский трон. Некогда на нем восседал городской мэр; теперь трон, увенчанном изображением верховного ангела Метатрона, должен был занимать сам Эврола – однако трон был пуст; видимо, пророку не очень-то нравилось вдыхать дым от сгорающих людей. Возле трона стояли трое «серафимов» в белых сюрко и с прикрепленными за спинами крыльями. Ниже стояли «керубимы», выполнявшие функции телохранителей; крыльев у них было целых семь. Позади помоста горело около десятка костров; еще костры, сложенные, но не разожженные, ждали своих жертв.       В стороне под охраной «малахимов» в сюрко и капиротах на земле сидели те, ради кого и было устроено это сборище. С первого взгляда Ганил понял, что то были вовсе не простые еретики. На обреченных были изорванные, окровавленные рейтарские одежды. Это были плененные во время вчерашней битвы «потато». Ганил мог только вздохнуть над ужасающей иронией судьбы: князья северо-восточных земель, откуда были родом большинство рейтар, с папством издавна находились в непростых отношениях, то пленяя пап и бросая их в заточение, то приползая на коленях для покаяния – однако теперь рейтары с северо-востока оказались на одной стороне с папистами и были обречены разделить их судьбу.       «Малахимы» подтащили к священнику одного из рейтар. Патер поднес пленному чашу, как бы для последнего причастия, но когда обреченный потянулся к ней – резким движением убрал ее. Вместо чаши для причастия священнику передали сосуд, наполненный нечистотами; священник осторожно, чтобы самому не запачкаться, поднес этот сосуд к осужденному и вылил содержимое на голову. Оттащив пленного рейтара, «малахимы» натянули на него наскоро расписанный изображениями чертей кусок холста и картонную рогатую маску, после чего повели к ближайшему костру.       Тем временем к священнику подтащили второго рейтара. Сердце Ганила сначала замерло, а затем застучало с удвоенной силой – он узнал осужденного.       Перед священником на коленях стоял со связанными за спиной руками Дитер.       Как и до этого, священник поднес Дитеру чашу для причастия, но когда он хотел было ее убрать, один из «малахимов» что-то ему шепнул. Священник нахмурился и взял в руки ложечку, собираясь свершить с Дитером последний обряд…       Резким движением Дитер освободил связанные руки и выбил чашу из рук священника. Вино потекло по присыпанной пеплом мостовой.       – Думаешь, это мне нужно? – закричал он. – Поганец Монте, да пожрут его черти, отправил нас на смерть!.. Дайте мне… напиться… его крови!.. Я брошен, брошен всеми… на погибель!.. Я отвергаю… я отрекаюсь… Буть проклято все это!.. А-а-а-ахх! – Вырвавшись из рук «малахимов», Дитер с силой оттолкнул одного из них так, что у того свалился с головы капирот.       Сердце Ганила замерло второй раз.       «Малахимом» оказался Хабриелло Мари Эствано де ла Гарсиа Мармороло.       Похоже, и Дитер был поражен столь неожиданной встречей. На мгновение он застыл с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, а затем со словами:       – Предатель, умри, умри же! – бросился на Эствано. Не меняясь в лице, потомок правой руки Безеда Доблестного ударил Дитера по зубам рукоятью шпаги. Издав нечленораздельный вопль-визг, пленный рейтар упал на колени. Изо рта его текла кровь с выбитыми зубами. «Малахимы» подхватили Дитера и повели его к костру – точнее, потащили, словно мешок. Когда Дитера привязывали к столбу, он продолжал сдавленно рыдать и выплевывать кровавые ошметки…       Церемония продолжалась. Священник вынужден был обходиться без чаши для причастия – теперь он делал вид, что хочет благословить осужденного в последний раз, но вместо благословления давал ему смачную оплеуху. Эствано стоял поодаль, держа свой измазанный пеплом капирот в руке.       Наконец все было закончено. Взяв факел, палач поджигал сложенные вокруг пленных дрова. Языки разгорающегося пламени окружали Дитера; занималась его некогда щегольская одежда, ныне превратившаяся в лохмотья; начинали тлеть волосы…       И вдруг рейтар, издав вопль, ринулся с места так, что одна из веревок, удерживавших его у столба, лопнула.       – Га-а-а-ни-и-и-и-ил! – заревел он, согнувшись чуть ли не вдвое, – Га-а-а-ани-и-и-ил! Па-че-му-у-у?! Па-че-му-у ты-ы меня-а ос-та-ави-и-ил?! Па-а-че-е-му-у-у?!       Слезы текли по его лицу, мешаясь с пеплом и кровью. Ганил поспешил скрыться в толпе – он не сомневался, что Дитер его узнал. Обернувшись, он бросил на площадь прощальный взгляд. Огонь уже почти скрыл рейтара из виду.       – Свершилось!.. Умираю... кхе-кхе-кх-х!.. – донеслось из пламени. – Дайте… напиться!.. Пить… хочу…