Путь к Метрополису

      – Ну, Веслана, – произнес Ганил вполголоса, войдя в комнату, – ты готова?       Сидящая у окна Веслана обернулась.       – Пора уже? – Она тоже перешла на шепот. – Да, готова я…       – Сразу тебе говорю: нам понадобится помощь…       – Помощь? Ты кого-то в планы наши посвятить решил?       – Не полностью, ровно настолько, насколько надо. Я сказал твоей горничной, Ликилии, что паж Тимолло домогается тебя, и я хочу его проучить…       Отчасти это было правдой. Тимолло, видя, что его пассия готова уйти от него, пошел, что называется, во все тяжкие. Он постоянно крутился возле фрейлины, говорил ей комплименты (довольно-таки сомнительные), а однажды даже принялся читать ей сонеты собственного, по его же словам, сочинения. (Позднее, когда Веслана рассказала об этом Ганилу, тот иронически заметил: «А я не знал, что Тимолло уже сто лет назад был известен под именем Гераджо».)       – Как же ты его проучить хочешь?       – Очень просто. Мы поменяемся одеждой…       – Что?? – Глаза у Весланы округлились. – Ты в своем уме? Чтобы я… железяки эти на себя надела?..       – Мне тоже не очень-то хочется надевать твое платье. Но другого выхода, похоже, нет. Ты уже приказала подготовить карету?       – Да… Сказала, что хочу на казнь посмотреть – я ведь никогда раньше такого не видела…       – А вот я видел… и честно говоря, видел ближе, чем хотелось бы мне. Впрочем, не будем об этом. Вот то, ради чего я на это пошел… – Юноша поставил деревянный ящичек на стол, рядом с перчатками и шлемом.       – Это… тот самый шар, да?       – Он самый. Тихо! Стучат…       – Откройте! – раздался из-за двери заговорщицкий шепот. – Это я, Ликилия…       Ганил открыл дверь, и горничная проскользнула внутрь.       Ликилия была подвижной жизнерадостной девушкой, черноволосой и черноглазой.       – Что же, я помогу вам проучить этого самодовольного болвана! – Ликилия улыбнулась, обнажив ряд жемчужно-белых зубиков. – Только вы меня не выдавайте, а то ведь у меня могут быть неприятности!       – Можешь быть спокойна – никто не узнает… если, конечно, ты сама не будешь болтать.       – Что вы, что вы! На устах моих печать молчания!       Тут Ганил не мог не усмехнуться. Ликилия и печать молчания – вещи столь же несовместимые, как его высокопреосвященство Манезинья и порядочность. Впрочем, если она догадается, что это был вовсе не розыгрыш, и здесь, возможно, замешаны политика и волшба – то скорее всего, постарается держать язык на замке. При дворе ходило немало историй о том, как простая служанка случайно узнавала то, чего ей знать не следовало – за что в итоге платила потерей языка и вечным заключением в каменном мешке.       Ликилия и Веслана удалились за ширму, в то время как Ганил принялся снимать с себя доспехи и осторожно складывать их на пол.       Спустя полчаса соглядатаи увидели, что Ганил (во всяком случае, на нем были доспехи Ганила – но кто может быть в его доспехах, кроме него самого?..) покинул Люциндо и, сев на коня, направился в город. Еще через некоторое время Мэрселлин также покинула Люциндо и поехала в город – смотреть на казнь еретиков.       Никто из соглядатаев ничего подозрительного не заметил…       На площади перед собором святого Маркоза толпился народ – совсем как в те дни, когда здесь по приказу Эвролы жгли и казнили заподозренных в приверженности папизму. Теперь здесь суждено было умереть самому Эвроле со сподвижниками.       Осужденные выглядели жалко. Одни, когда их привязывали цепями к столбам, рыдали в истерике; другие шипели в лицо своим палачам ругательства и проклятья – отчаянные и бессильные. Один из еретиков, явно сошедший с ума в заточении, хохотал, точно гиена, и издавал бессвязные радостные вопли. Чтобы предсмертные крики еретиков не оскорбляли слух высокородных зрителей, палачи затыкали им рты кляпами. Лица осужденных скрывали под уродливыми личинами бесов и чертей – тем самым зрителям давали понять, что своими грехами еретики поставили себя рядом с отродьями Князя Тьмы Бахамейта.       Для высшей знати, желающей узреть сие незабываемое зрелище, плотники сколотили помост, дабы высокородные не тяготились близостью черни. На помосте уже собралась небольшая группа людей – канцлер Формосса с прислугой и кардинал Манезинья. Короля с королевой рядом с ними не было – впечатлительная Ардитта не захотела наблюдать за агонией обреченных на смерть. Не было там и мессира Палинчино – возможно, у него все же было хоть что-то похожее на совесть?..       Вылезая из кареты, Ганил едва не упал. Он вспомнил предупреждения Весланы о том, что ходить в пышных юбках с непривычки может быть трудно. Нащупывая ногами ступеньки, словно слепец, он взошел на помост; больше всего он при этом боялся даже не падения, а того, что с него слетит тиара с вуалью.       Канцлер Формосса направился навстречу «фрейлине»       – Вам не нужна помощь, сеньорина? – с галантным видом обратился он к переодетому Ганилу. – С вами все в порядке?       Ганил промычал что-то вроде «нет».       – Вы нездоровы?       – Угу… – Ганил кивнул головой.       Тем временем палачи уже заканчивали последние приготовления к казни. Преступники в масках, капиротах и рубахах-санбенито были прикованы к столбам и обложены дровами. Ганил попытался найти среди них Эвролу, но в итоге был принужден оставить эти попытки, так как из-за вуали вместо приговоренных видел только темные силуэты.       – …Постановили, – читал с листа пергамента глашатай, – предать преступников высшему судье – Господу и пророку его Голеану – для окончательного и высшего суда, посредством милостивого сожжения на сырых дровах! Такова воля Святой Западной Церкви и Его Величества короля Монте Первого! – Глашатай свернул пергамент в трубку и провозгласил: – Да здравствует король! Да здравствует Святая Церковь!       Ганил под вуалью саркастически ухмыльнулся. Назвать сожжение на сырых дровах «милостивым» мог только конченый циник.       Взяв в руки факелы, палачи подносили их к сложенным вокруг осужденных дровам. Дрова и впрямь были сырыми – пламя разгоралось на них медленно, как бы нехотя; вместо пылающего костра, в котором осужденный сгорал, словно мотылек, получалось неспешно тлеющее кострище. Обреченный мог заживо коптиться на таком костре часами, дыша гарью и дымом и чувствуя, как пламя лижет его ноги…       «Морской орел» дрейфовал в десятке миль от берега.       В каюту Энцо вошел Скальдик, неся в руке ведро с водой.       – Как ты и просил! – сказал он. – У тебя что-нибудь получается?       – Пока нет… – Энцо пристально вглядывался в лежащий на подставке хрустальный шар, словно надеясь найти там ответ на некую загадку. – Ты заметил, что шар почти не светится?       – Конечно, заметил. Мы ведь находимся довольно далеко от Арконцци…       – Не только в этом дело. По словам Ганила, в последние дни свечение его шара тоже сильно уменьшилось – настолько, что связь стала нестабильной. Должно быть, народ доволен новым правителем.       – Это временно. Пройдет некоторое время, и они поймут, что король Монте ничем не лучше своих предшественников.       – Поживем-увидим… – Энцо снова принялся вглядываться в шар. Вдруг он привстал, осторожно коснулся шара рукой и тут же ее отдернул.       – Есть! – выдохнул он. – Видишь?..       Внутри шара вспыхивали зарницы багряного оттенка, словно разгорающееся пламя.       Всадник в доспехах, вооруженный мечом-бастардом, ехал по улице неспешным шагом. Внезапно откуда-то сзади послышался стук копыт и из-за поворота выскочили трое вооруженных людей.       – Эй, стой! – крикнул один из них, юноша, одетый в полудоспех, без шлема. – Остановись!..       …Когда Веслана услышала за спиной стук копыт, она поначалу не придала этому значения. Но когда вслед за этим она услышала окрик, обращенный к ней и узнала голос Тимолло – внутри у нее все похолодело. Неужели их план провалился?..       – Что тебе надо? – произнесла Веслана нарочито низким голосом, разворачиваясь на коне.       – Мне нужно с тобой поговорить, Ганил.       – А мне с тобой – нет.       Значит, Тимолло действительно думает, что перед ним Ганил? Тогда… тогда это хороший знак – значит, он не знает об их плане!       – Ты украл сердце моей возлюбленной, Ганил! Мы любили друг друга, словно Эскильда и Астарих…       – Ты ее, может, и любил; а она тебя? Уверен, что она тебя любила? Ладно, иди дорогой своей, а я своей пойду.       – Да как ты смеешь со мной так говорить, безродный?! Слезь с коня и посмотри мне в глаза, ублюдок!       Веслана соскочила с коня. У нее уже не оставалось сомнений: королевский паж, не желая мириться с потерей своей зазнобы, решил встретиться с тем, кого он считает виновником этой потери, и разобраться с ним раз и навсегда. Конечно же, для этого он, как истинно благородный, вызовет «Ганила» на дуэль, вместо того, чтобы пырнуть его кинжалом или подстрелить из арбалета. Тем более, что Тимолло наверняка знает, насколько хорошо Ганил владеет мечом, и поэтому уверен в своей победе. Ну что же…       – Мне, – заявила Веслана, – на тебя смотреть противно, клоп!       – Что??? Вот так, да?.. – Тимолло принялся с яростным видом стягивать с руки перчатку. – Вот тебе, плебей! – И он швырнул перчатку в «Ганила».       Спешившись, противники обнажили мечи. Тимолло выглядел уверенным в своей победе, однако кое-чего он не знал…       …Когда-то дружинник актравийского князя научил свою юную дочь азам владения мечом. Он надеялся, что она, когда вырастет, сможет защищать родную землю наравне с воинами-мужчинами. Увы, вскоре на Актравию надвинулась орда хана Тунгума; столица княжества бала разрушена, тяжело раненый дружинник – взят в плен и казнен, а его дочь – продана в рабство.       Знал бы отец Весланы, где ей пригодятся его уроки!..