Иней!

Вновь мелькала такая знакомая дорога до дома, все повороты уже были выучены, и Слава сам бы без труда повторил этот маршрут. Они ехали в абсолютной тишине. Музыку или радио Гриша никогда не включал — бесило под утро после целой ночи в клубе под колонками, хотелось максимальной тишины, но в этот раз они даже не разговаривали, и дело было не в усталости. Михайлов каждый раз благодарил вселенную за то, что Федя задерживался на работе дольше большинства остальных сотрудников, и довозил до дома Славу Гриша, несмотря на то, что ему совсем не по пути, но в этот раз даже было неловко. — не убегай, подожди. — велел Ляхов, притормозив у подъезда и взгляд свой держа строго прямо, а руки на руле, будто они ещё едут. Слава в ожидании замер. В этот раз ему хотелось как можно скорее доехать до дома и испариться, а после придумать очередное оправдание почему не поговорил с Гришей. Михайлов чувствовал себя маленьким и глупым, он вспоминал всё то, что ему наговорил Глеб и едва ли не трепещал от ужаса и страха, один только взгляд этот чего стоил. Была ли проблема решаема? Поверил бы ему Гриша, если бы он рассказал? Да даже если и так, то что толку? Лучше было Ляхову не знать правды, ведь это в любом случае повлекло бы неприятности для него, а Слава этого не хотел. — слушай, Славик… — выдохнув, Гриша откинул голову на спинку и взглядом побежал в его сторону, заострив его на юношеском личике. — прости, что укусил. — ляпнул Михайлов, точно не зная, что ему хочет сказать старший, но заранее испугавшись. — мне уже почти тридцать лет, — напрочь проигнорировав глупость со стороны русоволосого, продолжил Гриша. — я много чего в своей жизни сделал, часто поступал нехорошо, врал о своих чувствах, разбивал сердца и даже по-настоящему любил, вопреки этому, по-настоящему любил до тебя, и оглядываясь назад, много чего было… На тяжёлом вздохе, темноволосый потёр глаза и снова уставился на Славу, тот уже едва выдерживал напряжение, но пискнуть боялся в такой момент. — такой я человек, слова о любви для меня мертвы и почти всегда мало что значат, для меня сказать эти три слова как плюнуть, повторюсь, я много обманывал и сам обесценил их в своей жизни, — задумчиво и расстановкой подбирал слова мужчина. — я думаю, гораздо важнее, когда двум людям просто друг с другом хорошо и спокойно, гораздо важнее то, что мы чувствуем друг к другу, а не друг к другу говорим, но я не знаю, что у тебя на уме, Слава, может, ты такой сам по себе, а может просто ещё очень молоденький, и тебе это важно в силу возраста… Дыхание словно бы остановилось, и Слава почувствовал резкий холод, когда старший, не сводя с него нежного взгляда, с трепетом и лаской взял за руку. Кажется, сердце остановилось тоже, сжалось и разбилось на мелкие части. — судя по тому, что было сегодня, — хмыкнул зеленоглазый чуть печально, оглянувшись на минувшую ночь. — видимо, для тебя действительно имеет значение, что я говорю? Тогда я озвучу то, что действительно к тебе чувствую. Я тебя люблю, я в тебе нуждаюсь, и я хочу, чтобы у нас было всё серьёзно, я хочу, чтобы ты был со мной и не сомневался в том, что у нас это надолго. Я буду верен тебе до конца своих дней, потому что ты разбудил во мне те чувства, которые я сам в себе давно мечтал найти, именно те, которые делают меня по-настоящему счастливым и живым. Слава оцепенел от слов чужих и застыл, будто каменный. Эти слова должны были вызвать бесконечное счастье и стать прямой дорогой к нему, но всё хорошее, что мог испытать в этот момент Слава, перекрылось ужасом и режущей сердце болью. Он сам до этого довёл — да, они с Гришей были близки уже два раза, и все эти взгляды, все эти поцелуи много значили, имел ли Слава право удивляться, что услышал эти слова от него? Но почему же было так больно? Теперь это точно был конец, это был обрыв, с которого оставалось лишь сброситься. Секунды капали как горячий воск стекал по свече, и невыносима была мысль того, что прямо сейчас всё сломается. Слава сам себя завёл в этот тупик, но тем не менее, он находился в нём прямо сейчас, и дальше дорога была одна, вот только не хотелось верить, что вместо того, чтобы счастливо броситься в чужие объятия и в ответ признаться в своих чувствах, он был вынужден отвергнуть его. Гриша смотрел так открыто, искренне, было видно, что он не готовил этих слов, хотя и пытался, видно, что говорил от души и очень волновался, и с каждой секундой молчания смятение и непонимание в зелёных глазах нарастало, хотя рука его продолжала нежно гладить пальцы младшего. Ляхов до последнего верил, что тот просто волнуется и пытается переосмыслить все эти слова, которых оказалось слишком много. Но вот, ещё максимум минута, и Слава его приласкает, поцелует нежно, ведь как ещё может быть? Слава тяжело дышал, пытаясь собрать в кулак все силы, потому что каждое слово стало бы падением в пропасть и сопроводилось бы истерикой несправедливости и разочарования. — я тебя…не люблю. Он не помнил, как нашёл в себе мужество выбросить с языка эти слова, но чётко ощутил, как чужая рука сразу же отпустила его. Слава в ту же секунду отвернулся, смахнув слёзы, но он успел увидеть, как что-то в глазах напротив вдребезги разбивается. Грише было больно, несложно было понять, и Слава готов был поклясться, что ощутил этот удар, полученный от собственных слов. Нет, будто бы насквозь проткнул сам себя, и он понимал, что Ляхов чувствует себя ещё хуже в этот момент. Его убили на месте, ведь он совсем не рассчитывал получить отказ. А Слава чувствовал себя последней сволочью, он чувствовал, как сильно ранил всего четырьмя словами, как уничтожил внутри старшего всё, о чём тот так чувственно и искренне ему говорил, посчитав, что может довериться и быть честным. Темнота и холод — вот, что теперь станет с ним, вот, на что они были обречены этими словами. Такое ледяное, режущее молчание разрывало изнутри, и ничего хорошего теперь не было у них впереди. Слава понимал, что больше не будет как раньше. Сколько бы он не пытался оттягивать этот момент, он сделал лишь хуже, выбрал худший из итогов и навсегда потерял Гришу, потому что тот не вытерпел этого предательства. — за что ты так со мной? — болезненно прошептал он, дрожа всем голосом. — я же правда влюбился в тебя серьёзно, и ты не мог не знать, что я от тебя без ума, ты знал это, и тебе это понравилось, блять? Понравилось влюбить меня в себя и разбить мне сердце? Я просто не понимаю какого хуя ты всё это время молчал, ты ни разу не дал понять, что всё это для тебя ничего не значит, от начала до конца ты делал вид, что тебе не всё равно, выходит, ты…просто играл с моими чувствами, сука. Слава рвано выдохнул, почувствовав, как в горле что-то комом встало, ему было так мерзко от самого себя, он ведь действительно разбил ему сердце, сделал больно тому, кто стал самым близким. И теперь правда не было никаких шансов, он стал уродом в глазах Гриши. Кукловодом, который беспощадно дёргал за нитки, прекрасно зная, как много значат для Ляхова эти чувства. — прости… — зачем-то выкинул Слава, понимая, что это нисколько не поможет, но в глубине души наивно надеясь, что Гриша станет меньше разочарован. Он не хотел верить, что всё действительно так, что он правда сказал это, что потерял всякие шансы быть счастливым рядом с таким прекрасным человеком, позволил себе упустить всё, и самое главное, сделал так больно. — уходи, Слава, — с трудом смог проговорить Ляхов, и тон его был таким холодным, что младшего снова пронзило насквозь. — надеюсь, тебе не хватит ума мне писать после этого. Слава на ватных ногах ступил на асфальт и как запрограммированный зашагал вперёд, видя перед собой не столько подъездную дверь, сколько бесконечность и холод. Пустоту, которая поселилась на месте прежнего тепла от общения с таким ласковым и влюблённым в него Гришей. Он оглянулся у самой двери, вцепившись пальцами в холодную ручку, и увидел, как Ляхов беспомощно заливается слезами, не сдерживая своей боли после прощания со Славой. Этот кадр в голову врезался железно, пусть даже Слава не сумел выдержать на нём взгляда дольше нескольких секунд и отвернулся. Он понял, что никогда не сможет забыть, как поменялся Гриша после его слов. Как поменялся взгляд, движения, голос, каким несчастным и беззащитным сразу он стал. Не было никаких сомнений в том, что он сильнее собственной жизни полюбил Славу, что готов был положить всего себя на отношения с этим мальчиком, и всё то безграничное счастье вмиг показалось ему таким фальшивым, как и всё, что между ними было. Слава зашёл в подъезд и на первых же ступенях споткнулся, поймав холодный каменный пол лицом и крепко впечатавшись в него. Он впервые за всю жизнь ощущал себя так, будто его разделили на две части, забрав что-то очень важное. Теперь словосочетание «вторая половинка» значило гораздо больше, чем прежде. Слава на дрожащих руках поднялся и заметил на полу следы своей крови — прекрасно, он выглядел жалко и беспомощно, и теперь совсем некому было его поддержать и утешить. Всё вмиг померкло, показалось ничтожным, как и он сам, Слава стал лишь сильнее грызть себя за все свои неправильные решения. Он уселся на ступеньках, горько разрыдавшись и рукавом бежевой шерстяной кофты зажав нос, с которого струилась кровь. Придурок, какой же он придурок, он ведь мог не допустить всего этого, если бы не был таким тупым и безответственным, если бы не побежал на свидание с чёртовым Глебом, восхитившись его красивыми словами, которых было куда больше, чем Гришиных красивых поступков. Теперь оставалось только вспоминать с какой любовью Гриша на него смотрел, как гладил его по щеке и нежно целовал, как заботливо крутился вокруг него, пока тот болел. А затем вспоминать как всего несколько минут назад Гриша разбито заливался слезами, будучи уверенным в том, что его развели на чувства как жалкого придурка, который хотел снова почувствовать себя счастливым. Слава так и остался сидеть в подъезде и мёрзнуть с этими мыслями, потому что в таком виде заявиться домой он не мог, оставалось только забиться куда-то в угол, чтобы только проходящие соседи с отвращением смотрели на его трясущееся от слёз тело, проходя мимо. Гриша же, проводив заплывшим взглядом силуэт мальчишки, сразу рванул прочь из этого двора. Он чувствовал себя униженным, разбитым, растоптанным, он не понимал почему Слава был так жесток. Почему тянул до последнего и отверг его только тогда, когда Гриша переступил через себя и полностью открылся. Это было особенно жестоким плевком в душу, Ляхов готов был винить все небеса за то, что попался на такой обман. Перед ним был такой чистый, нежный и очаровательный мальчик, казалось, он будет также сильно и искренне любить в ответ, ведь он ещё совсем молодой, неиспорченный, не успевший разочароваться в любви, и способен на тёплые чувства? Но почему же он оказался таким паршивым и лживым? Почему так поступил с Гришей? Мужчина не мог найти ни одного логичного объяснения такому поведению, кроме того, что Слава действительно решил насмехаться над ним, заставить Гришу почувствовать себя самым счастливым, а после резко сделать больно. Самое главное, Гриша не знал, чем именно заслужил такой подарок от жизни. Что он такого сделал, чтобы получить это в ответ на свою искренность? Он влюбился сильно как в самый первый раз, он готов был всегда быть рядом и поддерживать, он до безумия полюбил этого милого мальчишку, и самое главное, полностью доверился, отпустив боль прошлых отношений и снова поверив в то, что может быть счастливым. Сейчас было ужасно несправедливо ехать домой, ведя машину трясущимися руками, и вновь и вновь слышать в своей голове «я тебя не люблю», произнесённое любимыми губами, которые так мягко целовались. Конечно, двадцать семь лет — не конец жизненного пути, но почему-то даже после первого расставания у Гриши не было такого сильного чувства, что теперь он точно потерял последний шанс быть счастливым и навсегда останется один. Просто было достаточно, он и так уже еле вывозил, он теперь не представлял, чем сможет заполнить пустоту, оставшуюся от беспощадно вырванного из груди сердца, которое пульсировало искренней любовью. Гриша уже так сильно привык к тёплым объятиям и сладким губам на своих, так привык каждый день заполнять общением с ним, вместо того, чтобы бухать как раньше, что теперь, казалось, он не найдёт себе места.

***

Руки ужасно мёрзли, ведь перчатки были благополучно забыты дома. Роберт систематически сделал пару снимков с разных ракурсов и отметил точку на карте, двинувшись дальше с опасливой оглядкой. Дел на сегодня оставалось не так много: ему нужно раскидать последние три грамма и забрать мастерклад, затем можно было смело домой. Да и пора уже было, ведь улицы на рассвете начинали постепенно наполняться людьми. Он старался выбирать как можно менее людные места, но это тоже требовало времени, которого было не так много. Стоит сказать, у него закончились магниты, поэтому Роберт мог точно сказать, что ему нужно сделать три тайника. Координаты мастерклада ему пришли заранее, поэтому он уже был неподалёку от места, всего в паре кварталов. По пути оставалось скинуть оставшийся вес, что не составило труда. Роберт шёл по небольшой рощице, где изредка ему навстречу попадались собачники. Он на собачника не был похож, но, наверное, в семь утра, помимо собачников, по рощам и бродят только психи в зелёных куртках с растрёпанными волосами и промёрзшими за ночь руками, так что всё нормально. И не сказать, что Роберт уже не привык выглядеть как человек, которого не должно было оказаться в случайной роще, канаве или куда там его обычно заносило в поисках непалевных мест, где вероятность встретить случайных прохожих сводилась к нулю. На руках оставался последний грамм мефа, он держал его пальцами в кармане, бегая взглядом по пространству в поисках подходящего места. Оно должно было быть сразу узнаваемо среди кучи голых деревец и сухих веток, так, чтобы покупателям не приходилось три часа бродить туда-сюда и выбирать из тысячи одинаковых деревьев «то самое». Такое место обнаружилось. Людей вокруг как раз совсем не осталось, поэтому Роберт смело залез на выступ и пихнул красный кусочек изоленты в дерево за кору, достав телефон, который по неуклюжести выскользнул из рук. Кругом были одни только лужи, и это заставило Роберта положить все свои силы на то, чтобы уловить драгоценный гаджет. Он телефон поймал, но споткнулся и слетел с выступа, разодрав об камень колено. Болезненно заскулив, Берт поднялся и отряхнул джинсы от грязи. Колено начинало саднить, но он не обратил на это внимания и снова взялся за телефон, на который сделал фотографии, как только убедился в том, что откуда-нибудь на его падение не нарисовались заинтересованные прохожие с собаками. Последняя закладка была сделана, он написал администратору, что закончил раскидывать триста граммов и направляется на снятие мастерклада, но сначала нужно было зайти в магазин и купить хотя бы пластырь с бутылкой воды, потому что через новую дырку на джинсах он видел, что рана кровоточит и не планирует останавливаться. Издержки профессии, что сказать, ему часто приходилось разложиться в самых интересных местах. Потом иногда даже отзывы от клиентов читал, мол, и те упали на том же месте. Доковыляв со своей производственной травмой до ближайшей аптеки, которая только открыла свои двери для посетителей, Плаудис изъявил желание купить упаковку пластырей и воду.  — молодой человек, у Вас оплата не проходит. — сонно сообщила женщина средних лет, что с практически вросшим в неё отвращением смотрела на Берта из своего окошка.  — очень странно… — неловко почесав макушку, Роберт ещё раз попробовал расплатиться картой, но с ужасом обнаружил, что она заблокирована.  — я отменяю? — с чувством одолжения спросила она.  — подождите, возможно, я смогу рассчитаться наличкой. — про себя проматерившись, Плаудис потянулся к кошельку, вытащив оттуда крупную купюру, на которую ворчливая продавщица ещё долго собирала сдачу. Разбираться с нерадивым Сбербанком, который опять учудил какие-то адовые фокусы, времени не было. Он планировал заняться этим дома, а сейчас нужно было ещё закончить дела, пока совсем весь народ города не проснулся. Берт уселся на лавочке под аптекой, и с болезненным шипением промыв рану, наспех залепил её парой пластырей, затем двинувшись по стрелке навигатора. Складмен у него, конечно, был мудила конкретный: ни чувств, ни совести у человека, если это вообще человек, потому что он никогда не прислушивался к пожеланиям Роберта и прятал клады так, будто у него было хобби делать это как можно хуже. Фотка была смазанная, так и хотелось написать: «ты бухой, что ли, паскуда, работал?», но Берт уже свыкся, потому что увольнять этого козла никто не собирался, но и чёрт с ним, Роберт сам скоро должен был уволиться, это вообще был последний мастерклад, который он забирал. Точка тоже была поставлена плохо, почему-то, по навигатору Роберт оказался через дорогу от нужного места, и в голове бытовала мысль, что дело было совсем не в навигаторе. Тем не менее, место можно было назвать причинным — он его и через дорогу заметил, поэтому Берт сразу метнулся на место и поднял, пока никого поблизости не было. Самое страшное было позади, потому что если за беспалевность своих кладов он ещё как-то отвечал, то собираясь на подъём большого веса, он не мог быть уверен, что спрячут хорошо и в надёжном месте. Роберт успел сделать, наверное, шагов десять, и тут же что-то подсказало ему, что следует обернуться. Сзади он увидел двух людей в полицейской форме, которые из-за угла на полных порах выворачивали к нему. «Вот же тварь ебаная, сам спалился и меня сдал!» — подумал он про складмена и незамедлительно рванул куда глаза глядят, понимая, что его видели. Роберт понимал, что его просто не могли поймать в последний день работы, это было бы ужасно глупо, поэтому он сразу же проложил экстренный маршрут, по которому сможет без проблем отделаться от погони. Скидывать вес всё равно было бесполезно — дорого, далеко спрятано, да и свидетелей было слишком много, но ещё были шансы сбежать, а если его с тремя сотнями граммов поймают, то можно сразу вешаться Берт бежал, безразлично прыгая промокшими кроссовками в лужи и на ходу тихо скуля от боли в колене, которое он расхуярил очень некстати. Сердце бешено стучало, отдаваясь гулом прямо в ушах, заставляя напрочь оторвать сознание от криков полиции на заднем плане. Роберт сбито дышал, хватая простывшим горлом холодный и колючий воздух, но продолжал отчаянно нестись прочь. Всё вокруг словно превратилось в одно большое пятно, сердце стучало всё сильнее, будто бы в самый первый раз, когда его чуть не поймали, и в последний момент, когда Роберт был уверен, что уже оторвался, его повреждённое колено просто не разогнулось от боли, заставив повалиться на мокрый асфальт и прокатиться по нему ещё несколько метров, шипя от ставшей невыносимой рези в разных частях тела, на которые пришлось падение. Последнее, что он вразумительно помнил, это как руки его скрутили за спину и прижали ногой к земле, заставив лицом вжаться в грубую поверхность асфальта.  — ну вот ты и попался…