Иней!

— Кристи, дорогой, у меня нет таких денег… — со стыдом признался Назар, едва-едва не подавившись своим латте. — точнее, есть, но они все в бизнесе, своих личных максимум пять миллионов могу тебе дать, ну и само собой, не просто так, извини меня, конечно.  — ты удивишься, но я не за этим, — неловко сообщил парень, скрестив ладони в замочек, чтобы согреть похолодевшие от волнения пальцы. — я не прошу у тебя денег, я хочу, чтобы ты помог мне тачку продать.  — ты серьёзно хочешь продать свой Ламбо? — от всего сердца удивился Назар и нервно поправил запонки на рукаве пиджака. Уланс виновато опустил голову и безмолвно кивнул. Он изначально понимал, что Вотякову мало понравится эта идея, ведь это был его новогодний подарок, и надо сказать, машинка не из дешёвых. Покупку этого автомобиля Назар планировал аж с осени, и даже с учётом этого, его личный счёт заметно поредел. Некритично, но сейчас больше за сам знак внимания было обидно. Это был новенький матово-чёрный Хуракан. Изящный, дорогой и шикарный, как и сам Кристалл. Уланс, катаясь в этом автомобиле с почти эйфорическим удовольствием, чувствовал себя столичным принцем, и ничто так не поднимало ему настроение, как красивое появление на этой прекрасной малышке. Ему самому было тяжело расставаться с этим подарком, на душе скреблись кошки. Ламбо не только придавал ему имиджа, не только вызывал эстетическое удовольствие, это в целом было нечто важное. И тем не менее, в свете последних событий, Уланс решил, что свобода Роберта для него важнее. Более того, он выбрал именно этот путь в качестве наказания для самого себя — расстаться с любимой породистой ласточкой за все свои грехи перед Бертом, да, пожалуй, Кристине станет легче.  — Зарчик, ну пожалуйста, — умолял блондин, едва заметно выпятив губы от сожаления. — твой подарок важен для меня, но Роберт тоже очень-очень важен. Я не переживу, если его посадят. Кристина приподнялся, опираясь ладонью о край стола, а второй подтянул мужчину поближе к себе за полосатый красный галстук. Назар безропотно приблизился к чужому лицу и неспокойно втянул носом воздух, до него донёсся аромат «Bleu De Chanel».  — мне так больно… — прошептал Кристи прямодушно и, неожиданно для самого себя, потянулся к чужим губам, захлестнув их осторожным поцелуем. Крепкие смуглые руки легли на узкие плечи, пальцы зашевелились в ласковых поглаживающих движениях. Рот прижался к рту, и Вотяков ощутил маняще приторный вкус вишни на красных губах. Когда язык разомкнул их и нырнул внутрь нежным, словно боящимся спугнуть, движением, нашёлся уже холодный мятный привкус той жвачки, которую Кристалл вечно таскал в цветастых пластиковых коробочках. Он сводил Назара с ума. Всё это уже было так знакомо, так изучено вдоль и поперёк, что по венам лишь быстрее разносилось это тепло. Уланс был для него как доза героина. Таким же успокаивающим, таким же безумным кайфом, который, уходя, оставлял после себя только пустоту. Со стороны могло казаться, что всё, связывавшее их, исчислялось звенящим развратом; сексом и деньгами, но это было до того ошибочное суждение, что выдыхать в чужие губы хотелось громче. Назар всегда был одинок, кто бы рядом с ним не находился. Банально ли это, избито ли до удушья среди ночи? Какая разница, если так правдиво? Он всегда старался приклеиться к кому-нибудь из своих друзей, просто чтобы не возвращаться в пустующую квартиру, всегда старался найти компанию на сегодня, чтобы вернуться в неё не одному. Кристина давал ему это жизненно необходимое тепло, грел своими тонкими элегантными руками в дорогих украшениях. Эта «глупая фарфоровая кукла», в которой, казалось бы, не было ничего, влюбляла в себя отнюдь не только рабочей глоткой и красивыми глазами. И он отлично понимал Роберта, который столько времени бегал за ним как дурак — это ведь тоже было не помешательство на одних лишь танцах с его стороны. Это было что-то ещё. Взору открывалась одна лишь проблема. Назар, да, стал заложником своей собственной любви. Он нежил парня в объятиях, возил гулять и задаривал подарками, когда тот скучал и печалился, он всегда готов был оказаться рядом, и это была любовь. Уланс привозил ему их любимые пирожные; оставался в постели после секса, чтобы полежать, обнявшись; целовался также нежно, как и сейчас, но не любил. И Вотяков понимал и принимал это с горечью и тоской на душе: понимал, что Познакс всего лишь греет руки об его горячее сердце, чтобы не замёрзнуть одному среди всех тех, кто готов подарить колечко только ради того, чтобы накинуть на рот. Эта невыносимо приятная боль устраивала его настолько, насколько это возможно. Назар знал, что наступит момент, когда Уланс полюбит всем сердцем и уйдёт от него к тому, к кому у него будут настоящие чувства, но предпочитал не думать об этом. И вот момент наступил. Раздевая парня на том самом столе, где он делал это много раз раньше, Назар отчётливо осознавал, что скоро это закончится. Очевидно, Роберт не был одним из любых увлечений Уланса, потому что тот на глазах менялся в своём поведении, открывая свои лучшие качества. Правда любил, заставляя Назара белой завистью завидовать Роберту. Сейчас Кристине нужна была поддержка — он хотел тёплых родных рук, которые утешат его, хотел секса, чтобы хотя бы немного отпустить накопившийся стресс, и оба знали, что у Познакса не было никаких других вариантов в голове. Может быть, он даже чувствовал себя виноватым за то, что любит Роберта, а позволяет стягивать чёрную шёлковую рубашку со своих плеч именно Назару. Но выше его сил было сейчас не подпустить к себе хотя бы его, хотя бы того, кто всегда искренне переживал, пусть и пытался это тщательно скрыть. И Вотяков знал, как ему нравится. Именно по тому, как Кристина двигался, Назар понимал в каком тот настроении: когда всё было хорошо, Уланс был страстным и нетерпеливым, он напоминал танцующий на зажигалке огонёк — был также горяч и также игриво изгибался, демонстрируя своё прекрасное тело во всей красе искусства откровенного танца. Когда Кристи грустил и хотел защититься от плохих эмоций и переживаний, он просил быть нежным, обнимал за шею и носом утыкался в крепкое плечо, туда же выдыхая тихие стоны. Подхватив парня под поясницу, Назар подлез меж длинных ног, что тут же плотно обняли его бёдра, и осторожно, медленно вошёл. Познакс тихо выдохнул, укусив губу, и машинально выгнулся в спине, по которой пошла чужая ладонь.

***

 — так ты поможешь? — заботливо застёгивая пуговицы на чужом пиджаке, переспросил Кристи.  — помогу, Крис, помогу, — сдался Вотяков и наугад рухнул в кресло за своей спиной, утянув Уланса на свои колени. — разве я тебе в чём-то отказывал?  — я думаю, что…это такая наглость с моей стороны, я прошу помочь продать твой подарок, чтобы другого, совершенно левого для тебя мужика, выпустили из СИЗО, — грустно усмехнулся парень и отвёл взгляд стыдливо. — я бы нахуй себя послал.  — ты всегда был верной сучкой, — приласкав ладонью щёку младшего, похвалил его Назар. — всегда…пока твоё сердце было свободно. Я хочу, чтобы ты был счастлив со своим Робертом, и я сделаю всё, чтобы это было возможно. Пусть хотя бы у тебя всё будет хорошо.  — это так…я люблю тебя, — расчувствовавшись, прошептал Познакс и ткнулся носом в смуглую щёку. — не так, как тебе хотелось бы, но зато сильно и бесконечно.  — знаю и догадываюсь, что это есть причина, по которой ты против, чтобы я сам дал тебе деньги, — как-то грустно заулыбался старший. — я горжусь тобой. Не успели их губы затанцевать в нежном поцелуе, как дверь бесцеремонно распахнулась. Скинув капюшон чёрного худи с каким-то незамысловатым принтом, Дима важно прошагал в кабинет, не придав никакого значения милующейся парочке.  — хватит лизаться, Назар, ты поговорить хотел? — раздражённо прорычал Королёв, осветив обоих недобрым взглядом.  — а ты чего такой злой? Опять чёт проебал? — отшутился Кристи и лениво сполз с чужих коленей.  — Кристи, потеряйся отсюда. — почти ревностно скомандовал Дима, наблюдая за тем, как парень и в самом деле растворяется в дверях, которые они совсем забыли закрыть.  — не груби ему. — наказал Назар, представительно поправив галстук.  — чего ты хотел, ну? — вскинул бровь Королёв, импульсом тона голоса дав понять, что снова не в духе.  — мне тут пришло сообщение от Артёма, — начал он и закашлял коротко, но многозначительно. — давно с Никитой общался?  — три дня уж как поссорились, — прорычал Дима, изобразив неписанное безразличие, но Назар заметил, как на лице дрогнули мышцы, засвидетельствовав интерес. — чё с ним? От передоза откинулся?  — немного мимо, — хохотнул Назар, внезапно заметив за собой очередной нервный смешок. — вот столько нормальных мужиков ходит, а потянуло тебя на этого конченого.  — то же могу сказать тебе насчёт Кристины, — ответно огрызнулся Королёв и ногу на ногу закинул. — не тяни резину, порвётся — будешь алименты платить.  — в психушке твой Никита. — на выдохе признался Вотяков, отчего голубые глаза собеседника непозволительно широко распахнулись.  — чего блять? — переспросил он почти что с наездом, потешая внутри мысль о том, что его нагло и не очень умно разыграли.  — он обожрался лсд и словил бэд трип, — разъяснил старший с неприязнью к потерпевшему. — он весь подъезд их обоссанной пятиэтажки на уши поднял, чуть не сиганул через пролёты прям до первого этажа, и если бы Артём вовремя не опомнился, то твой недоумок уже бы как гриль на подвальной решётке валялся. Возможно, частями. В глазах ясно читалась претензия на непонимание, и длилось это ещё секунд сорок, спустя которые Дима всё же опомнился и с терпением шмыгнул носом, утерев глаза. Не расплакаться от бессилия удалось с трудом.  — хочешь навестить его в больнице? — сочувственно спросил Назар и тоже отвёл взгляд, почувствовав, как отцовской болью за младшего сжалось сердце. — часы приёма у меня есть.  — ты угараешь? — вздрогнув голосом, усмехнулся Королёв, как только сполна набрал в лёгкие воздуха. — я его знать больше не хочу, это была последняя капля.  — уверен? — недоверчиво переспросил Вотяков, засчитав возгласы парня за шоковое состояние.  — буду, блять, — рявкнул темноволосый и ретиво вскочил со стула. — я ебал его, блять, постоянные приключения. Мне надоело. Можешь написать Артёму, что если этого долбоёба выпустят из дурки, он может даже не смотреть в мою сторону, блять, пусть только попадётся мне на глаза, мразь, я ему ебало разобью. Не оставив возможности дать комментариев по поводу этой горячей тирады, Дима выскочил за дверь. Боль, выедающая изнутри, разжигала живую ярость.

***

 — почему ты опять не веришь мне? Я больше в жизни у тебя ничего не украду, я осознал, как мне дороги отношения с тобой.

***

Он считал очередной глоток виски, вспоминая всё, что произошло между ними за последнее время. Следом считал свои глупые, сумасбродные поступки. Считал моменты, когда получал очередной повод уйти от этого придурка, громко и показательно хлопнув дверью. Не было больше сил оправдывать его, не было больше сил терпеть это, и Дима почувствовал, что не сможет больше ощутить себя спокойно с этим человеком. Он слишком многое пытался простить, и в один момент голову прошибло осознание того, что ничего из этого по правде не простил. Да, Королёв был уверен, что смог отпустить каждую мерзость со стороны Никиты, но сейчас все его тупые проёбы накрыли снежным комом, и Дима чувствовал, как несётся по склону собственного самолюбия прямо к подножию горького одиночества и полностью атрофированного доверия к людям. Дима больше не сможет поверить. Разве мало людей на эмоциях обещали себе больше не любить, больше не верить, больше никогда так сильно не глупить? Но это были не эмоции, это было озарение. Королёв понял, что несколько лет морок с чёртовым Никитой полностью опустошили его изнутри, и неизвестно, сколько лет ему теперь понадобиться, чтобы поверить, что он может быть счастлив с кем-то. Как теперь залечить кровоточащую рану, которая точно не заживёт в ближайшее время? Как забыть о том, что оставляет за собой глубокий уродливый шрам? Все эти красивые обороты, все эти метафоры — снежные валуны разочарований, шрамы любви, всё это было так ничтожно в сравнении с тем, как разбито он себя чувствовал, на самом деле. Ещё обиднее было от того, что всё это было ожидаемо, их отношения с самого начала имели предначертанный исход, предугадать который было совсем несложно, но Дима старательно лгал самому себе и глупо закрывал глаза на всё, что непременно стоило принять во внимание. Какая же жалкая попытка почувствовать себя счастливым. От этого становилось до истерики смешно, но изнутри практически сжирало всепоглощающее чувство пустоты, и было так плевать, что с ним там, как он себя чувствует и о чём думает — в голове Димы была лишь мысль о том, что он сам несчастен.

***

Пока дверь распахнулась, мужчина успел изрисовать шагами всю лестничную клетку. Как только хозяин изволил приоткрыть мир своих покоев, Федя резко нырнул в прихожую старого друга и буквально припечатал его к стене.  — ты идиот, блять, ебучий, я тебя закопаю! Гриша был в полном непонимании. Инсаров заявился к нему сам не свой, будто бы в причинное место ужаленный. Он не объяснил ничего, но истерику закатил знатную, что было вообще на Федю не похоже. Сердился он иначе, здесь, скорее, имело место быть состояние аффекта.  — ты понимаешь вообще, нет? Он не спал, блять, с твоим Глебом несчастным, а этот мудила тебя реально хотел за решётку упрятать. Не врал тебе Слава, ты понимаешь? Он тебя только и любит и по тебе убивается, по тому, что ты, сволочь, поебал и бросил, ещё и слил порнуху, хотя обещал… — запыхавшись, Федя умолк и проследил за выражением лица Гриши, в котором виднелось неверие.  — это всё…слишком тупо, чтобы быть правдой. — защищался он, не желая признавать, что всё именно так, как и есть.  — да он сам признался, — зарычал Инсаров и смачно залепил младшему по лицу, отчего тот чуть со стула не грохнулся. — бессовестный, блять, я говорю тебе такие вещи, а ты ещё и выёбываешься!  — иди своему Глебу и ёбни в лицо. — зашипел Гриша, сощурившись от тупой боли, и приложил к ушибленной скуле ладонь.  — я ему уже! — едва ли не сорвался на крик Федя. — вы оба конченые, даже базарите одинаково: «я лучше него, я Славу пизже любить буду, ему со мной лучше», вот только каждый из вас почти одинаково сделал ему больно. Я никого больше нахуй к Славе не подпущу. Гриша протяжно замолчал. В руках тлела сигарета, в голове — мысли. Сложно было переварить всю информацию, которая на него сейчас вылилась, но одно было ясно. Его мальчик.  — то есть он…в самом деле… — Ляхов нервно засмеялся, запустив в прокуренные волосы пальцы и с силой сжав. — это я виноват?  — дошло, блять! — иронизировал Федя, которому никак не удавалось успокоиться. — всё, что ты старательно выёбывал, вот это, что ты выгнал его за дверь, с тёлками у него на глазах сосался, то, что ты ему предлагал за деньги ебаться, назвав блядью, всё вот это вот, блять, впустую было.  — я, блять, не знал! — вскрикнул Гриша и подорвался со стула, почувствовав такой укол совести, что хотелось на месте исчезнуть. — как я должен был реагировать? Сначала он сливает меня, когда я предлагаю отношения, потом прибегает и говорит, что его шантажируют, а потом спокойно гуляет с другим мужиком, что, я блять, должен думать?! Ты вообще понимаешь, насколько это тупо?  — это не отменяет того, что ты ебучий мудак, — вновь зарядив ему подзатыльника, сообщил Фёдор. — мудак, которого можно понять, но не оправдать ввиду того, что все твои мотивы оказались подставными.  — я не знаю, что ещё сказать. — отчаянно заявил Гриша, оказавшись не в силах поспорить.  — ты всё ещё его любишь? — он прижался спиной к стене и закурил.  — я не могу поверить в это…мой малыш, я сделал ему столько дерьма, а он всё это время просто пытался обезопасить меня. — кажется, Гриша готов был застрелиться в ту же секунду.  — это было глупо с его стороны, но он испугался, — вздохнул Федя. — это ещё больше давит на горло, Слава не подумал ни о чём, кроме того, что не хочет, чтобы тебе было плохо. Зеленоглазый больше ничего не ответил. Не повернулся язык что-то сказать. От себя вдруг стало так невыносимо мерзко, что перед глазами возникла пелена отчаяния. Гриша в момент возненавидел себя за всё, что успел сказать и сделать в адрес, как оказалось, совершенно невинного влюблённого мальчика. В самом деле, Ляхов до этой поры гордился своим поступком — как красиво отомстил шалаве, которая пыталась крутить его чувствами. И как же тяжело было осознавать сейчас, что всё это время он говорил правду, что его слёзы не были пустышкой. Гриша вдруг вспомнил каждое безнадёжное Славино прикосновение. Тогда, когда он был в говно пьяный — то, как Михайлов пытался дотащить его до дома, не нарушив личного пространства после ссоры. То, как Слава вцепился в него объятиями, попросив не оставлять одного, прямо в этой квартире, на этой кухне. То, как, в конце концов, беспрекословно и послушно отдался его поцелуям несколько дней назад, поверив, что Гриша хочет снова согреть его своим теплом. Вспомнились и отчаянные рыдания. То, как Слава с испугом отдёргивал от него руку каждый раз, когда из пьяного рта вырывалось очередное едкое замечание. То, как побито и отчаянно смотрел вслед закрывающейся двери, как ещё долго всхлипывал за дверью. Как с болью наблюдал за его поцелуем с девушкой, то, как рыдал на полу в туалете после всего, что Гриша посмел высказать в его адрес. Слава не был этого достоин. Одно лишь предложение между этих болезненных воспоминаний — Слава не заслужил, Слава ничего плохого не сделал. Слава не предавал, не изменял и не обманывал. Ляхов внимательно уставился в стену и поджёг очередную сигарету. Хотелось верить, что всё ещё можно исправить. Настолько, что даже телефонный звонок, поступивший Фёдору, не отвлёк его от этих мыслей.  — я должен с ним поговорить. — резко заявил Гриша, увидев единственный способ разрешить эту вставшую в горле комом проблему.  — ты меня слышишь вообще?! — орал Федя. — Саша рожает!