***
— Думаешь, мы поступили правильно? — спрашивает Киришима сразу после того, как Изуку захлопывает дверь. Они как раз заканчивают помогать Каминари, и всё проходит удачно, потому что Шинсо нет в комнате, но Каминари вне себя от злости, потому что Шинсо нет в комнате. Их выставляют в коридор уже во второй раз за день. Помогай после этого людям. — Думаю, это всё равно бы произошло, с нами или без нас, — пожимает плечами Изуку. Он стаскивает зелёное худи через голову, остаётся в одной рубашке и заваливается на кровать, потому что мечтает дочитать Диккенса как можно скорее, потому что читать его на Рождество — это традиция, и потому что закончить он, скорее всего, не успеет: Киришима стаскивает толстовку следом за ним и остаётся в одной футболке. Нет. Держи себя в руках. Бакуго с Шото уже жаловались на это. Ты же не какое-нибудь животное, руководствующееся одними лишь инстинктами, у тебя есть разум, Изуку, у тебя есть мозг, и сейчас он… — Думаешь, я слишком поднабрал? …абсолютно выключен. — Думаю, ты самое красивое в мире существо. Киришима часто переживает из-за веса, но совсем не часто говорит об этом. Слышать подобное Изуку начал лишь недавно, и это, наверное, хорошо, потому что лишь недавно Киришима начал открываться ему на полные сто процентов. Киришима, боящийся собственных комплексов, боящийся своих недостатков и того факта, что произнеси он их вслух, они вдруг оживут и поглотят его полностью. Киришима, который проводит у зеркала чуть больше времени, чем обычно, но не разглядывает себя, а смотрит лишь в одну точку. Киришима, о котором никто не знает — знает лишь Изуку, видит лишь Изуку. Он обнимает его сзади, прижимается к спине, целует в плечо. Хорошо, что Киришима знает, как Изуку любит каждую его клетку, хорошо, что Изуку ясно даёт это понять. Он поднимается поцелуями выше, он обнимает, он сжимает пухлые щёки ладонями и целует в нос такого счастливого Киришиму, такого смущённого и покрытого мурашками от ласковых прикосновений. Киришима много времени уделяет спорту, качает мышцы и тренируется на массу, и иногда он чувствует себя просто превосходно, а иногда он слишком переживает из-за того, что выглядит большим, из-за того, что ему приходится быть большим. И Изуку честно отдал бы всё на свете, чтобы убрать эти мысли из его головы, чтобы донести, как он любит каждый сантиметр его тела, как он любит обнимать его по ночам, как любит прижиматься теснее; чтобы донести, как по-настоящему хорошо выглядит Киришима, как заставляет Изуку поглядывать на него поверх страниц открытой книги каждый раз, стоит ему только остаться без футболки. Изуку отдал бы всё на свете, чтобы любить его вечно, и чтобы Киришима любил себя вечно вместе с ним. — Мама очень ждёт нас на Рождество, и она, скорее всего, открутит мне голову, если я вдруг решу не приехать или, того хуже, не привезти тебя, но я подумал… — медлит он, кусая губы. — Мы могли бы остаться здесь и отпраздновать его только вдвоём. — А ты не говоришь это потому, что хочешь оставить свою маму и её нового бойфренда — я слышал, у него супергеройское имя — наедине? — улыбается Киришима, смыкает руки на талии Изуку, и они медленно покачиваются из стороны в сторону, касаясь носами. — И это тоже, — пожимает плечами он. — В конце концов, я хочу дать свободу им и нам. Разве это плохо? — и Изуку вдруг вспоминает: — А что скажет твоя семья? — То же, что и в прошлом году: всё нормально, если это Мидория — мальчик, благодаря которому ты получил высший балл за эссе по литературе. Не могу поверить, что ты заставил меня прочитать всего Сэлинджера за полгода, а из всех возможных тем мне выпала именно «проблематика взросления». Я, знаешь ли, вообще не планировал получать высший балл. Люди, поступившие сюда по спортивной стипендии, таким не занимаются, — Киришима улыбается, и Изуку почти готов вцепиться в эту улыбку. — Ну прости, что спас твою задницу от проблем, с которыми сейчас воюет Бакуго. А ему бы, кстати говоря, стоило бы быть внимательнее к Каминари. — Это ещё почему? — удивляется Киришима, и Изуку усмехается почти лукаво. — Потому что учитель Аизава — это отец Шинсо.***
Ночью снегопад значительно усиливается, и общежитие пустеет с ещё большей скоростью. Если так пойдёт и дальше, рейсы точно отменят, поэтому все спешат улететь как можно скорее, спешат вырваться из скучного лесного захолустья обратно в цивильную среду, где существуют кинотеатры и торговые центры, а кафешек больше, чем две с половиной. Никто даже не говорит о грядущей вечеринке, никто даже не собирается на неё, потому что серьёзно? вечеринка с учителем, где они поют песенки и едят сладости? Это же не ситком со специальным рождественским выпуском. Ну и плевать. Пусть катятся. Бакуго не нравятся большие скопления людей, ему нравится Шото и зарываться в его тёплую шею по ночам. Но, признаться, по живым разговорам в коридорах, наполняющих это место теплом и уютом, он всё же, возможно, лишь на долю процента, совсем чуть-чуть, скучать будет. И что плохого в вечеринках со сладостями и рождественскими песнями? Болваны. Она же сегодня вечером, могли бы и задержаться на пару часиков. Утром он уходит сдавать очередное эссе под очередную песню Фрэнка Синатры. Шото просто хочет убедиться, что на этот раз Бакуго не использовал нецензурные выражения, но Бакуго убедительно заверяет, что нет, конечно нет, он бы никогда, ну или в этот раз точно, и его отпускают. А какая разница? Подумаешь, выругнулся пару раз в тексте, разве это так уж плохо? Может, он хотел добавить остринки, а Аизава так себе ценитель крепкого словца, но чьи это проблемы? Да и ладно, они всё равно решили, что останутся в кампусе, так что злобному Гринчу не удалось украсть Рождество своими тупыми пересдачами, выкуси, Аизава. Бакуго как раз заматывает шарф на шее, когда Шото отвечает на звонок по скайпу. Он тянется, чтобы подсмотреть, а когда замечает человека на экране, быстро втягивает шею обратно и отворачивается. Он видел сестру Шото лишь на фотографиях, но они с ним настолько похожи, что спутать её с кем-то было бы невозможно. О боже блядский. Она говорит на английском, но вставляет японские слова время от времени, скорее всего, просто ради забавы. Шото открыт и довольно искренен с ней, но всё это чересчур неожиданно для Бакуго, который хочет убраться как можно скорее, но путается в шнурках и едва ли не летит носом в дверь. — А что это за человек сзади, притворяющийся вешалкой? — спрашивает она, и бежать уже поздно. Всё, что остаётся Бакуго — судорожно махать головой Шото, умоляя отложить знакомство с семьей на другой раз. Знакомство с семьёй. Это же так, блять, ответственно, это серьёзный шаг, это другой уровень, это то, к чему Бакуго не готов, потому что он всегда представлял себя, может, не в костюме, но явно не с неудом по грёбаной литературе и не сгорая от стыда из-за собственной растерянности. — Это Бакуго. Парень. Я тебе про него рассказывал, — нет-нет-нет, Шото, ты не делаешь лучше. Зачем ты ей рассказал? Он ещё не стал евровым миллиардером и не выкупил Ямайку для тебя, чтобы не краснеть от своей никчёмности перед твоей семьёй. Или чтобы они, по крайней мере, сочли его достойным тебя человеком. Ты знаешь, кто тебя достоин? Да никто тебя не достоин, ты слишком хорош. Шото поворачивается, и Бакуго застывает на месте с ложкой для обуви в руке. Зачем он её вообще взял? Его сестра машет ему с экрана ноутбука, и Бакуго, бегая глазами, машет ей в ответ. — Здравствуйте, — кивает он. Шото смотрит на него, не моргая, целых полминуты, а затем разражается таким громким смехом, что за ним едва ли слышно смех его сестры. Бакуго краснеет: от стыда, злости, неловкости и растерянности, а затем, возвращая ложку на место, нахмурено выходит за дверь, топая вниз по коридору. — Боже, — Фуюми вытирает слезы, проступившие от смеха. — Он такой милашка. А его лицо просто нечто. Поздравляю, Шото, ты выхватил куш.