до чего доводит литература

Бакуго хочет, чтобы люди, свалившие домой пораньше, понимали, что они упустили. Во-первых: поющего Каминари. Да, его рот может двигаться не только для того, чтобы говорить наитупейшие вещи, и не только для того, чтобы делать Хитоши Шинсо приятно (вы правильно поняли), но ещё и для того, чтобы петь, и кто бы мог подумать? Так что да, Бакуго определённо бы хотел, чтобы эти люди осознали, что упустили здоровский концерт, потому что Каминари исполнял рок-версию «Last Christmas», и Бакуго определённо бы не хотел, чтобы эти люди осознали, что поющий Каминари подкатил к Шинсо прямо во время исполнения и, боже мой, на глазах у его отца. И это было во-вторых. — Какого хера за всё это время Каминари так и не узнал, что Аизава — это отец Шинсо? Какого хрена об этом не знали мы? — спрашивает Бакуго. — Ты понимаешь, как я мог напортачить из-за этого? Он и без того напортачил. Эссе по литературе? Снова нет. И Бакуго пытался замять ситуацию. Он честно пытался: приносил Аизаве кексы с мандаринами, имбирное печенье, медовые пряники, что-ещё-там-Шото-пихал-ему-в-руки-лишь-бы-прокатило, но нет, не прокатило. Аизава лишь поглядывал на него исподлобья и читал наизусть цитаты из написанного Бакуго эссе. И кто бы мог подумать, что Бакуго так любит вставлять в текст вопросительные предложения, начинающиеся с фразы «Да и какого чёрта главный герой вообще…»? Шото взял на заметку больше не верить Бакуго, когда тот говорит, что нет, конечно нет, он не использовал нецензурную лексику в сочинении на этот раз. Он использовал. Конечно же. Просто забыл об этом сказать. Или вариант два: для Бакуго фраза «какого чёрта» просто не являлась ругательством. Короче говоря, они ничего не добились. А Аизава ещё и велел Каминари остаться после уроков, но уроков уже не было, а Аизаву это вовсе не волновало. Когда они закончили, и Каминари возвращался к себе с самым озадаченным в мире лицом, Шото перехватил Аизаву на выходе с этажа, и тот сразу же понял, в чём дело. — Я не буду идти ему на уступки, даже если ты будешь слёзно меня умолять, — и Аизава скрещивает руки на груди, словно и без того не видно, как он непреклонен. — Он буквально назвал нонконформистский роман о переходном возрасте, цитирую: «дерьмовой писаниной с самым отвратным главным героем». — Я не буду вас умолять закрыть глаза на содержание его эссе, — кивает Шото. Серьёзно, Бакуго, нельзя было обойтись без слова «дерьмовый»? — Я буду вас умолять сменить его тему. Бакуго не может писать о том, что ему не нравится, Вы сами видите, что выходит в итоге. Ему очень нравится Голдинг, и я уверен, что всё пойдёт как надо, если вы разрешите ему использовать другую тему. — Я не запрещаю ему выражать своё мнение, Шото, — вздыхает Аизава. — Я не говорю, что оно ошибочно. Я лишь прошу выражать его литературным языком. Бакуго хорошо мыслит, правильно оценивает проблематику и умело орудует текстом, но он же абсолютно невыносим. Как он вообще сдал литературу в прошлом году? Шото косится вбок, поджимая губы: — Ему попался Голдинг и не такой категоричный преподаватель. Что ж, ну теперь он хотя бы знает, что стоит лишь лично проконтролировать Бакуго, и всё будет в порядке. Стоит лишь присмотреть за ним, и он точно сдаст литературу в следующий раз. В конце концов, Аизава прав: Бакуго хорошо мыслит, Бакуго довольно смышлёный и умный, ему не составит труда сделать всё так, как надо. Бакуго всё контролирует. — Пошли нахер из моей комнаты, — орёт Бакуго, и нихера он не контролирует. После «рождественской вечеринки» начинается рождественская вечеринка, и Каминари вваливается в их комнату вместе с бутылкой бурбона, веткой ели (Шото даже не удивится, если это единственное, что от неё осталось) и Шинсо под ручкой. Мидория улыбчиво заползает вслед за ним, а Киришима по-дружески хлопает по плечу, и это может сработать. — Нет-нет-нет, — возражает Бакуго. О, это точно сработает. — А ну-ка, пошли нахер отсюда. Никакого алкоголя, никаких проблемных мальчиков и никаких сыновей моего препода, который меня ненавидит. Нет. Нет, ясно вам? Не сегодня. — Он не ненавидит тебя, — равнодушно подмечает Шинсо. — Это потому что у вас с Шото наконец-то будет секс? — спрашивает Киришима, поддевая его локтем. — Кого это ты назвал проблемным мальчиком? — хмурится Каминари. — Боже, это же мой любимый бурбон, — улыбается Изуку, обнимая бутылку. Шото смотрит на всё это, стоя в дверном проёме, и медленно переводит взгляд на окно, за которым, не переставая, бурным потоком идёт снег. Голоса смешиваются с плотной уличной тишиной, жёлтый свет выблёскивает из окна домашним теплом, и становится так уютно, что он невольно улыбается. — Детка, — говорит Бакуго, замечая его. — Это было так круто. Повтори. Он про его улыбку. Ах, и он назвал его «детка». Прямо перед всеми. Маленький шаг для их отношений, и большущий шаг для Бакуго, который стеснялся этого даже тогда, когда они были наедине. Рождественское чудо, не иначе, только какое по счёту? И Шото действительно повторяет: улыбку, в смысле. Он закрывает за собой дверь, проходит вперёд, выхватывает бутылку бурбона из рук Мидории, открывает её и делает глоток прямо с горла. Каминари выставляет указательный палец и силится что-то произнести, но передумывает, закрывает рот и прислоняет согнутый палец к губе. Шото, который запивает приторно-сладким какао приторно-сладкие пирожные теперь хлещет обжигающий бурбон прямо с бутылки. Что ж, видимо, бывает и такое. — Это скотч, — подытоживает он, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Не бурбон. И пока все сидят с молчаливым удивлением на лицах, смешанным с восторгом, Бакуго хотел бы кое-что сказать. Во-первых: господи блядский, ну какой же он секси. А во-вторых: между бурбоном и скотчем действительно есть разница? — Чел, ты… — да. Мы все тебя поняли, Киришима. И вот так Тодороки Шото становится организатором последней пьянки в уходящем году. Хотя бы потому, что это последняя бутылка бурбона. Или скотча, не суть важно. Между делом, передавая бутылку по кругу, Бакуго вдруг вспоминает, что вообще-то, Каминари больше не бегает вокруг со своими тупыми планами, и вообще-то, Каминари больше не один. Но его в намерении задать вопрос опережает Изуку. — Так значит, — он вертит на пальце резинку для волос, которую стащил у Киришимы, когда мимолётно играл с его волосами, — вы теперь вместе? Как это произошло? — Ну, — Каминари улыбается во все тридцать два. — Оказалось, что Шинсо тоже хочет потрахаться. Каминари всё ещё чересчур прямолинеен и всё ещё чересчур болван. Степень его глупости можно исчислять по громкости хлопка, происходящего во время того, как Шинсо ударяет себя ладонью по лбу. И он действительно пытается объяснить ему что-то, шепча на ухо, Шинсо действительно пытается объяснить (зачем, Шинсо? подумай ещё раз, это ведь бесполезно), и Каминари делает вид, что понимает, делает вид, что пытается исправить ситуацию, и говорит: — Когда он вернулся и увидел ель, когда всё прошло так, как я планировал, когда я признался ему… — произносит он, и звучит это многообещающе, — Шинсо ответил: «Господи, просто переспи со мной, я думаю о тебе уже больше года». Понятно, вопрос исчерпан. Их таких болванов, оказывается, двое. Приятно знать, что они нашли друг друга. — Всё не так плохо, как выглядит, — оправдывается Шинсо и почти реабилитируется в глазах Бакуго. — Всё ещё хуже. Никогда бы не подумал, что могу так глупо вести себя. Я, вообще-то, даже не гей. — Ага, я тоже, — кивает Бакуго. — И я, — соглашается Киришима. — Мой парень гей, но я — нет. — Та же херня, бро, — и они оба сталкиваются кулаками, пока Изуку с Шото обречённо переглядываются. Всё заканчивается тем, что одной бутылки бурбона оказывается более, чем достаточно. Всё заканчивается тем, что Каминари не может идти, а Шинсо поддерживает его за плечо и зачем-то за бёдра. Всё заканчивается репортажем о погоде, который Шото всегда смотрит перед сном, стонами за стенкой, шумящей непогодой за окном, и Бакуго, который только сейчас осознаёт, что назвал Шото деткой прямо перед всеми два с половиной часа назад. — Ничего страшного, — поглаживает его Шото, — никто и не заметил. — Нет, — говорит Бакуго, и это не того рода «нет». — Нет, мне было приятно. Я был, типа, счастлив это произносить. Знаешь, все вокруг такие… Не знаю, как сказать. Каждое Рождество до этого я праздновал со своей семьёй в Делавэре, и это было отстойно. Отец смотрел праздничные выпуски ток-шоу Джимми Киммела, а мама принимала нескончаемый поток своих подруг, а затем приезжали родственники, и весь оставшийся день я слушал стрёмные рассказы о перестрелках в Теннесси. Кстати, ты знал, что там был случай, когда голый чувак с мачете решил взять заложников в одном из отделений банка? Это была бы почти впечатляющая история, если бы его сразу же не повязали. — Я тоже чувствовал себя одиноко каждое Рождество, — пресекает Шото, и это звучит так серьёзно, что Бакуго почти настораживается, но Шото не прекращает гладить его по волосам, и от этого становится немного легче. — Не только в Рождество, но тогда это ощущалось намного отчётливее. Нет ничего хуже, когда ты чувствуешь одиночество, будучи окружён большой толпой. Поэтому я рад, что это прошло именно так: с человеком, которого я люблю, и с друзьями, которые мне дороги. Даже если некоторые из них не очень умные. И даже если некоторых я знаю всего несколько дней. И всё хорошо, пока гирлянды в их комнате переливаются разными цветами. Всё хорошо, пока за окном метёт снег, поглощая все громкие звуки своей плотной приятной тишиной. Всё хорошо, пока прогнозы погоды всё ещё существуют, а Тодороки Шото всё ещё любит их смотреть. Всё хорошо, пока Бакуго утыкается ему в шею и никаких теннессийских рассказов о перестрелках больше не существует. Всё хорошо, даже если он всё ещё не сдал литературу; хорошо, если бурбон — это не скотч, и наоборот; хорошо, если он называет Шото деткой и лежит на его груди так долго, что может видеть лицо ведущей прогноза погоды даже с закрытыми глазами. Всё хорошо, если это Рождество и оно проходит здесь. — Ты становишься таким ручным, когда я тебя глажу, — как бы невзначай произносит Шото. — А ты — таким сексуальным, когда я на тебя смотрю, — в полудрёме отвечает Бакуго. — Ты когда-нибудь думал, что то, как другой человек отпивает бурбон с горла, выглядит сексуально? Я тоже нет. А потом пришёл ты и заставил меня захотеть отсосать тебе прямо в шкафу. Серьёзно. Я был в полусекунде от этого. Шото хмыкает: — Это был скотч, а не бурбон. Бакуго резко распахивает глаза. Его левый глаз дёргается: то ли из-за непредвиденного действия, то ли из-за слов Шото, сказанных секундой ранее. Он приподнимает голову и сжимает челюсти, утыкаясь недовольным взглядом прямо в глаза напротив. — Я так и знал, что ты игнорируешь меня. — Я не игнорирую тебя, — отвечает Шото. — Я же разговариваю с тобой прямо сейчас. — Ты игнорируешь меня в этом плане. Есть что-то ещё, что ты не сказал мне? Ты в итоге понял, что асексуален? У тебя низкое либидо? Я тебя не возбуждаю? Тогда кто тебя, чёрт возьми, возбуждает? Дамочка из прогноза погоды? — Бакуго, успокойся, — выдыхает Шото. — Всё банально: у нас нет ни презервативов, ни лубриканта, а у меня совершенно нулевой опыт в том, как подставлять свою задницу другому человеку. Он заканчивает, и Бакуго недоумённо пялится на него целых полминуты, а затем сползает с кровати, бредёт к рюкзаку и выуживает оттуда пачку презервативов и тюбик смазки, любезно подаренные Мидорией из личной коллекции. Шото серьёзно думал, что он не подготовился? То, что Бакуго девственник, вовсе не означает, что он нихрена не знает, но то, что Шото девственник в плане пассивной позиции, означает только одно: — Ты просто очкуешь, — говорит Бакуго. Какое точное выражение. И оно абсолютно правдиво.