***
Рейх задумчиво разглядывал выцветшее фото в массивной красивой рамке. РНФ спала глубоким младенческим сном, все горести этого мира ее не касались. Она была слишком мала, чтобы не радоваться абсолютно всему, что происходит вокруг, слишком мала, чтобы разочаровываться в мире и людях, слишком чиста, чтобы ненавидеть и слишком невинна, чтобы по-взрослому любить. Смотря на ее умиротворённое пухлое личико, немец ощущал вдруг, что вязкий холодный мрак, облепивший тело и сознание с головы до ног, выпускает его из своих оков, даёт снова возможность обрадоваться чему-то и улыбнуться. И он улыбался, сквозь невыносимую боль и страх, улыбался и верил, что все будет, будет ещё х-о-р-о-ш-о, как было раньше, и только это пока спасало его от темной бездны отчаянья. Поэтому он старался проводить максимум времени рядом с РНФ. Но немец не был бы собой, если бы вскорости не начал скучать. Скука была его злейшим врагом. Импульсивный и неугомонный, Рейх просто не мог сидеть без дела дольше часа. Поэтому, когда РНФ наелась и уснула, Третий отправился на кухню и быстро, но старательно вымыл всю лежащую в раковине посуду, убрал со стола следы попойки и, в целом, остался довольным результатом — на кухне заядлого холостяка была идеальная чистота. В остальных комнатах делать уборку Рейх не решился — не знал, как на это отреагирует Союз, квартира, всё-таки его, да и ребенка боялся разбудить, у детей сон бывает очень чуткий. Вернувшись в гостиную, нацист посмотрел на часы — большие и старые ходики, бывшие достаточно популярными в советское время. Часовая стрелка медленно ползла к четырём. Странно. СССР уже должен был вернуться... Проблемы с документами в больнице? Рейх нахмурился и задумчиво посмотрел в окно. Да не должно у русского никаких проблем возникнуть. В случаях с моргами особой бумажной волокиты не возникает, так почему его нет? Или что-то случилось и с ним? Немец похолодел. В голову начали нарочито закрадываться мысли о самом страшном. А вдруг он не выдержал и порешил себя с горя? Тогда он остался совсем один, без какой-либо поддержки, и РНФ у него заберут. Никто не позволит всемирно осуждённому диктатору воспитывать будущего наследника... Нет! У Союза сильный характер, он не подложит ему такую свинью! Ни за что!!! Немец качнул головой и закусил губу. Надо было гнать, гнать от себя все эти мысли, пока у него не началась паника. Русский вернётся, как пить дать вернётся, и все тут! РНФ чмокнула во сне своими губками, и Третий взволнованно обернулся. Но все было в порядке, с малышкой ничего не случилось. Взгляд зацепился за большущий сервант, стоящий у стены напротив дверного проема. На средней полке за его стеклянными дверцами стоял красивейший сервиз из хрусталя и несколько фотографий в рамках. Всего их было четыре, но одна была опущена стеклом вниз, так что понять, что там изображено не представлялось возможным. Рейх подошёл поближе к серванта и принялся разглядывать фотографии. На одной был сам СССР в юности — серьезного вида озорной юнкер в форме имперского образца, только-только начавший изучать военное дело. Но по глазам, ещё по-детски озорным и доверчивым, все сразу становилось понятно. Другая представляла себе совместное фото Российской Империи и коммуниста, тогда совсем ещё маленького. Она была самой древней из всех. На ней Союз был мальчугашкой лет десяти-одиннадцати, горячо любил отца и пока ещё не думал о "свержении буржуев", "мировой власти пролетариата" и "красном знамени коммунизма". Старик-имерия по-отцовски положил руку сыну на плечо и спокойным, умудренным взглядом смотрел прямо в камеру, отчего создавалось впечатление, что смотрел он прямо на державшего фото. Советский же беззаботно улыбался во все свое веснушчатое лицо и прижимался к отцу. Что скрывала третья, перевернутая фотография, немец решил не проверять. Мало ли что там окажется. Все и сразу лучше не узнавать. А вот последняя, самая большая рамка весьма заинтересовала Рейха. Он даже осторожно отрыл стеклянную дверцу, достал снимок и прошел с ним к окну, чтобы лучше все разглядеть. На фотографии была изображена вся большая семья русского на фоне фонтана и он сам, счастливо улыбающийся в гуще детей. Идеально подогнанная парадная форма с блестящими орденами, золотистые погоны главнокомандующего, форменная фуражка вместо ушанки и сверкающие счастьем глаза на моложавом, в шрамах, лице — это был тот человек, каким Союз был когда-то очень и очень давно. Рядом с ним, тоже в военном, стояли старшие сыновья коммуниста — Россия, Украина, Казахстан, Эстония и Грузия. Им тогда было по двадцать пять лет, все они закончили училища, успели повоевать и погоны на их плечах были офицерскими, красными. Различались только рода войск. У России петлички указывали на принадлежность к авиации, у Украины — к танковым войскам, у Казахстана — к артиллеристам, у Эстонии — к снайперам, а у Грузии — к флоту. Его черный мундир больше всего выделялся на фотографии*. Беларусь гордо носила петлички военврача третьего ранга, внушающие к пухленькой двадцатитрехлетней девушке некое уважение. Остальные республики в офицерском звании не состояли — старших окружали улыбчивые рядовые, сержанты, прапорщики и ефрейторы — это были совсем уж юные отпрыски Совета. Только трое самых маленьких не были оплачены в гимнастерки и кителя, их заменили задорные шортики на лямках и белые рубашки с красными пионерскими галстуками и значаками-звездами. Все улыбались и были счастливы, и в то же время проглядывала на юных лицах совершенно неуместная мудренность. Это было первое, что бросилось в глаза. Второе — ранения. Парадный китель России был накинут на плечи, правая рука, безвольно болтавшаяся в повязке, прижималась к телу. Эстония, хоть и улыбался, но вымученно, через силу, это сразу было заметно опытному глазу. Голова его была туго обмотана бинтами, над правым ухом — бурое пятно засохшей крови. Сам СССР прятал левый глаз под повязкой с вышитыми на ней золотыми серпом и молотом. Щеки почти у всех были впалые, а лица худые. Рейх аккуратно вытащил фотокарточку из рамки, чтобы стекло не мешало обзору. Ему хотелось прикоснуться к старой бумаге. На другой, пустой стороне снимка было аккуратным, но по-мужски грубым, почерком выведено:"Лето 1945 года. Все снова вместе. Война кончилась". Война кончилась. Всего два слова, но энергия шла от них просто неописуемая. Нацист разом почувствовал все те эмоции, бушевавшие в душе СССР, когда он писал эти строки. Радость. Горечь. Облегчение. Счастье. В буквах, выведенных химическим карандашом, все это было ясно видно даже через многие годы. Руки Третьего задрожали и он выронил фотографию. Она, покружившись в воздухе, упала на пол надписью вверх.***
Сидения в "ладе" покрылись инеем, когда он пришел. Мороз пробрался в салон машины сквозь выбитое Рейхом окно. Теперь внутри было также холодно и неуютно, как и снаружи. Союз, раздумывая, постоял на улице, прежде чем всё-таки сесть в машину. Двигатель завелся не сразу. Урчание из механической утробы укоризненно затихало по крайней мере два раза перед тем, как наконец восстать из мертвых и весело зареветь. "Надо бы наведаться в мастерскую" — подумал коммунист и вырулил на дорогу. Но домой он не поехал. Вместо этого СССР бездумно нарезал круги по городу, то разгоняясь до предельной скорости, то замедляясь до скорости пешехода. Он истово выполнял всевозможные виражи и дрифты, сносил мусорные баки и до смерти пугал редких прохожих. Гололёд, старая резина и прочие факторы, наличие которых было противопоказанием к подобным лихачествам, нисколько не смущали его. Ему нужно было чем-то отвлечь себя. Вот он и резвился, словно дитя малое. Но это быстро ему надоело. Он остановил машину у небольшой круглосуточной пивнушки и вышел на улицу. Название заведения, написанное кислотно светящимися неоновыми буквами, было довольно оригинальным — "Семь литров под килем", не то, что "Пивленд" у дома русского. Он усмехнулся своим мыслям и собирался уже зайти в заведение, как взгляд зацепился за зелёный крест круглосуточной аптеки, находившейся по соседству. Домашняя аптечка коммуниста содержала в себе лишь аспирин, активированный уголь, упаковку бинтов и пластырей, йод, да бело-зеленую банку "Полисорба". Никаких скляночек с сиропами, баллончиков-спреев от горла и упаковок таблеток от гриппа или мигрени там не было. Только холостятский набор первой необходимости. Советский давно уже так жил, почти ни о чем не заботясь. Многокомнатная квартира в центре покрылась метровым слоем пыли, скучавшей в законсервированных с отъезда детей комнатах. Пианино спряталось под чехол, детские игрушки перекочевали в кладовку, женские дела, которые русскому приходилось выполнять, будучи отцом-одиночкой, теперь можно было не делать — все вернулось на круги своя. Теперь ему не нужно было вскакивать среди ночи и лихорадочно искать в домашней аптечке жаропонижающее для заболевшего чада, не нужно было подшивать порванные вещи или отстирывать сложные пятна. Наступила счастливая одинокая старость. Так зачем попусту тратить деньги, если самое необходимое уже имеется? По такой логике СССР и жил после своего развала, отдыхая от мира и сложнейших, грязных политических интриг. Но теперь дома ждёт Рейх, никогда не славившийся отменным здоровьем, и малышка, которой активированный уголь уж точно не поможет, случись что. К тому же, после вчерашнего забега босиком немец вполне мог заболеть, так что всеми необходимыми лекарствами желательно было закупиться как можно скорее. Вздохнув, СССР прошел мимо "Семи литров" и направился в аптеку.***
Рейх пошатнулся и схватился рукой за краешек подоконника. Сама фотокарточка была обыкновенной, а вот надпись на обратной стороне... Нацист совсем не ожидал её увидеть. Он думал, снимок сделан намного позже его капитуляции. Любая война — это всегда горе, кровь и копоть, заволакивающая небо. Неважно, победитель ты или проигравший — больно и плохо будет всем. Воспоминания о войне давали ощущение тяжести и безысходности его теперешнего положения, а это было даже хуже страха. К тому же, вспоминая это, Рейх почти всегда подвергался своеобразным приступам — его начинало трясти, тело не слушалось, а сердце бешено колотилось. Это были последствия контузии, настигшей его при бомбёжке Берлина. Долгое время она не проявляла себя, но с годами вернулась и стоило чему-нибудь напомнить нацисту о прошлом, как руки его тут же начинали дрожать. Он не боялся взрывов или других громких звуков, не боялся резких движений и криков — собственная память была его единственным врагом. Прошлое внезапно превращалось в кровожадного монстра и тело переставало слушаться. Но самое страшное состояло в том, что Рейх сам не знал, что спровоцирует новый приступ. Реклама нового военного фильма, мельком услышанный обрывок разговора или фотография, — что послужит детонатором предугадать было невозможно. Это случалось довольно редко, чаще, после сильного эмоционального напряжения, а не просто так. Страх бывает разный. Не верьте тем, кто говорит, что страшнее всего — неведомая, непонятная, таящаяся невесть где опасность. Страшнее всего вещи зримые и грубые — холодная сталь клинка у горла, бесконечная тьма внутри пистолетного ствола, тяжёлый запах навалившегося зверя, взрывающаяся в горло соленая вода, хрустом отозвавшийся на шаг дощатый мостик через пропасть или яркие, совсем уж реальные картины из прошлого. И только потом будет место для слов "я не люблю тебя" и "надо оперировать", для чего-то сопящего и ворочающегося в темноте, для кладбища в грозовую ночь, для первого прыжка с парашютом, для угроз в духе "мы тебя найдем". Настоящий страх рельефен, четок и действует на тебя полноценно. Ты его видишь, слышишь, обоняешь и осязаешь. Ты можешь попробовать его на вкус. Пистолетный ствол пахнет порохом и имеет вкус железа. Треснувшая доска воняет гнилью. Натянувшаяся от страха кожа на горле шуршит, когда ее касается лезвие. Воспоминания пахнут старой газетной бумагой, гарью и потом. Страху нужны все твои органы чувств до единого. Если у тебя есть шестое чувство — страх и его возьмёт в оборот. Рейху повезло. Шестого чувства у него не было. С ним справляться с прошлым было бы ещё сложнее. РНФ заворочалась в колыбельке и это вернуло Третьего в реальность. Он быстрым движением перевернул снимок, вставил его в рамку и убрал на место, в сервант. Малышка выплюнула соску и залилась громким, протяжным криком.***
— Что, дома не сидится? — спросил усталый бармен, когда Союз опустошил третью рюмку коньяка. Русский пошуршал пакетом, полным лекарств, болтавшемся у него на руке и неопределенно кивнул. — Дома опохмелиться нечем, а продуктовый рядом с домом ещё не открылся? — предположил мужчина средних лет, протирая стакан. Работать в первый день нового года было сущей скукотищей, и он цеплялся за любую возможность поговорить. — Нет. СССР за разговором почти не следил, полностью погрузившись в свои мысли. Сейчас ему было важно только одно — выпить чего угодно, чтобы усмирить ноющее сердце огнем тяжёлой воды. Остальное подождёт. Бармен спросил ещё что-то, но Союз, не расслышав, промолчал. Его пустой взгляд блуждал по стенам, совершенно ничего не видя. А Рейх-то уже почуял неладное. Утром вон, чуть с головы до ног его не обнюхал в поисках запаха алкоголя. Обоняние у него всегда было отличным, да и русского он знал слишком хорошо. Не многие близкие люди знали о коммунисте так много, как знал Третий. К примеру, что у него аллергия на гранат, и стоило хоть откусить кусочек плода, как всё тело сразу же покрывалось противной сыпью, знал только немец. Ещё жена знала и старик-Империя, да сгинули оба... Не мог Рейх не знать, что алкоголь делает русского очень агрессивным, раздражительным и вспыльчивым, ведь его пьяную злобу он наблюдал не раз — когда они по-дружески напивались, дело редко не заканчивалось дракой с первым встречным, не понравившимся Советскому, один раз, он даже с бывшим другом поругался по пьяни. Рейх тогда долго обижался. Союз улыбнулся своим мыслям. Конечно, Третий будет всеми силами ограждать его от запоя. Но как не пить, когда такое горе случилось?! К тому же, он совсем немного, ещё рюмочку и все...***
От детского плача начинала раскалываться голова. Рейх отчаянно мерял шагами гостиную, качая РНФ. Он перепробовал уже все — и кормил (сыта), и подгузник менял (чистый), и соску давал (плюется), а она все плакала и плакала, широко раскрывая свой маленький ротик. — Schläfst, schläfst, schläfst...(Спи, спи, спи...) — напевал немец испуганно. Он никогда не нянчил маленьких детей и совсем ничего о них не знал. Такая ситуация ввергла его в полнейшее недоумение — у ребенка все есть, а она все равно плачет, не хочет совсем ничего, кричит, и успокоить ее никак не выходит. Девочка ревела, по ее щекам текли слезы, она махала ручками и ножками, выгибалась в руках немца и кричала, кричала, кричала... — Ну чего, чего ты хочешь?! — воскликнул Рейх, обессиленно опускаясь на диван. Он сам был готов разрыдаться. Нацист развернул малышку на руках так, что теперь ее тело частично лежало у него на коленях, а головка покоилась на ладонях. — Ну не плачь, прошу, — жалобно протянул немец и по щекам у него потекли слезы. — Я... Хочешь я тебе спою или, может, почитаю? — всхлипывал он. — Ты только не плачь! Но ребёнок, не слушая, орал дальше. — Stille Nacht, heilige Nacht! Alles schläft, einsam wacht... ( Тихая ночь, святая ночь. Все дремлет, лишь не спит...) — в отчаянье запел Рейх старую рождественскую песню. Внезапно РНФ умолкла и уставилась на немца своими глазенками. На щеках ее ещё блестели слезы, но плакать она явно не собиралась. Песня увлекла ее. Рейх улыбнулся. — Спасибо, родная, — сказал он и, прижав к себе девочку, продолжил вздрагивать. — Я тебя никому не позволю обидеть, никогда, — шептал немец ей на ушко, тихонько укачивая на руках.***
После четырех рюмок самого дорогого коньяка Союза заметно шатало при ходьбе. Он не был в стельку пьян, скорее, просто сильно навеселе. Но в таком виде заявиться домой он точно не мог. С Рейхом случится истерика, либо он устроит скандал. Не обойдется без нотаций о вреде алкоголя, головомойки по поводу неуместности его запоя, истеричных выкриков в духе "если ты продолжишь, ребенка у нас отберут!", возможно, немец даже расплачется, трагедия сделала его щедрым на слёзы. А на пьяную голову всё это совершенно по-иному воспринимается и нешуточно раздражает. Может случится драка, больше похожая на избиение. Тогда проблем точно не избежать. А оно ему надо? Конечно же, нет. — Мужчина! — громкий и властный окрик, сопровождаемый какими-то особыми, присущими только полицейским интонациями настиг СССР, когда он, перегнувшись через дверцу автомобиля, пристраивал пакет с медикаментами на соседнее переднее сидение. Коммунист замер, обдумывая услышанное. Какой-то мент ни с того ни с сего прикопался к нему, а не подраться ли? Наверное, все же не стоит. Синяк под глазом от Третьего точно не укроется. Союз был не настолько пьян, чтобы потерять всякую возможность думать и анализировать. В голове царил дурманящий туман, но голос разума всё же пробивался сквозь него. Поэтому он медленно, словно в замедленном кино, вылез из окна, распрямился и повернулся к служителю закона, дружелюбно улыбаясь. — Товарищ милиционер, какие ко мне претензии? — спросил он. Полицейский окинул русского с головы до ног, очевидно, соображая, может ли этот странный тип помнить советское время и спьяну по привычке назвать его милиционером. — Машина ваша? — спросил он, решив для себя, что первого числа может позволить подвыпившему человеку называть себя так. — Да, моя, — кивнул Советский и, достав из кармана ключи от "лады", разблокировал двери. — Документы внутри лежат, показать? — Не надо, — махнул рукой служитель закона. Союз не показался ему подозрительным, и он поверил ему на слово. Праздник всё-таки, всём все лень, и разбираться с возможным угоном — зачем? Заявление поступит, тогда и вспомнят про него, тогда возьмутся всерьез, а сейчас у всех одна забота — поскорее бы смену отпахать и домой, к родным и близким, праздновать и отдыхать. А пьяный мужик, возможно угнавший машину, никому не нужен. — Поаккуратнее на дороге, — посоветовал полицай благодушным тоном. — А если можете — воздержитесь от поездок в нетрезвом состоянии. — Так точно, товарищ милиционер! — залихватски воскликнул СССР и, по-армейски вытянувшись, отдал ему честь. Пьянство невозможно без дурачества. Даже если оно — попытка заглушить душевную боль. — Хороших выходных, — усмехнувшись, пожелал коммунисту служитель закона, и пошел дальше вдоль засыпанной снегом набережной. СССР достал из нагрудного кармана пачку сигарет и закурил, подойдя к ограждению. Внизу расстилалась замёрзшая водная гладь, припорошенная снегом. Лёд был загажен до невозможности. Пивные бутылки, окурки, коробки от фейерверков, пластиковые стаканы и пакеты, жёлтые лужи и собачье дерьмо — чего только там не лежало, на льду Мойки. Так что, докурив, Союз без угрызений совести бросил окурок вниз, к остальной грязи. Интересно, ну почему человек уж если решил намусорить, то всё-таки отправит свой окурок или смятый пакетик из-под чипсов куда-нибудь в кучу уже имеющейся грязи? В крайнем случае — в ямку или в лужу, на обочину или в канаву. А тот, кто все же мусорит посреди дороги или тротуара, вызывает общее возмущение. Наверное, в глубине души все, даже самые неряхи, понимают, что мусорить — нехорошо! Вернувшись к машине, коммунист достал из нее пакет с лекарствами, вещи погибших и остальные ценности, которые, по его мнению, могли вынести через разбитое окно, и двинулся пешком по направлению к дому. Встреча с полицейским слегка освежила и глупости творить хотелось не так сильно. Домой он добрался через час, к пяти. Мысленно представляя себе встревоженное лицо Рейха и готовя для него подходящую ложь, СССР тихо открыл дверь квартиры — и удивился царившей внутри тишине. Он ожидал всего — и разгневанного немца, набросившегося бы на него с порога, и громкие крики ребенка, растерянную физиономию Третьего, и его же, - заплаканного и испуганного, но тишины — никак нет. Это обеспокоило. Все ещё стараясь не сильно шуметь — вдруг что — русский оставил поклажу в коридоре, разделся, разулся и двинулся в квартиру. Свет нигде не горел, везде царил вечерний полумрак, слегка рассеиваемый синеватым и серым светом с улицы. Союз остановился у двери в гостиную и прислушался. Снова ничего. Не доносился из комнаты ни приглушённый шум телевизора, ни шипение радио, ни просто что либо ещё. Тогда коммунист, почему-то с предельной осторожностью и на цыпочках, вошёл в гостиную и неуверенно замер, сделав пару шагов. Интуиция, заставившая не шуметь, не подвела. Рейх лежал на диване, лицом к спинке. Плечи его ритмично-медленно поднимались и опускались — немец спал. Это была удача. Советскому не только не пришлось слушать нотации и врать, он вообще оказался избавлен от всей этой возни ещё на некоторое время. Союз подошёл ближе. На простеньком журнальном столике лежала соска и стояла пустая бутылочка со следами смеси на стенках. Значит, Третий накормил РНФ, укачал её, и сам задремал, вымотавшись? Тогда где малышка? Русский бросил взгляд на колыбельку-переноску, в которой временно спала девочка. Пустая. Тогда Советский осторожно перегнулся через спящую тушку немца и тут же расслабился окончательно. Третий спал, подогнув ноги и обнимая — даже во сне бережно и осторожно — внучку. Он уткнулся носом в жиденькие младенческие волосики и безмятежно сопел вместе с ней. Так обычно спят маленькие дети — спиной к страшным чудищам и темноте, крепко сжимая в обьятьях любимую игрушку. Взрослые редко пользуются этой позой для сна — тьма уже не несёт в себе скрытой угрозы и неведомых чудищ, а игрушки давно позабыты и не нужны, да и спина поутру разгибается все труднее... Выглядел Рейх не усталым, а скорее измученным. На личике РНФ виднелись дорожки от слёз. Теперь всё проясняется. Малышка заплакала, немец долго не мог понять в чем дело и переволновался настолько, что когда наконец успокоил ребенка, уснул и сам. Коммунист сходил в свою комнату за пледом и укрыл спящего. Глянул ещё раз ему в лицо, недовольно цокнул, увидев нездоровый румянец на щеках. Заболевает немец. Так что пусть спит и дальше, не до него сейчас. Потом СССР подошёл к серванту. Фотографии стояли на месте, навевая воспоминания. Вот и вся семья, снявшаяся после Победы в военном. Всем детям на снимке и вправду было столько лет, сколько можно было дать, судя по внешности. Война застала всех неожиданно и нещадно. Старшие сыновья едва поступили в военные училища, Беларусь только сдала экзамены для поступления в медицинский, средние либо доучивались в школе, либо готовились поступать, самые младшие впервые примеряли пионерские галстуки... и вдруг — война. Всем пришлось расстаться с обыденностью и повзрослеть, даже самым маленьким. Старшие, не сговариваясь, втайне от отца, воспользовались своими привилегиями стран, чтобы ускоренно изучить дисциплины, которыми они занимались, как обычные люди, до войны. Страны, как известно, не люди, и доступно им несколько больше. О таких привилегиях, как необыкновенно долгая жизнь и ускоренное заживление ран говорить не приходится, об этом итак знает каждый. Есть у стран возможности и куда более необычные. К примеру, страна может видоизменять свой облик и возраст по желанию или консервировать свой возраст на каком-то определенном моменте и не видоизменяться впоследствии. Внешность России и Германии совершенно не соответствовала их реальному возрасту, оба родились ещё до Второй мировой. Также страны могли — при огромных энергетических затратах — ускоренно обучить себя чему угодно. Например, при надобности, английский язык можно выучить до разговорного уровня за месяц. Правда, потом придется отсыпаться ещё неделю — зубрёж и глубинное изучение даётся совсем нелегко даже странам. СССР был весьма удивлен, когда обнаружил, оторвавшись от планов военных действий и всеобщей народной паники, что старшие дети его третий день спят беспробудным сном в своих комнатах, и весьма разозлился, узнав причину этого сна. Но поделать уже ничего было нельзя, и вскоре Россия, Казахстан, Эстония, Украина, Грузия и Беларусь отправились на фронт. За ними потянулись и остальные дети. В Москве остались только младшие-пионеры. А к концу войны у всех за плечами был боевой опыт, все научились убивать и видели смерть. Какое детство может быть после этого? Совсем никакого. За четыре с лишним года все отпрыски Союза окончательно забыли про детство и стали настоящими взрослыми. А какие взрослые живут с родителями? Только слабохарактерные рохли. Никто из республик рохлей прозываться не хотел, вот все, кто мог и разъехались по своим столицам, стали потихоньку вести дела, налаживать разрушенные войной заводы и строить новые дома. К пятидесятому году большое семейное гнездо русских опустело. Конечно, тогда все обстояло иначе. Республики часто виделись на собраниях в Кремле, охотно сотрудничали друг с другом и обязательно хотя бы раз в месяц собирались всей семьёй где-нибудь и целые выходные отдыхали вместе. Постепенно это стало традицией. Собираться стали в конкретные дни, в которые даже СССР должен был постараться отложить все дела и выехать к чадам. Вскоре устраивать шашлыки в подмосковной даче всем надоело, и тогда Россия предложил каждый раз собираться в разных местах. Все охотно согласились. Разработали целую систему, согласно которой каждую семейную сходку принимает выбранная республика у себя на земле. Избранник должен был найти живописное место для пикника и угощать гостей блюдами своей кухни. Союз невольно улыбнулся, вспомнив эти времена. Потом отошёл от серванта и направился на кухню. Там было чисто, как в операционной. Рейх, похоже, времени даром не терял. Некоторые привычки никогда не покидают своих хозяев. Многое со временем меняется, что-то становится ненужным, что-то приобретается, а что-то остаётся с человеком навсегда. Весь напыщенный эгоизм Третьего, его презрение и надменность, да тот же снобизм, с которым он относился ко всему русскому, всё это вдруг провалилось неизвестно куда и перед СССР предстал совсем другой человек. Таким коммунист его никогда не видел и не подозревал, что он может быть таким... Но было и то, что никаким бедам оказалось не под силу. Рейх всегда любил чистоту и порядок. Просто обожал и жить без них не мог. Малейшая пылинка, самое микроскопическое пятнышко, немытые руки, незаправленная кровать, поставленная не на свое место вещь и прочие, не совсем важные детали могли всерьез взбесить немца. У него был своего рода бзик — всё всегда и везде должно быть идеально чистым и лежать на своём месте. За эту его педантичность Союз бывало дразнил его англикашкой, чем заслуживал раздражённое ворчание в свой адрес. Теперь любовь к чистоте тоже была на месте — оставить все следы попойки на месте Рейх просто не смог. Вот что называется силой привычки. Советский из интереса выдвинул один из ящиков, в котором хранились приправы. Ну как хранились, хаотично валялись внутри без какой либо систематизации, забив всё пространство под завязку. Такое вопиющее нарушение порядка немец бы не пропустил. Внутри всё осталось по-прежнему — пёстрые пакетики цветной и смешанно пахнущей кучей выглянули изнутри, некоторые даже выпали на пол, столько их туда затолкали. СССР хмыкнул и задвинул ящик обратно. Рейх всегда уважал чужие привычки и предпочтения, если, конечно, дело шло не о семействе Великобритании — о нём он всегда отзывался весьма нелестно. Убраться немец убрался, но генеральной уборки-перестановки не устроил, не рискнул, зная, что коммунист может разозлиться. А зная их отношения — и не побрезговать рукоприкладством. Это было хорошо. Значит, всё не так плохо, как может показаться на первый взгляд — Рейх не впал в апатию целиком и у него не началась депрессия. Он не пытается просто бездумно занять себя чем-то, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей — тогда бы кухня подверглась кардинальной уборке, да и не только она. Тогда, если не давить и быть с ним помягче какое-то время, он придёт в норму. Из гостинной донёсся громкий чих, но вскоре тишина вернулась туда. Третий не проснулся и РНФ не разбудил. — Та-а-ак, а вот этого нам не надо, — пробормотал Советский и налил полный чайник. Поставил его на плиту, повернулся к холодильнику, достал из него банку натёртого имбиря, перемешанного с лимоном и сахаром, баночку малинового варенья, положил их на стол, нашёл самые большие кружки, оставил их пока рядом с банками. Когда в доме русского человека кто-то заболевает, редко кто сразу хватается за лекарства или бежит к врачу. Зачем? Есть же испытанные народные средства — травяные настойки от бабушки, малиновое варенье и мёд, имбирь с лимоном в чае, шиповник в термосе, промывания соляными растворами, полоскания с содой, холодные компрессы, горчица в носках, пар от картошки, протирания водкой... Каждый среднестатистический россиянин знает все эти способы самолечения и, скорее всего, с лёгкостью добавит ещё несколько от себя. Лекарства стоят денег, тратить их на только начавшийся и совсем несерьёзный кашель или насморк... Как же можно?! "Это в ваших Европах люди чуть что, к врачу бегают и таблетки жрут, а мы — Россияне, мы природой лечимся и на нее испокон века полагаемся, поэтому и болеем меньше, и здоровье у нас богатырское". — выражался один из соседей коммуниста. Он был заядлый любитель выпить летом во внутреннем дворике и поболтать "о наболевшем" вместе с собутыльниками. Его громкий голос проникал в открытые окна, и Союз иногда отдыхал вечером, читая газету у раскрытого настеж окна и вполуха слушая громкие пьяные дискуссии творческой интеллигенции. По виду собиравшихся под окнами людей нельзя было сказать, что их здоровье — богатырское, но громкие патриотические высказывания часто долетали оттуда до ушей невольных слушателей. Из чайника повалил густой белыый пар — это вскипела вода. СССР, уже наложивший в кружки имбиря с лимоном и варенья, проворно подхватил его и залил в третью кружку, поменьше и едва ли не наполовину наполненную заваркой, кипятка. Остальное он вылил в термос с ягодами шиповника и, снова залив в чайник холодной воды и поставив его закипать, отправился в ванну за тазиком. Горчица нашлась довольно быстро, хотя обычно Союз никогда ничего не находил с первого раза в своем холостяком обиталище. Нет, он, конечно, убирался и старался никогда не быть свиньёй, но идеальной, хирургической чистоты у него никогда не получалось. Строгий, армейский порядок соблюдался только в кабинете, в котором русский работал в свое бытие страной и в котором хранился парадный мундир с орденами, горделиво покоилось под стеклом на бархатных подушках трофейное и личное оружие, да висели самые дорогие сердцу фотографии. Оружия у Советского вообще было много. От коллекции холодного оружия на стене в том же кабинете, до полуавтоматической винтовки времён войны, офицерского "Стечкина", трофейного "Вальтера", "Маузера", громоздкого ТТ и самой первой модели "Калашникова". В своем кабинете Союз устроил миниатюрную экспозицию, показывающую лучшее оружие Страны Советов и немецкие трофеи. Нового оружия там не было. Но хранился под подушкой у коммуниста и довольно-таки современный пистолет с большим длинным глушителем. Рейха пришлось будить. Он так и не проснулся сам за время всех Союзовых махинаций. — Рейх, проснись, уже вечер, — приглушённо позвал Союз, легонько тряся немца за плечо. Третий сразу открыл глаза и сел на диване. — Который час? — спросил он, поёжившись. Левая половина его лица была красноватой, на ней отпечатались вышитые на покрытии дивана узоры. Волосы немца растрепались, и он окончательно растерял весь свой педантичный образ. Союз покосился на ходики и ответил: — Шесть часов вечера. — Шесть? — Рейх недоверчиво посмотрел на ходики. — Ну надо же, — пробормотал он, убедившись, что русский его не обманывает. — Я проспал почти два часа! — Тише, РНФ ещё спит. Третий повернул голову и уставился на малышку преданным взглядом. — Пошли на кухню, — позвал Совет, отходя к двери. — Сейчас, — немец укрыл девочку пледом и отгородил от края жёсткой диванной подушкой, чтобы не упала, и только тогда направился следом. — А где ты шлялся так долго? — спросил он, садясь на стул и тут-же закашлялся. — Я пришел в четыре, — соврал СССР и невозмутимо придвинул к нему кружку с ароматным напитком. Заварку из маленькой кружки он уже разлил по двум большим и залил ее кипятком. К приходу немца на кухню всё было давно готово. Только в тазик оставалось залить горячей воды. — Что это? — спросил Рейх, взяв кружку в руки. — Чай с имберём, малиной и лимоном. — Ну и мешанина, — усмехнулся Третий. Русский пожал плечами. — Зато от твоей простуды здорово помогает. —Спасибо, — тихо буркнул Рейх, подумав. После аварии их отношения резко изменились, хоть и остались весьма натянутыми. Это было довольно необычно и странно — вчера они убить друг друга просто могли, а сегодня Союз лечит его от простуды. Свыкнуться с таким поворотом судьбы быстро было невозможно, особенно, если годами привык к ненависти. Поэтому благодарность получилась вялой и неестественной, хотя нацист и правда был благодарен Советскому за то, что он вообще не выгнал его из своей квартиры и пообещал постараться выбить ему разрешение на опекунство. — Пей, пока горячее, — коммунист политкорректно не заметил этой заминки и отхлебнул из своей кружки. Рейх последовал его примеру и поперхнулся. Чай был неимоверно острым. — Сколько имбиря ты туда навалил?! — воскликнул он. — Немного. Как раз хватит, чтобы тебя хорошенько пробрало и простуда ушла. Просто выпей и тебе станет лучше, — посоветовал Союз. Снова закипел чайник и он встал. — А я пока в тазик воды налью. — Зачем? — удивился Третий. — Ноги будешь парить. Снимай носки. — Это тоже поможет от простуды? — А то. Через некоторое время фриц попивал чай, свыкшись с ядрёным вкусом имбиря, и парил ноги. СССР задумчиво листал книгу и часто бросал взгляды в его сторону. Как ни странно, сейчас на кухне впервые за долгое время стало уютно, как раньше, когда дети ещё не выросли. Вроде бы и ничего не изменилось, но что-то неуловимое всё же летало в воздухе, создавая ту самую атмосферу уюта, по которой коммунист так скучал. Кем теперь станет для него Рейх? Другом, товарищем или так и останется врагом? Раньше они уже дружили, были не разлей вода, но грязное предательство перечеркнуло все на корню. Снова пытаться все наладить страшно, прошлое постоянно шепчет на ухо: он передаст-предаст-предаст... Просто плыть по течению нельзя: они должны постараться заменить РНФ родителей, а какое детство может быть, если они будут постоянно собачиться? Снова впустить в свою жизнь немца будет очень сложно, но с другой стороны — враги становятся друзьями реже, чем друзья — врагами. И всё-таки это очень трудно — стать другом для бывшего врага. Ещё труднее самому считать его другом.