Ничего хорошего

— Я не пойду. Русский медленно развернулся и уставился на Рейха. — Что ты сказал? — спросил он ошарашенно. Третий стоял в коридоре, сжимая в руках спящую РНФ. Он отошёл ещё на два шага назад и отрицательно помотал головой. Взгляд его несколько затравленно блуждал по входной двери за спиной Союза. — Что значит «не пойду», Рейх? — поинтересовался коммунист. Сам он уже почти оделся — оставалось только обуться и накинуть пальто. — Я… Не могу, — залепетал немец, крепче прижимая к груди ребенка и отходя всё дальше в глубину квартиры. — Не смогу туда пойти. Он запнулся, сглотнул, потом поднял взгляд на русского и прошептал: — Я не смогу прийти туда с ней на руках. Не надо ей там быть. Веко СССР нервно дернулось. Он с трудом сдержал гневную тираду, уже вертевшуюся на языке, с трудом перешагнул через себя и не залепил Рейху пощечину. — Ты не можешь не пойти на похороны, — вкрадчиво произнес он, медленно приближаясь к немцу. Рейх сглотнул, отвернул голову и зажмурился. Подойдя ближе, Советский понял, что немец дрожит. Всем своим видом он напоминал испуганного птенца, что было немного странным. За те дни, что коммунист носился с приготовлениями к похоронам, Третий ни разу и носа на улицу не высунул. Всё это время он либо сидел в своей комнате, либо, что случалось значительно чаще, нянчился с РНФ. Прошло не так уж и много времени, но он сильно сдал: щеки запали, под глазами образовались темные круги. И без того тощий немец превратился едва ли не в дистрофика. Причиной этому была всё та же авария: после неё Рейху кусок в горло не лез, есть совсем не хотелось. За три дня он только однажды съел один бутерброд за завтраком, русский это точно помнил. И ему бы, по-хорошему, следовало решить эту проблему, но последнее, что его интересовало — моральное и душевное состояние нациста. — Это я виноват в смерти России. — вдруг выпалил Рейх, когда СССР собрался начать уговоры. У русского аж челюсть отвисла. Он посмотрел на Третьего тяжёлым взглядом и, сжав кулаки, произнес угрожающе: — Поясни. — Это из-за меня он не надел ушанку, когда они с Германией уезжали, знал, что она меня очень раздражает. А потом… — Рейх сглотнул. — Огромный кусок стекла вонзился ему в голову при аварии, я сам видел. Если бы, если бы на нём только была ушанка… У коммуниста словно камень с души упал. Третий нёс какой-то бред — шапка-ушанка, при всей своей массивности и плотности, вряд-ли спасла бы Россию от гибели, да и скорее всего, косые взгляды Рейха не были причиной того, что она осталась лежать в прихожей: Германии тоже не очень нравилась манера мужа носить злополучную шапку всегда и везде, и она попросила его снять её перед отъездом, Союз сам слышал, а нацист тогда отошёл в туалет. Так что Рейх просто накручивал себя, как и всегда. Эта черта давно въелась в его характер. — Боже, Рейх, — застонал Советский, массируя переносицу пальцами. — Ты сведёшь меня с ума. — Что? — немец явно не понял. Сказанное он посчитал за чистейшую правду. — Собирайся, — бросил Совет и, развернувшись, пошел обратно к двери. — Не выйдешь сам — заберу РНФ. Это на Рейха подействовало. Положив ребенка в люльку-переноску, он стал натягивать пальто. На улице потеплело. Мороз стоял редкий, не такой, как в новогоднюю ночь, изо рта валил пар — было не холодно, просто непривычно — Питер совсем не напоминал Москву; поэтому Рейху нравилось здесь. До недавнего времени. Было прохладно и светло — утро выдалось невероятно безоблачным для города на болотах. Солнце давно взошло, но лучи его были тусклыми и какими-то чужими. Небо и земля были видны настолько четко, что это вызывало лёгкую тошноту. — Не тяжело? — спросил Союз, кивая на люльку, которую немец нёс, заметно напрягаясь. — Давай я понесу, а? — Я сам. — отрезал Рейх, не поднимая головы. — Тут нет ничего сложного. Справлюсь. И он быстрее зашагал в направлении «Лады» русского. Впрочем, на глазах у него навернулись слезы, когда он подумал о своей погибшей дочери. Машины на привычном месте не было. — Эй! — окликнул его Союз. — Ты куда? Рейх обернулся. — Куда ты дел машину? СССР не ответил. — Мы поедем на другой. Идём. Он кивнул в сторону второго гаража-ракушки во дворе. Это был такой же обыкновенный питерский гараж — чёрный, оштукатуренный, с кирпичным ободком и граффити по бокам, с большим навесным замком вместо чего-либо ещё. Коммунист сразу нашёл нужный ключ в связке, но в замочную скважину сразу не попал, пришлось повозиться — вследствие минувшего мороза и редкого использования амбарный замок никак не хотел отпираться. — Ах ты ж… Блять! — бормотал СССР, совершая махинации с замком, пока железная дверь со скрипом не отворилась. Рейх вслед за Союзом нырнул в темноту и оказался в небольшом помещении, пахнущем соляркой да бензином. И сплошь заваленном хламом. В одном углу лежала большая надувная лодка, рядом с ней — вёсла, высоченные, по пояс, резиновые сапоги, несколько разномастных удочек, спутанная сеть, сачок, стол, обложенный инструментами, висит на гвозде старая шуба… Чего тут только не было. И груда коробок со старой одеждой, граммофон, пластинки к нему, ржавый велосипед… Всё это источало какую-то странную смесь запахов, заставлявшую думать, что в этом месте живёт привидение — то ли мужичонка лет под сто, то ли мальчишка лет двенадцати-пятнадцати, глухой на одно ухо, с кольцом в носу… А в центре этого упорядоченного бардака гордо стояла чёрная «Чайка», отполированная так тщательно, что выглядела совершенно новой, только с конвейера. Третий даже приоткрыл рот от удивления. Сколько всего набито в такое небольшое пространство. — Садись на переднее сидение, — сказал Союз и открыл дверцу машины. — А куда мы поедем? На каком кладбище состоится погребение? — спросил Третий, усаживаясь. В ответ Союз протянул руку, взглядом указывая на люльку, которую Рейх так и не выпустил из рук. Рейх недоуменно посмотрел на него, но люльку всё же отдал. Русский молчаливым жестом поблагодарил его и стал пристраивать её на заднем сидении. Потом он открыл гараж, выкатил машину, закрыл его на замок. — Их похоронят на Новодевичьем, — сказал он, когда управился со всем и грузно опустился за руль, хлопнув дверью. — У нашего рода там усыпальница. Российская Империя, как только столицу перенесли в Петербург, сразу перевез туда из Москвы останки всех предшествующих ему воплощений и завещал и впредь хоронить их только там. Я не собираюсь нарушать эту традицию. — Но… — Рейх посмотрел на коммуниста. Факт того, что при красном терроре такое священное место не было разорено, и сейчас самый ярый сторонник красных без возражений хоронит сына и его жену на христианском кладбище и даже совершенно не собирается препятствовать церковному отпеванию был для него удивительным. — Заткнись, — оборвал его Совет и вдавил педаль газа. «Чайка» рванулась с места с натужным старческим дребезжанием. У Рейха похолодело в груди, и он с жалостью поглядел на огромного русского, сжавшего губы в тонкую полоску и до обеления вцепившегося пальцами в руль, но при этом казавшегося невозмутимым. Ему вдруг до смерти захотелось стать таким же как он и внутри, и снаружи — высоким, холодным и пугающе непонятным для всех остальных, вернее, ему мучительно захотелось превратится в себя из прошлого — в жестокого кровопийцу-садиста с прогнившей и гадкой душой. Но он знал, что ничего из этого у него не выйдет — поражение надломило его, оставило на душе и теле незаживающие шрамы, а смерть дочери окончательно добила, превратив в маленького испуганного ребенка, мягкотелого мямлю с кучей комплексов, прячущегося в шкафу от злого и вечно недовольного отца с тростью или ремнем в руке. Рейху казалось, что он превратился в пустое место. Поэтому всю оставшуюся дорогу он молчал, подавленно глядя в окно. Два закрытых гроба уже стояли в помещении храма, но они были первыми, кто пришёл — остальные должны были подтянуться в течение получаса. А пока бывшие страны располагали возможностью попрощаться с детьми наедине и морально подготовиться к предстоящему. СССР поставил люльку, которую так и не отдал немцу на одну из скамеек и направился к гробам. По его фигуре, да и по поведению становилось ясно — сейчас он хочет побыть один. Совсем один. Присутствие Рейха нежелательно. Поняв это, Третий начал рассматривать интерьер святилища. Высоченные потолки, иконы в рамах, чадящие лампады, полупустые подсвечники, алтарь, высокие окна, запах ладана. Взгляд, поблуждав по ликам, упал на изображение святого старца Серафима. Вот дивно — какая-то вещица, не отличающаяся ни красотой, ни реалистичностью написания, ни ценностью, вставленная в стену, забранная в рамку и освященная лампадой, а действие имеет непосредственное, смысл имеет и значимость. И люди к ней тянутся, верят, молятся, плачут у нее в надежде на чудо, на Бога… Даже душа Рейха странно трепетала, откликалась на энергию иконы. В русском христианском храме он никогда не был. Тут уж сами русские постарались: после революции почти все святилища были либо уничтожены, либо перестроены, многие разграбили. Коммунизм отрицал Бога и стремился стереть само упоминание о нем в сердцах людей. Через тридцать лет после краха империи Бог превратился в ненужный пережиток прошлого и стал никому не нужен. Те храмы, что чудом остались целы, в большинстве своем разорились. Или в них перестали ходить. Поэтому раньше Рейх в русских святилищах не бывал — их просто почти не осталось. Католические церкви были другими — не было в них такого простора и великолепия, как в русских церквях. Мимо, тяжело ступая, прошел СССР. Немец понял, что, разглядывая убранство собора, он несколько забылся. Подойдя к гробам, он коснулся полированной крышки одного из них. Древесина была холодной. Прикасаясь к ней, было сложно представить, что под собой она скрывает мертвое тело — в ней не было ничего особенного. Дерево и дерево. Мёртвое, отполированное до блеска дерево — последнее пристанище для таких же мёртвых тел. Красиво и грустно. Мёртвое для мёртвых. Рейх сглотнул. Величие и грязь смерти ему были давно знакомы, ощущения отличались: хоронили, навсегда прятали от него в сырой и водянистой питерской земле самое дорогое, что у него было. Братские могилы солдат, пышные похороны генералов и политиков, искореженные трупы гражданских, вытащенные из разбомбленного дома и образующие жуткий ряд прямо посреди улицы, опухшие от голода трупики детей, тела бандитов, тускнеющие глаза умирающих от пыток — это всё другое, всё это не то. Это мерзко, противно и безразлично, это его не касается, на это ему плевать. А красивый гроб совсем рядом — это боль, скорбь и отчаянье, какого он ещё не испытывал. — Что он здесь делает?! — воскликнули за спиной. Рейх обернулся и увидел Британию, стоящего у входа, за его спиной мялись его дети — Австралия, Канада и США, жена — Франция — крепко сжимала его руку и с нескрываемым испугом взирала на немца. Третий сжал кулаки и стиснул челюсти. Ну конечно, чопорному Бриташке обязательно нужно заявится на похороны, наверное, скоро вся Европа сюда набьется, и не только она, Азиатские страны тоже придут. Их это не касается, они не должны быть тут, это похороны его дочери, его, а не их, так какого черта им тут понадобилось?! В груди неожиданно вскипела ледяная, обжигающая холодом, ненависть. Впервые после трагедии он смог собраться с силами и стал похож на прежнего себя. — У меня больше прав находится на похоронах своей дочери, чем у всей твоей семьи, высокомерное отродье, — прошипел он, скалясь. Белоснежные клыки ярко блеснули в приглушённом свете храма. СССР, наблюдавший за ним со стороны, удивлённо приподнял бровь. Неужели стержень Третьего все же не сломан? — Ты как всегда остр на язык, — отозвался англичанин презрительно. Он на секунду замолк, решая, какое ругательство добавить в окончание фразы, но так ничего и не сказал. Союз громко кашлянул и так посмотрел на любителя чая, что тот, стушевавшись, опустил взгляд в пол. — Похороны не место для препирательств и это касается всех, — железным тоном объявил коммунист. — Кто с этим не согласен, может выметаться отсюда. Рейх, — он повернулся к немцу. — тебя это тоже касается. Третий ничего не ответил, только смерил Великобританию ненавидящим взглядом и резко отвернулся к гробам. Это послужило своеобразным сигналом для остальных, и они стали тихо заходить в храм. Как только все собрались, началось отпевание. Совет стоял рядом с Рейхом, у самых гробов, и молча слушал службу, никак не выказывая своего отвращения к святому месту. По его мнению, Бога никогда не существовало и верить во что-то подобное — глупо, но Россия в него верил и хотел, чтобы его похоронили по-христиански. У него и в завещании это значилось, как особый пункт. Это была его воля, и Союз ничего не мог с этим поделать. Рейх, тоже не верящий в нечто божественное, все же крестился и даже пытался выдрать из памяти когда-то заученные, но потом отложенные подальше молитвы, которые он читал в своё католическое детство. Он стоял рядом с русским ровно и прямо, злость придала ему сил, стала топливом, на котором он мог продержаться довольно долгое время и не показывать другим, насколько ему плохо. Присутствие в помещении стран, которых он когда-то хотел уничтожить и ненавидел по сей день только подпитывало его новый ресурс. Потом настало время хоронить. Гробы понесли к разрытым могилам, немец и русский тоже несли. Как назло приморозило, и земля, кучей лежавшая у моглил, вся смерзлась в обледеневшие комья. С неба начал срываться снежок, искрившийся в свете солнца. Вокруг было красиво и спокойно. В такую погоду надо бы гулять, радуясь жизни, а не хоронить… Все молча смотрели, как гробы опускают в черные зевы холодных могил. Третий, еле сдерживая слёзы, вцепился в ладонь СССР и крепко её сжал. Русский покосился на него и тоже сжал чужую маленькую ладонь. Двое могильщиков начали свое дело. В ямы с покойниками полетела земля. Она словно град билась о дерево, и с каждым ударом у Рейха словно вырывали кусочек души. Он сжимал и сжимал руку Союза, не чувствуя, что по ней уже течет кровь, горячая и живая. Это было невыносимо, даже злость перестала спасать его от истерики. Когда последняя горсть земли упала на свежий холм, немец не выдержал. — ПРЕКРАТИТЕ!!! — заорал он и бросился к могиле дочери. Упав перед мраморным надгробием на колени, он принялся расшвыривать комья земли руками и кричать: — ОНА НЕ МОГЛА УМЕРЕТЬ, ЭТО НЕПРАВИЛЬНО! ОТКОПАЙТЕ ЕЁ!!! По щекам ручьями лились слезы, горло помаленьку начинало саднить, но нацист не собирался останавливаться: — Нет, нет, нет!!! Откопайте, верните… ВЕРНИТЕ МНЕ МОЮ ДОЧЬ! Запыхавшись, он замер, скорчившись у надгробия. Тело немца вздрагивало, он всхлипывал и продолжал что-то неразборчиво шептать. — Может, вызвать сюда психическую неотложку? — поинтересовался Англия. Лучше бы он этого не делал. — ТЫ! — Рейх обернулся к нему. — Заткнись! В следующее мгновение он оказался вплотную к британцу и врезал ему кулаком по щеке. Не ожидавший такого поворота событий, любитель чая рухнул на снег. Третий напрыгнул на него и стал осыпать ударами. — Высокомерное дерьмо! Припер сюда свою злоебучую задницу только чтобы посмотреть на чужое горе и «соблюсти приличия», — Рейха передёрнуло. — Вы все, — он отвлекся от англичанина. — Всем вам плевать на них! Вы пришли только для виду, просто принесли свои тела. Да вы рады, что они умерли! Для вас их смерть всего лишь возможность найти свою выгоду! Великобритания, пользуясь тем, что от него отвлеклись, встал на ноги. Он был невероятно зол. — Я тебе это ещё припомню, грязная псина, — прошипел он. — Господин СССР, я вижу, наше присутствие оказалось нежелательным. Я глубоко скорблю о вашей утрате, но теперь вынужден удалится. — Давай, вали! — крикнул ему вслед Рейх. — Мерзкий лицемер! Следом за Англией потянулись и остальные. Каждый подходил к Совету с соболезнованиями и тут же спешил убраться подальше. Вскоре немец и русский остались у могил одни. Третий обнял себя за плечи и опустил голову. — Прости, для тебя их присутствие, наверное, было важным, — прошептал он. — Нет, — Совет вытер окровавленную ладонь о снег. — Ты совершенно прав на их счет. Но повел себя глупо. Если продолжишь, добиться для тебя разрешения воспитывать дочь будет совсем невозможно. — Я понимаю, просто… — Не объясняй. Это сейчас не нужно. Мне не нужна ещё одна твоя истерика. Лучше забери РНФ из храма и жди меня в машине. — Хорошо, — кивнул Рейх и, забрав ключи, ушел. Союз остался у надгробий один. — Никогда не знаешь, как все обернется, —задумчиво протянул он и достал из нагрудного кармана флягу со спиртом. — Никто и никогда не может предугадать, на чем оборвется нить его жизни. Смерть забирает лучших, и это правда. Он отпил большой глоток и, откинув полу пальто, достал из кобуры старенький наградной ТТ с гравировкой и вдруг выстрелил в небо. Потом ещё и ещё, пока магазин не опустел. Когда сухой щелчок оповестил о закончившихся патронах, русский его отбросил. Как не скрывай боль, рано или поздно она прорвется огромным нарывом. Так это было с Рейхом, так это будет и с ним. Но пока он ещё не сломался, а значит, есть ещё за что побороться.