Ничего хорошего

— Я соболезную, пап. — голос Эстонии дрогнул. В ухо Союза через трубку лились слова, подчёркнутые печальным голосом. Но он чувствовал — фальшиво всё это, ненастояще. — Такая потеря... Россия был так молод. Вся жизнь впереди. Я только недавно узнала, но государственные дела... Я так сожалею, что не смогла приехать! Русский сжал челюсти так, что закрипели зубы. Врёт, как дышит, сука. — Ничего, дочка, я понимаю, так случается, — через силу выдавил из себя он. —Я обязательно приеду на могилу, я... Тяжёлые гудки. СССР сбросил звонок, устало выдохнул. Врать по телефону оказалось сложней, чем он думал. Особенно детям. Особенно, если внутри клокотали совсем другие эмоции. Особенно, если знал — врут. Особенно, если считал, что врать родным — последнее дело. — И всё же, отец я никудышный, хоть и герой, — в пустоту произнес русский. Достал из ящика стола портсигар, задумчиво повертел в руках, отложил. Злость и негодование постепенно усиливали обороты, стоило сбросить личину понимания и сочувствия. Чтобы хоть как-то успокоить себя, Союз начал мерить широкими шагами кабинет. Руки чесались. Хотелось схватить из-под стекла стенда с оружием блестящий черный "калаш", по документам холощёный, в реальности — вполне себе боевой, и стрелять прямо из окна, уничтожая всех, кто попадется под руку. Особенно раздражал Третий. Его-то сестрёнка, Австрия, была вчера на похоронах, также, как и некоторые другие страны Европы. Пришли даже те, кому Россия отсылал гуманитарную помощь или помогал в военных конфликтах. Но не его дети. Беларусь застряла в аэропорту, недавно позвонила, сказала, будет сегодня. Украина даже позвонить не соизволил. У других государственные дела якобы стояли на первом месте, но коммунист предполагал, что им просто плевать. Союз давно заметил, что отношения между бывшими республиками весьма натянуты. После его развала СНГ продержался недолго, а потом между детьми началась откровенная грызня. Каждый хотел оттяпать у родственника побольше земли, каждому казалось несправедливым, что не он наследник. Но СССР и предположить не мог, что ненависть настолько очернила его детей. Русский с силой вмазал кулаком по стене, разбивая костяшки. Мебель в кабинете зазвенела стеклами. Дверь тихонько приоткрылась, заглянул взволнованный Рейх — напряжённый по чёртиков, но с беспокойством на дне тускло-голубых глаз. — Всё в порядке? — осведомился он полушепотом. — Я только уложил РНФ, нельзя ли поти-... — Пшёл вон! — русский швырнул в него мобильником, опять зазвонившим . Промазал, в стену угодил. Захрустели сложные механизмы, треснуло стекло, отлетела крышка. Дождём посыпались на пол мелкие детальки, следом за ними трупик устройства тихо шмякнулся на добротный паркет "ёлочкой". Рейх спешно ретировался, захлопнув дверь. Злость клокотала в нём, разрывая нутро на кровавые лохмотья. Шестой кряду звонок довел русского. Он не выдержал, вскипел как котел со смолой. Звонки. Блядские звонки соболезнования. И — всё. Подумать только, семья, — семья!!! — а во что превратились. Этим СССР всегда отличался от Рейха — если вскипали в нём эмоции, то вспышка, вызвавшая их, становилась причиной пожара. Русский прекрасно знал все эти цитаты про пороховой погреб и спички, но, вспыхнув, не мог не сгореть дотла. Дверь распахнулась резко, ударилась об стену, но ему было плевать — пусть ломается. Ноги сами понесли к серванту. Мимо ошарашенно вжавшегося в стену немца, мимо люльки со спящей внучкой, снося препятствия на пути, прямиком к снимкам на застеклённых полках. Вот же они все, навеки замершие по ту сторону чёрно-белой бумаги, — счастливые, любящие, радостные... Что с ними стало? Стекло жалобно зазвенело, подлив масла в огонь, когда он с силой рванул на себя лёгонькую дверцу. Союз уставился на снимок со злобой. Что он упустил в воспитании чад? Когда дошёл до точки не возврата? Почему так случилось? Пальцы с силой сжали рамку. Неужели он настолько никчемен, что не смог привить детям элементарных вещей? Если бы СССР услышал:"Твои дети выросли двуличными мразями" несколько дней назад, то набил бы — непременно! — морду сказавшему, несмотря на то, что доля правды в словах была. Сейчас же он мог только сокрушенно злиться, выгорая изнутри, да вымещать ярость на окружающих. Стекло рамки треснуло. Капельки крови бусинками стали набухать на пальцах. Снимок перекосило. Счастье по ту сторону больше не было таким светлым. Его залило бардовой волной горя. — Союз, всё в порядке? Хрипловатый голос резанул по ушам. Русский повернул голову, испепеляя взглядом Третьего. Он стоял в проходе, инстинктивно повернувшись боком, чтобы в случае чего подвергнуться меньшей опасности. Глаза Рейха выражали откровенный испуг и беспокойство. Он то и дело переводил взгляд на люльку-переноску, стоящую на диване. Не стоило ему этого делать. Медленно, как хищник, готовый броситься на добычу, Союз развернулся к нему. Он. Ну конечно! Вот он — виновник торжества! Мерзкая тварь, паскуда, псина, сукин сын, мудак, козлина, змеюка, волк позорный, крыса, гнида, глиста ходячая, говно, сволочь, подлец, погань, дерьмо!!! Всё произошло за доли секунды. В один прыжок русский добрался до Рейха, повалил его, ничего не понимающего, на пол, ударил раз, другой, третий... Скоро русский кричал ругательства в голос, превращая в кашу чужое лицо. Детство его детей пришлось на войну. Вместо весёлых игр они убивали, вместо учёбы в школах и институтах учились вести допрос, вместо кино смотрели на кровавые ужасы, вместо книг читали карты боевых действий... Огромное количество вместо заменили молодым республикам многое. А разве может человек, прошедший через подобное, по-прежнему оставаться человеком в полном смысле этого слова? Навряд ли. Как можно сочувствовать горю, скорбеть о погибших, если горе и смерть становятся привычными, как чистка зубов по утрам? Никак. Рейх — виновен. В этой кровавой резне винить больше некого. Следовательно, немец виновен в том, что сердца его детей ожесточились. — Блядская гнида, это ты во всем виноват! — орал коммунист ему в ухо. Тот же понял, что жизнь его под угрозой и начал яростно отбиваться, почти ничего не меняя в расстановке сил. —Придурок, отпусти! — хрипел Рейх и тоже ругался, только раздражая Союза. "А может, прав он, может, действительно, эта паскуда виновата в смерти России" — пронеслось в голове, русского. Заревела РНФ, разбуженная шумом. Упала с тумбы у двери ваза, разлетелась вдребезги на сотни острых осколков, которые не повременили вонзится в тела дерущихся. СССР ничего не чувствовал, кроме злости, ничего не видел, кроме клыкастый рожи, ничего не слышал, кроме его ругательств. — Идиот, ты меня сейчас убьешь, — зашипел немец и лягнул его между ног. Дыхание Советского сбилось, он сильнее сжал руки на чужом горле, а когда отпустило, со всей силы грохнул немца головой о паркет, не переставая душить. — СДОХНИ! — заорал он ему в лицо. Он сначала ещё дёргался, извивался, но после удара затих. Только глаза смотрели прямо на него с ненавистью и тускнели, тускнели, тускнели... Пока не закатились. Но этого было мало. СССР ждал с упоением, пока по телу врага не пробежит последняя судорога, сильнее вжимая его в паркет. Он бы дошел до конца, если бы не... — Интересно ты проводишь время. Союз подпрыгнул, от неожиданности ослабляя хватку, когда эти слова прогремели чуть ли не над ухом. Тут же пленка, отгораживающая его от мира лопнула, краски и звуки перестали сосредотачиваться на Рейхе, он услышал наконец плач внучки, ощутил тепло чужого тела под руками. Не до конца понимая, что вообще происходит, повернул голову на источник звука. В коридоре, совсем рядом с ним стоял, поигрывая раскладным ножом Санкт-Петербург. Увидев, что на него наконец обратили внимание, он неуловимым движением спрятал оружие. Сколько лет коммунист был с ним знаком, ещё ни разу не смог понять, куда именно перекочевывает из его ловких рук нож. — Что, блядь, за фокусы?! — спросил Союз, чувствуя, как нервно дёргается веко. Питер качнул головой на валяющегося без сознания Третьего, так и не ответив. — Что? — сначала не понял русский. Посмотрел на Рейха, обмер. — Бля... Что я наделал! Обливаясь холодным потом, он стал трясти немца за плечи, бить по щекам, приговаривая: — Нет, нет, очнись, Рейх, мать твою, очнись, сукин ты сын! Прижался ухом к его груди, прислушался: бьётся или нет? Вроде бьётся, но еле-еле. Замирает, заходится в смертельной лихорадке, но бьётся. Или показалось? Может, не бьётся совсем? Русский стал усерднее трясти, но что-то было не так, что-то сошло с рельс в системе организма нациста и не привести его было в норму обычными толчками. А время шло. Сколько там мозг выдерживает без кислорода? Минуту, две, три? Сколько уже прошло и сколько осталось? Страшно. Руки трясутся. Собственное сердце колотится как бешеное, барахлить начинает. Давление, наверное, скакануло. Но прекратить ещё страшней. Питер не вмешивается. Только аккуратно перешагивает через них, берет РНФ на руки, успокаивает. "Всё, — подумал СССР. — Умрет" И зажал немцу нос. Спешно припал к чужим губам ртом, делая исскустванное дыхание. Раз, нагнулся, два, три, пять, а не помогает. Уже малышка на руках Петербурга успокаиваться начала, затихать, а он всё возится, возится... РНФ в последний раз всхлипнула и замолчала. В этот же миг русский с отчаяньем утопающего впился в губы Рейха. Он уже перестал надеяться, как вдруг тело немца выгнулось, и он открыл рот в жадном вздохе. Глаза от удивления стали похожи на блюдца, он так и пялился на СССР, судорожно вдыхая воздух, пока русский не додумался отстраниться. Потом закашлялся, потом обессиленно повалился на пол, еле слышно хрипя ругательства на немецком. Жив. У Союза камень с души свалился. Он облегчённо выдохнул. — Я уже думал, что всё, каюк тебе, — сказал он и нервно усмехнулся. — Сумасшедший, — прохрипел Рейх и выплюнул на пол кровавый сгусток. — Я знал, что тебя в детстве роняли, но не так же часто... Кстати, — он замер, прислушался. — Где РНФ? И не дождавшись ответа стал выбираться из-под Союза. — Что с РНФ?! — грозно спросил он, когда русский позволил ему выкарабкаться. Взгляд Рейха загорелся яростным, безумным огнём. Больше всего сейчас он, взъерошенный и злой, напоминал львицу, защищающую потомство. Казалось, вот-вот, и лапой когтистой полоснёт, зарычит, кинется, оголяя смертоносные клыки, вопьется прямо в глотку и будет рвать её, сам истекая кровью, пока не останется в живых ни одного из врагов. — Она здесь, — подал голос Петербург. — С ней всё в порядке. Союз для Третьего тут же отошёл на второй план. Он увидел Культурную столицу, стал брыкаться в попытках выбраться из-под русского. Даже зарычал утробно. Прямо как зверь. Или жадный до крови монстр. — Это Санкт-Петербург, знакомься. Питер, это Рейх, — Союз поочередно указал мужчинам друг на друга. — Какого хрена он тут забыл?! — продолжил возмущаться Третий, никак не ответив на вежливый взмах руки Культурной столицы. Он подошёл к нему и едва ли не вырвал РНФ из аристократических рук. Прижал девочку к себе, начал с нежностью поглаживать ее по голове, тихонько бормоча испугавшемуся ребенку: — Всё хорошо, я здесь, с тобой, тебе ничего не угрожает. Зверь исчез. На его месте снова начал появляться сломленный человек. — Собственно, СССР, я к тебе заглянул по делу. — как ни в чем ни бывало начал Питер, пожав плечами. К чужим странностям он относился с уважением. — Иду, значит, по двору, как тут из чьих-то окон как заорут. Я голову поднял, смотрю, ваши окна-то. Прислушался: ты кого-то убиваешь. Союз смущённо покосился на открытую форточку. Он её и не заметил. Вот перед соседями стыдно будет... — Тут уж я медлить не стал, — продолжал Питер. — Пулей у твоей двери оказался. Звоню, звоню — без толку. Ты только громче орёшь. Ну, думаю, так и до греха не далеко, остановить бы тебя. Вот и зашёл без приглашения. И как раз вовремя. — Да... — протянул СССР. — Вовремя — это точно. — Никто ничего не сломал? — осведомился Санкт-Петербург. — Я цел, — ощерился Рейх, обводя взглядом разговаривающих. — Не надо мне помогать. И быстрыми шагами вышел из комнаты. В коридоре остановился, странным взглядом посмотрел на коммуниста. — Сумасшедший. — буркнул он и ушел к себе, напоследок хлопнув дверью. Союз сморщился. Ну и натворил он дел. Хорош! Так сорваться на ни в чем не повинного немца! Это ж надо было додуматься! Нет, определенно, пить надо меньше... Начиная злиться на самого себя, коммунист широкими шагами пересёк комнату и с силой захлопнул злополучную форточку. Повернулся в Петербургу, стоящему, как ни в чем ни бывало в центре комнаты. — Зачем приходил? — спросил СССР. Культурная столица открыл было рот, чтобы пуститься в объяснения, но договорить ему не дал требовательный мяв, раздавшийся из прихожей. — О! — улыбнулся Питер. — Вот и причина моего визита дала о себе знать. Потом он нахмурился, посмотрел на коммуниста с укоризной. — Ты совсем забыл о Реферансе. — О ком?.. — не понял Союз. Но нужное уже выплыло из памяти, заставив его обругать себя ещё раз. — Ч-черт... — застонал русский, хватаясь за голову. Не так давно Германия и Россия завели кота. Вернее, Питер подарил. В середине восмидесятых он увлекся котами. Здорово так увлекся. Питомник открыл. А там понеслось. Появились Невские маскарадные кошки и Питерские сфинксы. Их он с гордостью дарил при возможности близким. Но сам город души не чаял именно в сибирских котах. Потому и маскарадных кошек своих вывел на их "основе". Но то питомник. Дома у Питера породистых кошек было только две. Остальные, в лице шести штук, были "дворянами". Сердобольная культурная столица постоянно тащил домой "несчастных брошенных животных", как выражался он сам. — Да, Союз, тут самое время ругаться. — обвиняюще посмотрел на него Петербург. Когда дело касалось котов, он всегда становился излишне эмоционален. — Ты только не начинай, — попросил коммунист, потирая виски. — Итак голова раскалывается. Пойдем лучше на кухню, поговорим по душам, раз уж ты заглянул. — Пошли, — легко согласился Питер. И он размеренным шагом направился на кухню, не дожидаясь хозяина. Союз хмыкнул. Хорош, чертяка, хорош. И ситуацию разрулил, и на Рейха не кинулся. — Ну ты идёшь? — крикнули из кухни. — Да-да, сейчас, — отозвался русский. — А дверь зачем прикрываешь? — вопросительно изогнул бровь город, когда он закрыл кухонную дверь. Наверное, впервые с того момента, как повзрослели дети. — Чтобы немчура не подслушал ненароком, — пояснил СССР, понизив голос. — А-а-а, — кивнул Питер — Ясно. Он выглядел спокойным, даже слегка весёлым, но вмиг посерьёзнел, стоило Союзу сесть. — Рассказывай, что и как. — попросил он таким тоном, что было больше похоже на приказ. Коммунист поежился. — Да нормально всё... Так, отходим помаленьку от трагедии. — промямлил он. — А ты почему на похоронах не был? Питер никак не отреагировал она эту попытку перевести разговор в другое русло. — Кто я, скромное воплощение города, перед странами, да ещё чужими? Это не принято, сам знаешь. Города не должны мешать странам. — жёстко отчеканил он каждое слово и замолк, сверля Союза холодными голубыми глазами. Прямо как у Рейха... Только у него они живые. Советский замолк, сжал кулаки. Питер был прав. Города не должны показываться на глаза чужим странам. Поэтому культурная столица не смог проводить молодую пару в последний путь. А ведь он был к ним очень привязан. Особенно к России. Тот вернул ему имя, дал возможность начать свою жизнь, не диктуя новых лозунгов и не заставляя носить новых значков. Союз это знал. Как-никак, он ждал этого после своего распада. Ленинград не был рожден рабочим или социалистом, поэтому насильно навязанные ему ценности оставили только шрамы, испорченную психику да трясущиеся от тремора руки вместо "коммунистического" счастья. Питер вздохнул. Запустил руку во внутренний карман пальто и достал фляжку. Протянул ее коммунисту. — Спасибо, не нужно, — попробовал отказаться он. — Пей, кому говорят! — строго приказал Питер. — Это коньяк армянский, двадцать пять лет выдержки! Он с лечебными свойствами, для сердца полезен. Не то что твоя водка сивушная. И сам отхлебнул большой глоток. Спорить было бесполезно. Пройдя революцию, войну и блокаду, Питер сделался на удивление стойким и упрямым. Идеально разработанные пальцы музыканта могли с лёгкостью разобрать и собрать автомат, вскрыть замок или сомкнуться на чьём-то горле. Когда-то он был недоторогой аристократом, белоручкой, но после того, что СССР сделал с ним, разительно изменился. А кто бы не изменился, когда личность насильно смяли, превратили в кровавое тесто и вылепили нечто новое, "подходящее режиму", оставив лишь жалкие крохи былого? — Плохо всё, — проговорил Союз, отпив немного из фляги. Коньяк и вправду оказался хорош. — Я никак отойти не могу. Душа воет, скребётся в груди, наизнанку выворачивается. Руки сами к бутылке тянутся, а пьяный я зверею, кулаки так и чешутся. Но с похмелья сильнее тоской накрывает, хоть в петлю лезь. И Рейх не лучше. Ходит по дому, как привидение, не ест почти, не говорит, только вокруг малышки вьется, заботится. На меня внимания ноль. Ест что даю, делает что прошу, язвить не пытается даже. Только сейчас, когда душил его, вроде ожил, стал как раньше... Слова лились из Союза нескончаемым потоком. Он говорил и говорил, постоянно отхлебывая из фляги, всхлипывал, слезы сдерживая, словно от этого раны на душе затянутся, болеть перестанут. — А меня от него аж колбасит. Знаю ж, кто он и что он. Всё теперь изменилось, все не так. Раньше и на километр друг к другу не приближались, теперь вместе ребенка воспитывать собираемся. А как — не представляю. Я скорее прибью его табуреткой, нежели уживусь с ним... Закончив, русский одним глотком выплеснул в глотку остатки коньяка и протянул пустую флягу хозяину. — Да-а-а, — протянул Питер. — Дела. Но знаешь что? Мямля ты. СССР поперхнулся воздухом от такого заявления. Брови сами взлетели в стратосферу. Город же продолжал: — Гляньте-ка на него, раскис! — лицо культурной столицы выглядело воинственно. Распекал он Советов будь здоров. — Трагедия произошла страшная, на тебе столько обязанностей, ты снова за чужие жизни ответственен! А ты нюни распустил, сопли километровые! Ты баба или мужик? Слабак... — Мужик! — ударив по столу, рявкнул Союз. — Мужик, мать твою. И я не позволю тебе... — Ну вот, — Питер широко улыбнулся. — Вижу настоящего Совета. СССР, уже приподнявшийся со стула и сжавший кулаки для удара, замер. Потом усмехнулся и плюхнулся обратно на сиденье. Питер его встряхнул, словно адреналина ввёл. — Засранец... — Но ведь помогло. Город пожал плечами. — А теперь серьёзно. Ты прекрасно знаешь, что в такой ситуации происходит: на одного из предшественников погибшей страны ложиться роль временного руководителя, другой занимается воспитанием. Роли могут меняться, но воспитывать должны минимум двое — иллюзия полной семьи. Коммунист мрачно слушал. Эмоциональная встряска помогла выбраться из апатии и смотреть на вещи здраво. — Какой бы площадью и авторитетом ты не обладал, Совет не позволит воспитывать маленькую страну в одиночку. Ее либо заберут, либо назначат тебе "помощника", выбранного на Совете. Рейх ужасен, но всё-таки он любил Германию и любит внучку, да и... Тут Культурную столицу передёрнуло. Он сглотнул, пряча дрожащие руки под стол. Сделал пару глубоких вдохов, успокаивая расшатанную психику. На это ушло несколько минут — Он уже получил свое. — продолжил он, поправив волосы. — Все, кому не лень унизили его, причинили боль, Германия стояла на коленях не одно десятилетие после его поражения, я сам имел возможность отомстить ему за блокаду. СССР вспомнил, с какой яростью Санкт-Петербург вспорол Третьему Рейху живот на одном из допросов. Как сжимал тонкими пальцами его внутренности с каменным, сведенным судорогой ненависти лице. Только глаза пылали так, словно всё ещё отражались в них отблески зарева над Бадаевскими складами. Вспомнилось и бледное, осунувшееся лицо нациста, закущенную от боли губу и ужасающее молчание посреди кровавой мести. — Когда не ешь неделю, кажется, что желудок прилип к спине. Когда голодовка продолжается месяцами, внутренности будто разрывают изнутри сотнями ножей. А когда ощущаешь, как то же чувствуют миллионы людей — хочется умереть. — Холодно, с железом в голосе произнес Питер, уловив ход мыслей коммуниста. Он всегда повторял одну и ту же фразу, когда речь заходила о невероятной жестокости, с которой он мстил за блокаду. Опять молчание. Липкое, противное. Не прерывая его, Культурная Столица встал, по-свойски достал из кухонного шкафа аптечку, поставил на стол. — Ему страшно. — город продолжил, вытаскивая медикаменты. — По глазам это ясно видно. Он тонет в моральной трясине, которая только усугубляет положение. Странно, что ты не заметил этого. Хотя сейчас тебя можно похвалить, — столица усмехнулся. — Чуть не убив его, ты пробудил в немчуре желание жить. Снова укол совести, снова Питер тонкими пальцами забирается ему в мозг, своеобразно подбадривая, придавая сил головомойкой. Не тот он человек, которому сочувствием и жалостливыми монологами можно помочь силы в себе найти. СССР с детства привык, что его идеи поддаются жёсткой критике, привык черпать из головомоек силу. Он обходился без слов "я верю в тебя" или "у тебя всё получится". Союз плевать на Рейха хотел. В этом плане его отношение к немцу ни капли не изменилось: он его ненавидел и пытался не замечать. Но от слов Питера в душе шевельнулось чувство ответственности: он глава этой псевдосемьи, он должен быть самым сильным, он — опора для остальных. Даже для Рейха. Так должно быть. Так лучше. — Строй отношения с ним сейчас. Позже он восстановится и ощетинится ещё сильнее. Или сойдёт с ума. С такими всегда так... Санкт-Петербург вздохнул. По лицу его пробежала тень. Глаза вновь отразили зарево пожаров. Но в следующий миг он уже собрался, крепко сжал вату и пинцет, попросил: — Руки давай. Союз глянул на свои пальцы: кровь, оказывается, ещё некоторое время сочилась из глубоких ран на подушечках: на столе было порядочно темных пятен. Находясь в состоянии нервного возбуждения, он не замечал боли. Не пришла она и сейчас. Но напомнила о себе, когда Культурная Столица прошёлся по ранам пинцетом, вытаскивая мелкие осколки стекла, а потом обработал спиртом. Делал всё молча, спокойно, будто Союз лежал под наркозом на операционном столе: думал над ситуацией. Коммунист шипел и ойкал от неприятных ощущений на протяжении получаса: много стекла вонзилось в плечо. Когда Питер наконец наложил тугие повязки, он едва сдержал облегченный вздох. — Спасибо. По своему обыкновению, город пропустил похвалу мимо ушей и сразу перешёл к делу. — По-хорошему, внучку бы у вас забрать. На время. Чтобы вы хоть немного прижились, — начал он размышлять вслух. — Но только РНФ пока удерживает Третьего на плаву. Забрать её равно свести шансы на притирку к минимуму. Но если она рядом, тебе сложновато налаживать с ним контакт: все внимание на внучку. Значит, через нее и нужно заходить... — Почему тебя это так волнует?! — не выдержав, прервал его Советский. — Ты ж Рейха ненавидишь почище меня! — Ты прав. Я до сих пор мечтаю убить его самыми изощрёнными способами. Но вот беда: ты один против Совета не выстоишь. Что для них давно забытый герой, некогда бывший у власти? Тебя поставят в максимально выгодное им положение, снова взлетит рубль, твой "помощник" будет всеми силами гадить, а в итоге народ поднимет настоящий бунт. Ещё одной революции мне не пережить. Словно в подтверждение, руки Санкт-Петербурга затряслись. — Но... — Я приспосабливаюсь к миру вокруг, — оборвал Союза город. — И тебе пора бы. С этими словами он глянул на часы, сказал, что ещё имеет дела и ушел по-английски, не попрощавшись.