Ничего хорошего

Страшно. Рейх обхватил голову руками, рвано дыша в темноте. Больно. Мерные покачивания корпуса взад-вперед заставляют нервные окончания вспыхивать мириадами маленьких взрывов. Из ран горячими ручейками струится кровь. Сердце стучится, будто в припадке эпилепсии пытаясь прорваться из тела наружу, болит от напряжения, но только больше впадает в истерику. Из самых дальних и мрачных уголков сознания рвется наружу колючее, кровавое... Желание убить. Изничтожить, заставить мучатся виновных. Выпустить им кишки. Медленно, с наслаждением делая каждый надрез. Выцарапать глаза, залить в глотку и уши раскалённое олово, выдрать ногти, отрезать пальцы... Причинить как можно больше боли, обескровить и лишить жизни. Почему? Трагедия — несчастный случай? Нет-нет, это определенно убийство. Водитель снегоуборочной машины был пьян или засыпал за рулем, или был невнимателен, или специально нарушил правила. Да! Определенно его покрывают нечестные судья, наверняка даже за взятку. Тут все́ сплелись, повязанные теневыми делами. Они виновны. А виноватых надо давить без жалости. Из гостиной доносились приглушённые голоса: СССР разговаривал с дочкой. Рейх вздрогнул, вырываясь из алого безумия. О боже. Он вцепился в голову, вырывая ухоженные волосы, замотал ей из стороны в сторону, потом изо всех сил прижался щекой к пострадавшему плечу. Боль вспыхнула сильней. Заставила зажмуриться и тихо, на грани слышимости, заскулить. Но этого было мало. Немец начал давить на раненые плечи руками, вгоняя осколки глубже, царапая нежные ладони. Ещё больней, ещё! Нельзя останавливаться! Нужно прогнать из головы эти мысли, нужно наказать себя за них. Не должен давать себе волю... Кот отчаянно мяукал, брыкался, пытаясь высвободиться из веревок, крепко прижавших его к столу. Зверьку было страшно и больно. А мальчик лет восьми с интересом "игрался" с ножом. Он с рождения был странным. Мама рассказывала, что в родах он нахлебался околоплодной жидкости и едва не погиб: явился на свет синюшный и молчаливый, не дышал. Только усилиями лучших лекарей Берлина младший наследник Германской Империи сейчас занимался своими делами. Нож резал плоть как масло. Оправдывалось время, потраченное на заточку. Надрез, другой. Аккуратно, чтобы не делать рваных ран. Он всего лишь хочет посмотреть, что внутри. “Ты странный. Я не буду с тобой играть."— сказал старший брат однажды. А позже начал издеваться. Умело, по-тихому, чтобы строгий отец не узнал. Впрочем, Германская империя не особенно жаловал младшего сына, поэтому многое сходило обидчику с рук. Странный. Рейх не понимал, почему его отличие от других детей, инаковость, непохожесть на стандарты считают дефектом, не принимают. Ему же просто не интересно среди ровестников. Куда интереснее в одиночестве отрывать крылья бабочкам и прижигать лупой муравьев в огромном саду, молча бродить по извилистым гравийным дорожкам, рассматривая мир вокруг. Думать о своём, всматриваясь в узор на листьях. Кот перестал надрываться. Устал биться в путах. Детские глаза вспыхнули холодным огнем. Интересно. Окровавленные пальцы потянулись к склизким подрагивающим внутренностям умирающего животного. "Внутри он такой нежный, мягкий. Совсем не то, что снаружи, — проскользнуло в голове. — Всего меня исцарапал и искусал, а теперь даже мяукнуть не может" Глубже. Детские руки погрузились в распоротый живот. Пальчики начали проворно шастать внутри, изучая всё попадающиеся на пути. Через какое-то время кот вздрогнул последний раз. Рейх только раскрыл грудную клетку и увидел трепыхающееся сердечко. Вот же дрянь! Столько кропотливой работы, чтобы сердце перестало биться, стоило ему увидеть? Он разачарованно вынул руки из тельца кота. Замер, осматривая содеянное. Красиво. — Что ты, мать твою, делаешь?! — раздался за спиной гневный голос отца. Рейх обернулся. Германская Империя, хмурясь, стоял на пороге. Он старался выглядеть грозно, но в глазах, спрятанных под дугами бровей, четко виднелся страх. Отец был испуган и озадачен. Увиденное не укладывалось в его голове, он ждал объяснений. Рейх молчал, вглядываясь в отцовские зрачки. Он не знал, что сказать. Это не нормально. По крайней мере, так принято считать. Это странно, для ребенка — тем более. Поэтому пугает и настораживает. Он просто хотел посмотреть, что внутри! Но как это объяснить? — Папа, я... — Заткнись, ублюдок! — страх взял верх над рассудком Империи. Он грубо схватил мальчика за руку и потащил прочь из подземелий. — Несносный ребенок! — бормотал он. — Лучше бы ты сдох! Тогда бы Мадлен была жива... От тебя одни проблемы! Рейх бежал, не поспевая за широкими шагами высоченного отца. Чужие пальцы и так до боли впились в запястья, а тут ещё и слова хлестали сильнее розог, которыми Империя наказывал сыновей, резали острее ножа, которым Рейх недавно орудовал, закрадывались в душу. Он знал, что мама умерла из-за какой-то болезни, вызванной осложнениями в родах, но также помнил её слова:"Ты не виноват, милый, я очень хотела второго ребенка и ни о чем не жалею". ГИ тоже их помнил, но после смерти любимой предпочел верить в собственную правду. — Мальчик здоров, — сказал доктор, к которому отец отвёз Рейха в этот же день. — Никаких отклонений нет. — Но, доктор! — воскликнул Империя, все долгое время осмотра внимательно наблюдавший за ним. — Этого не может быть! Нормальные дети так себя не ведут! — Тем не менее, — поставил точку врач. — Я вам как профессионал говорю. — Но он расчленил кота!!! Доктор замолчал, собираясь с мыслями. — В моей практике такое впервые, — пожал он плечами. — Вы правы, обычно такие прецеденты не имеют места быть, но — повторяю! — отклонений нет. Германская Империя сверкнул глазами, но не сказал всего, что вертелось на языке. Только холодно поблагодарил лекаря и вышел из кабинета, не забыв рафинированно-вежливо попрощаться. Правила этикета он ставил высоко. Рейх рассматривал себя в зеркале: острые скулы, рельефно выделенные тенями выпирающие ключицы и ребра. Близкая к истощению худоба. Человек в зеркале жалок. Ни величия нет в его облике, ни силы. Ни че го. Может и правда стоило пустить себе пулю ещё в конце войны? Застрелится. Только не подносить пистолет к виску, а выстрелить себе в рот из двустволки, чтобы черепная коробка взорвалась фейерверком красных и белых ошметок, а лицо осталось бы гордым и властным. Чтобы какой-нибудь рядовой сто раз проклял его, отмывая со стен и пола узоры из внутренностей. Чтобы не так, как сейчас. Чтобы уйти красиво. По коридору прогромыхали тяжёлые шаги СССР, хлопнула входная дверь, звякнула связка ключей. Снова грохот, отдающийя в коридорах" сталинки" гулом. "Сколько лет прошло, а он всё шаг чеканит, — подумал Рейх. — Воистину, можно убрать человека из армии, но армию из человека — нельзя". Шаги замерли на секунду у его двери, открывшийся с тихим скрипом несмазанных петель. СССР зашёл в комнату и сразу же занял собой все отражение в зеркале. Третий никак не отреагировал, продолжил отрешённо рассматривать себя. Он не ожидал, что русский подсядет к нему, поэтому вздрогнул, рефлекторно отодвигаясь. Ещё больше он удивился, когда ему начали оказывать помощь: пинцетом убирать из ран осколки и смазывать их спиртом. Союз был аккуратен и по возможности нежен. Рейх не понимал, с чего вдруг его просто грубо не впечатали в пол для удобства, но сил удивляться не было. С ранами СССР обращался умело: снова война научила. Это подливало душевной боли. Сделал он в своей жизни хоть что-то мирное? Рейх не мог вспомнить. — Спасибо, — обронил он, когда русский закончил и собрался уходить. Союз всё-таки поступил с ним по совести, когда на них обрушилось горе, и промолчать Рейх посчитал свинством. Коммунист замер от неожиданности, словно нож ему меж лопаток воткнули. Не оборачиваясь, выпалил: — Прости. И вышел, захлопнув дверь. Поставил таким способом точку в сегодняшнем дне. Все. Хватит событий. Цыц. Тишина. Только пыль витает в воздухе. Рейх не двигается долгое время. Даже в зеркало не смотрит. Время превратилось в кисель, липкий и густой. А он — утонувшая муха. Прости. Как странно слышать эти слова в свой адрес. Это, наверно, шутка. Или иллюзия. Неправда. Такого не может быть. Тем не менее, в груди потеплело. Тишина. Только потерянный человек прижимает к груди руки и мучительно вслушивается в мерный ритм сокращений. "У меня есть сердце", — Рейх затаил дыхание. Ледяной осколок внутри был живым. Как странно это — слышать такие слова, чувствовать себя как-то иначе. — У меня есть сердце, — прошептал Рейх, сжимая ногтями бинты.

Союз, что же ты делаешь?