Барин

      Лето радовало всех в Майском солнечной и в пору влажной погодой. В полях начали убирать озимую пшеницу.       Люди трудились не покладая рук, до белой пелены перед глазами и третьего ручья пота. Вся деревня выходила трудиться с рассвета до темноты, оставались лишь старики да дети малые под их присмотром. Но и те не сидели без работы: убирали избы, чинили одежду и утварь, рылись на своих огородиках, которые напоминали маленькие зеленые островки рядом с чернеющими деревянными домами.       С полей взлетала в воздух гулкая разноголосая мелодия, состоящая из девичьего пения, скрежета лезвий и шелеста легкого ветерка, застрявшего в листьях богатырей-дубов. Работа казалась людям привычной, тяжелой, но вознаградимой обильным урожаем. Да и как жить без работы? Этак могут только помещики и их домовая прислуга. Живут как у Христа за пазухой при хозяине. Едят досыта, снят без снов, живут припеваючи.       Такие мысли у крестьян были вполне оправданы. Старый барин вообще редко из поместья выходил, а новый — мягкотелый и хилый, как говорили мужики, которые с ним работали. А слуги у него избалованные, чего со всеми в поле не работают? Сидят, видать, морс прохладный попивая. А барин размазня, нельзя такому поместье доверять. Ну, хорошо, хоть женится, может, будет от его жены толк в хозяйстве.       Белесый солнечный круг скатился по небосводу к земле, окрашивая небо в рыжевато-розовые цвета. Женщины перевязали последние снопы, грянули железными серпами и пошли в сторону деревни. Длинная цепочка перемещалась с неумолкаемым стрекотом. Тут были и статные женщины постарше, с морщинистыми и уставшими лицами, и девушки помоложе, которые только недавно вышли замуж и все галдели о своих маленьких чадах, а были и совсем юные загорелые красавицы, шедшие немного поодаль, исторгая красоту весны в середине июля.       Вечером вся молодежь в деревне собиралась, гуляла, общалась. Не страшна была ни темнота, ни холод или даже то, что завтра вставать ни свет ни заря и идти в поле. Юность цвела, горела, лилась через край из их сердец, а перед ней даже старики не прочь склонить голов. Каждый, кто уже вырос, чтобы думать об игрушках, но еще слишком мал для гуляний, мечтал попасть в этот не шибко большой кружок девиц и парней поскорее.       Снаружи кипела жизнь, взрываясь яркими фейерверками красок, только вот за воротами поместья все, казалось, было до боли неизменно. Каждый внутри этого старинного особняка выполнял одну и ту же работу днями и ночами, без остановок, как заведенный механизм часов, купленных у талантливого мастера.       Всем, кто был молод и свободен душою, хотелось сбежать отсюда. Юная прислуга не слушала Авдотью Никитичну, сбегала в деревню — там веселее. Родион уходил в лес или луг — это было его страстью. Он бы и рад сходить в деревню, только его в свои круги молодежь не принимала. Мол, барин недоделанный, зачем с тобой возиться. Ефимка шел в деревню или уходил с Родионом на природу, иногда — рыбачить.       В доме оставались только Авдотья и Ничипор, да и парочка кухарок, все остальные с закатом солнца разбегались кто куда, лишь бы не чувствовать гнетущей скуки векового здания. Барин, хоть и не был седым старцем, дом не покидал, запирался в кабинете и читал, иногда гулял, ведя жизнь декоративного зверька в клетке, который изредка из нее выбирался.       Сегодня Борису было невероятно скучно, хоть он и не хотел этого признавать. Совенок с самого утра ускакал к князю Дикому в гости, не объяснив толком ничего, а потом прислал посыльного, что ночевать будет у Евгения. Барин никак не мог этому воспротивиться. Что он мог сказать? «Приезжай домой, я скучаю» или «Я не могу заснуть, пока не уверен, что ты рядом»? Есть еще вариант: «Поезжай домой, это не обсуждается. Пока что я твой хозяин». Нет уж, это совсем абсурд. Грубо, обесценивающе и бесчеловечно.       Тяжело вздохнув, Борис решил пройтись по дому, заглянуть в запыленные заброшенные комнаты, возможно, опять сыграть что-нибудь на рояле. Выйдя из кабинета, он осмотрелся по сторонам, заглянув в два конца обшитого деревом коридора, он решил пойти в сторону крыла для прислуги. Там он, казалось, как приехал, еще даже не был.       Но не успел он отступить пару шагов от дверей, как услышал тихий скулеж в тишине дома. Такой звук можно было бы легко спутать с ветром или завываниями собаки. Но погода на улице была замечательной, стоял полный штиль, а собаки в хозяйстве не водилось. Конечно, это могла быть несчастная бродяжка, тогда барин бы поспешил к ней на помощь.       Решив утолить свое любопытство, все равно не имея никаких планов, Борис пошел на звук, заворачивая в узкий коридор, в который редко кто заглядывал. В этом переходе даже на стенах застыл слой пыли и белого и зеленого налета плесени. Было трудно понять какого цвета были обои изначально. Под ногами лежал домотканый половик, покрытый рыжеватыми пятнами. Эта часть дома была заброшенной.       Барину все чаще казалось, что дом умирает. Он раньше бывал в домах, которые, старея, приобретали шарм и дороговизну, приятный запах истории. А семьи, живущие в таких зданиях, заражались непоказной родовитостью и гордостью.       Может, все дело в семье? Из рода Майских остался только Борис, все остальные — седьмая вода на киселе, дальние родственники не сохранили ни фамилии, ни статуса. Вот и поместье чувствует, что род угасает, и само умирает вместе с ним. Ведь в этом громадном доме с шикарной колоннадой при входе совсем нет жизни. Она теплится в самом крайнем уголке, сверкает прощальным светом и трепещет под напором ветров времени.       Половицы приглушенно скрипели под мягкими шагами хозяина, а звук все нарастал и стал все больше походить на плач. Вскоре стало понятно, что это, действительно, чьи-то горькие слезы. Вот показался тупик с большим окном в нем, которое было занавешено грязными тряпками, когда-то бывшими невесомым тюлем. А под окном, подтянув коленки к груди, сидела Дуня и голосисто плакала. Слезы катились по красному опухшему лицу, а маленький курносый нос был весь мокрый.       Эта картина вызывала у барина некую жалость, которую он всегда старался подавить при общении с людьми. Ведь твое, пусть и искреннее, сочувствие не поможет проблеме ближнего, а лишь заставит его жалеть себя дальше. А некоторые так вообще считают жалость лицемерием.       Он медленно приблизился к девушке, которая совсем его не замечала, увлеченная своим горем. Аккуратно склонившись и дотронувшись до чужого плеча, Борис, наконец, отвлек Дуню. Девушка тут же подскочила, вытерла слезы фартуком и выпрямилась прямая, как струнка. — Что случилось? — в голосе появилась такая типичная для Бориса забота о проблемах ближнего.       Дуня помолчала, отвела глаза и сгорбилась, напоминая покрытую налетом бронзовую статую. — Будут какие-то указания, Борис Григорич? — пролепетала она в пол. — Указаний никаких нет, Дуня. Меня волнует, почему ты плачешь… — Не потребно вам этого знать, барин. Я пойду. — А если я скажу, что это приказание мое? — Борис поступал хитро и бестактно, но в данный момент это его не волновало. — Может, тебя обидел кто? Так ты скажи, рассудим по справедливости. — Не сможете вы, Борис Григорьевич, ничего сделать. — Вздохнула девушка и попыталась успокоиться, что у нее достаточно хорошо получилось. — Это почему же? Я хозяин тут, нет еще пока людей, не подвластных мне в мой же деревне. Рассказывай.       Борис не заморачиваясь присел на пол, под окошко, недалеко от того места, где до этого сидела Дуня. Подняв взор на девушку, он жестом пригласил ее присесть рядом. При этом он выражал такое спокойствие и человеческое участие, что Дуня не смогла ему отказать и послушно села. — Это происходит уже больно давно, Борис Григорич. — барину немного резало слух это ее новое «Григорич», она будто зажевывала, укорочала его отчество, делая его нелепым. — Нас, крестьян, трудящихся не в поле, а в поместье, ужасно не любят. — Отчего же?       Девушка прошлась ребром ладони под носом и продолжила, всхлипнув. — Нас толком никогда не видят за воротами поместья, бабье только и говорит о том, что мы зазнались. — Так ты поэтому плачешь? — как-то разочарованно спросил Борис. — Нет, не поэтому. Сегодня я вышла вечером с новой лентой в косе. Мало того, что пристыдили, так еще и отобрали.       Девушка перекинула тяжелую косу до пояса через плечо и показала распушенный конец незакрепленный ничем. Гладкие блестящие волосы медленно рассыпались, расплетая косу.       Сердце Бориса жалостливо встрепенулось, его просто поражала наивность и простота этой девочки, даже не девушки. Ее проблема казалась такой незначительной, но для ее бедной души она была огромной несправедливостью, которая точно повлияет на будущее. Невероятно хотелось продлить эту ее детскость, когда ничто казалось всем. Ее слегка припухлая рука покоилась на полу, нервно дергая косу, которая сползла на подгнившие доски. Борису сейчас показалось правильным сжать эту руку в теплом жесте поддержки.       Дуня оторвала взгляд от пола и повернулась к барину. Они сидели, упершись взглядом друг в друга, испытывая диаметрально противоположные чувства.       Внутри у девушки все трепетало, волновалось, кровь невероятно громко текла внутри, стекая по вискам. Рождалось что-то новое, захватывающее, большее, чем просто симпатия.       Борис же был равнодушен к ее чувствам. Внутри него было одинокое чувство искренней поддержки и радостное ощущение покинувшей голову скуки. — Хочешь, пойдем на чердак? Там должна быть целая гора старых лент и много чего другого интересного. Выберешь себе ленту лучше прежней. — простое решение пришло в голову Бориса.       Дуня вдруг резко отстранилась и даже немного разозлилась. — Да как вы не понимаете? Новая лента не исправит косноязычных людей! — голос Дуни стал на порядок выше.       Борис даже бровью не повел от такого непозволительного отношения к себе. — Могу найти твоих обидчиков, дать им парочку сложных заданий, чтобы помучались. — бросил Борис уже высокомерно.       Дуня медленно повернулась к барину и обхватила колени руками. — Вы больше не имеете над нами власти, Борис Григорьевич. — спокойный пугающий тон девушки заставил Майского поменяться в лице. — Вы не сможете дать отпор крестьянам. — просто вымолвила девушка. — Ваша власть ненастоящая. Люди просто не понимают, что, стоит им лишь немного надавить, и вы сделаете все, что пожелаем мы. — Не в том ли обязанность любого господина, чтобы заботиться о своих крестьянах? — растерянно произнёс барин. — Ваш отец был другим. Он брал силой, а не уговорами и просьбами. Вы сами не заметите, как народ распоясается и не станет вас слушать.       Лицо Бориса окаменело и побледнело. Он выпрямился и поправил костюм. С этими своими сиюминутными изменениями он стал напоминать того Бориса Майского, который только приехал из столицы и напоминал надломленную серую статую. — Я не хочу продолжать этот разговор.       Его тень растворилась в коридоре, оставляя Дуню наедине со своими мыслями. Разочарование в себе — вот, что она почувствовала перво-наперво. Барин впервые проявил к ней благосклонность и внимание, даже предложил подарки, а она все испортила голой правдой, которую просто вывалила перед ним.       Новый приступ слез застрял в горле.

***

      В глубине гостиной горел приятный свет лучины, стоявшей на полу и заливавшей пестрый дорогой ковер. Комната была богато украшена креслами с резными ножками, позолоченными подсвечниками, изящной лепниной и гобеленом с изображением райского сада над камином. Дом был кричаще богатым, и Родя, бывший тут не раз, все равно чувствовал себя неуютно в окружении предметов такой роскоши. Да, Борис был относительно богат, но дом князя Дикого безусловно превосходил его в убранстве.       Сам совенок неприлично лежал на полу, рядом с лучиной, и был совершенно мокрый. Влажные светлые волосы раскидались по ворсу, образуя настоящий нимб вокруг головы. Белая нижняя рубаха прилипла к худощавому телу, показывая легкий загар грудной клетки через ткань.       Такое поведение было ужасно непозволительным, тем более в доме благородного князя. Но вся неправильность исчезала, ведь по другую сторону от лучины на полу лежал сам князь. Его мягкие рыжие волосы и одежда тоже были мокрые, а лицо выражало полную эйфорию, как, впрочем, и лицо Родиона.       Темно-зеленый пиджак, жилет и галстук, в которых Родя сюда приехал, валялись где-то за креслом, что ни капельки не смущало их владельца.       Сегодня с самого утра Родя оделся поприличней и, кинув Борису на прощанье пару дежурных фраз, сказал, что уезжает в гости к князю. Дикий, который совсем не ожидал такого визита, отменил все свои дела и помчался с другом на речку, беззаботно резвясь там весь день.       Родя не спешил спрашивать, зачем Евгений, вступив в сговор с Федором, помог тому найти хоть что-то против графини Разумовской. В голове гулял ветер, об этом думать не хотелось.       Послышался звук открывающейся двери и из-за нее выглянула милая головка княжны Дикой. Молодая женщина нежно улыбнулась и обхватила тонкими пальчиками дерево двери. Евгений поднял голову. — А! Вероника! — он всегда произносил имя своей жены с нескрываемой любовью и всегда с ударением на второй слог, как это делали у нее на родине. Пусть она и казалась холодной неприступной немкой, дома она была ласковой и очень доброй. — Дорогой, я приказала постелить вам с Родей в гостевой комнате. Не задерживайтесь долго. А еще, пожалуйста, зайди к детям, они хотели с тобой поговорить перед сном. — княжна все еще имела легкий немецкий акцент в своей речи. Все звуки были слишком твердые и четкие. — Обязательно, meine Liebe¹, немного позже зайду. Не боишься сама спать? — Какие глупости, дорогой! — княгиня закатила глаза, — Повеселитесь хорошенько, спокойной ночи.       Вероника скрылась за дверью, провожаемая влюбленным взглядом мужа. Родя наблюдал за этой картиной с интересом и любопытством. Сам не ожидая того, он на одном дыхании выпалил: — Женя, почему ты согласился помогать Федору? — совенок приподнялся на локтях и встретился глазами с глазами Дикого. — Что? Какой Федор? — Евгений приподнял бровь.       Родя отмахнулся от этой реплики. — Не притворяйся, что ты ничего не знаешь. Зачем ты заплатил за родословную?       Дикий принял серьезное выражение и сел на полу, подложив под себя одну ногу. — Возможно, я лезу не в свое дело, но я почувствовал, что это правильное решение. — искренне и очень серьезно сказал князь. — Деньги для меня не были проблемой.       Он пожал плечами и потянулся к бутылке вина, стоявшей на небольшом столике у кресел. — Я тебе за это благодарен. — совенок помолчал. — Но как Федор смог тебя убедить? Что он сказал тебе? Ведь ты дружишь, что с графиней, что с ее отцом и, вероятно, желаешь Кристине Витальевне счастья… — Но я также хочу, чтобы ты был счастлив. — тихий вздох.       Дикий не прикладывая больших усилий откупорил бутылку изумрудно-зеленого цвета со сливовой жидкостью внутри. Родя молчал в смятении. Неужели его чувства к барину так заметны? — Этот твой цыган открыл мне глаза. Как я сам не догадался, что ты влюблен! — легкий истеричный смешок из уст всегда мягкого Евгения звучал чуждо.       Первый глоток из бутылки. — Пойми, ты — мой лучший друг, я всегда буду на твоей стороне.       Князь протягивает свою открытую ладонь Роде, а тот в ответ ее сжимает, без слов говоря, как эта поддержка важна. — Родя, ты заслуживаешь любви, как любой человек. Я уже получил свое счастье, — Дикий вспомнил о любимой Веронике. — Так почему мне не помочь другим его получить? Ты честный и чистый человек, просто будь собой, будь таким уникальным, какой ты сейчас… А любое жизненное ненастье пройдет, как проходит ночь и всходит солнце.       В душе Роди будто поселились маленькие теплые искорки, как пузырьки шампанского, все время норовящие пощекотать. Он встал, подполз на коленях к Евгению и просто обвил его туловище руками. Мысленно передавая все, что не мог выразить.       Дикий улыбнулся и обнял в ответ так, как любящие отцы обнимают своих детей, так, как он обнимал своих. — Спасибо — тихий шепот в чужое плечо.       Прошло уже достаточно времени, чтобы объятия из интимно-близких превратились в неловкие и Родион отстранился. — А теперь в постель. — безоговорочным тоном произнес Дикий. — Эй, я тебе не ребенок! Своими маленькими князятами так командуй! — шутливо-недовольно ответил парень.       Пылинки летают в воздухе, а за ними следят голубые глаза. Родион опирается на стенку возле дверного прохода. Его не волнует, что дорогой темно-зеленый бархатный пиджак может зацепиться за торчащие кусочки дерева. Сердце бьется в непонятном ожидании чего-то страшного, и парень решает в который раз осмотреть помещение. В углу — рассада, кадки с водой, но они поставлены так, чтобы никто не увидел их в тени коридора, скучные сероватые обои, проход в богатую, но старую главную залу. С трудом заставляя себя думать в этом направлении, Родион вспоминает, что это второй этаж дома Майских, только не заброшенный еще.       Дверь наконец открывается, из нее выходит уставший князь Дикий и заплаканная Авдотья. И тут что-то как по голове ударяет: видимо, слезы женщины, воспитавшей его, пробудили что-то внутри. Тревожно. — Что с ним? — взгляд полный волнения и надежды на доктора. — Никитична, утри слезы, не видишь, вводишь беднягу в заблуждение! Ничего страшного не произошло! — успокаивающе начал Дикий. — К нему можно? — задал второй вопрос Родя, еще не получив ответ на первый. — У него просто переутомление, следить лучше надо. Сам не знаешь, что он забывает о времени, когда работает? И да, к нему можно. — Спасибо, Женя, давай позже поговорим. — Родион поспешил в помещение за дверью. — Пойдем, Авдотья, я тебе чайку заварю. — услышал он затихающие слова врача.       Убранство комнаты было пугающе знакомым: тяжелые пыльные гардины, не пропускающие и капельки света, громоздкие ватные одеяла на кровати. А на ложе лежал дряхлый старик, в котором с трудом можно было узнать Бориса. Волосы были длиннее обычного и скручивались в красивые, но редкие кудри, острое морщинистое лицо с обвислой кожей, но все тем же благородным носом. Все это невероятно походило на последние дни жизни его отца. — Борис… — высокий голосок в ужасе вырывается из Роди. — Что с тобой. — слезы в глазах, застывший в них ужас.       Родиону не страшно, ему горько и больно. Пусть старик выглядит отталкивающе и мертво, но ореховые глаза живы, они смотрят с надеждой и печалью.       Морщина пролегает у рта и тело хрипло произносит, жалобно прося глазами: — Подойди, прошу. Поговори со мной.       Родя не хочет, будто железный крюк держит его под ребрами, не дает сдвинуться с места и оттягивает. — Я не могу. Прости, я не могу. — слезы срываются и текут по щекам жалобным градом, мольбой к самому себе, к небесным силам.       Остается только смотреть.       Истерика накрывает, его тело оседает на пол, а вездесущие старческие глаза смотрят и давят со всех сторон. Кажется, это длится вечно. Печаль выходит из берегов и заполняет все вокруг. Она невероятно реальна, ее можно потрогать руками и даже увидеть. Холодная черная вода льется по полу, проникая в тело, поднимаясь от кончиков пальцев прямо к сердцу. Родион сгибается пополам, хватаясь за волосы. Вокруг него сгущается тьма и слышится чей-то пронзительный крик. Ладони накрывают уши, хватаются за волосы, хочется сбежать, уйти, покинуть тело.       Но теплые руки обвивают грудную клетку и резко тянут вверх. Будто кокон обволакивает тело, а теплые руки прижимают к себе.       Слезы стихают.       И вот он уже лежит в кровати, в чужих теплых объятиях. Отросшие кудри щекочут нос так, что хочется чихнуть, а влажные щеки высыхают.       «Ты достоин любви, ты достоин любви, ты достоин любви» — тихий шепот.       Родион поднимает голову и видит своего Бориса. Любящего и совсем не убитого временем. Это он ему шепчет, это он его обнимает. Любовь наполняет тело, он ложится удобнее в чужих руках и понимает, что без них уже не сможет.       Всю эту ночь князь обнимал спящего Родиона и все шептал, шептал, шептал, спасая от кошмаров и слез. Сердце его разрывалось от ужасной несправедливости жизни к одному из ее творений. ¹ Meine Liebe — «моя любовь» с немецкого.