Troubled minds

Марко вошел без стука, громко и веско хлопнув за собой входной дверью. Жан в этот момент все еще был перед компьютером и вздрогнул от резкого звука. Либо он заработался, либо Марко пришел раньше, чем он ожидал. Он быстро все выключил, закрыл дверь кабинета на ключ и сбежал по лестнице вниз. Его бойфренд уже снял верхнюю одежду и стоял посередине между входной дверью, кухней, гостиной и лестницей. На нем была красная фланелевая рубашка, он топтался на месте и, кажется, не мог решить, куда ему следует двинуться. Жан сразу заметил эту растерянность во взгляде. Он задумчиво смотрел куда-то вниз, как будто на полу этого дома можно было разглядеть что-то кроме паркета. — Привет, — Жан сходу накинулся на него и заключил в объятья, стараясь делать это как можно нежнее и деликатнее. — Привет, — глухо отозвался Марко. Он оставил поцелуй на его щеке и потерся своим виском об его. И с голосом тоже что-то было не так. Все его тело сквозило усталостью. — Что случилось, милый? Жан отстранился и осторожно коснулся его подбородка, пытаясь поймать взгляд блуждающих глаз. На белках ярко проступали набухшие капилляры, но это можно было заметить только с трудом, верхнее веко постоянно скатывалось вниз вслед за зрачками, обнажая покрасневшую кожу. — Жан, не спрашивай меня ни о чем, пожалуйста. По телу от макушки до пят пробежала холодная дрожь. Что-то ужасно непоправимое было за этими словами. — Хорошо, — Жан глубоко вдохнул и попытался взять себя в руки. — Ты хочешь чего-нибудь? Чем-нибудь заняться? — Нет. Просто… просто хочу побыть с тобой. Можно? — Конечно. Сколько захочешь. — Я хотел бы всегда. Он долго не позволял Жану разомкнуть объятья. Прежде чем он смог, прошла маленькая тревожная вечность. Жан чувствовал, как быстро у него бьется сердце и какими нервными и резкими получаются все движения. Он вдыхал полной грудью, считал выдохи и перебирал пальцами волосы Марко, чтобы успокоиться. Он выглядел уставшим, поэтому Жан предложил ему просто поваляться вместе. Марко молча кивнул. Они поднялись наверх, в спальню. В осязаемом как коричный порошок воздухе медленно бледнели золотые сумерки закатного солнца. Из приоткрытого окна стрекотали сверчки и шуршала крона большого дерева перед домом. Пахло свежим вечерним воздухом, на ветру, постукивая, шелестели жалюзи, где-то вне комнаты тихо тикали старые механические часы. Они легли на кровать боком друг к другу, соприкасаясь плечами. Все звуки отдавались в голове Жана болезненно громко, как будто какофонили над самым ухом. Звонкий ритм собственного сердца вторил им. Так звучала тяжелая тишина. Он ненавидел чувствовать себя беспомощным, и именно это было сейчас в его голове. Жан резко развернулся и сгреб Марко в охапку, обвил руки вокруг его плеч, ноги — вокруг коленей, не давая ни единого шанса ускользнуть. Марко поддался, зарылся в переплетении конечностей и, прижавшись, уткнулся в его грудину. — Ты устал? — Да. Дойти до тебя было трудновато, ты слишком далеко живешь. — А ты хотел бы, чтобы я жил с тобой в одной кровати? — Да. — Тогда бы нам пришлось навечно остаться в этой кровати, потому что у нас больше не было бы причин вылезать из нее. Это было бы очень мило, но, честно говоря, слегка неудобно. — Жан. — А? — Расскажи что-нибудь. Он задумался, не зная, что ответить. — Что, например? — Не знаю. Что первым придет в голову. Хочу слушать твой голос. Комната погрузилась в тишину. Жан медленно провел рукой по спине Марко и, едва коснувшись шеи, резко одернул палец. Кожа была болезненно горячая. Растопыренными пальцами он зачесал в обратную сторону каштановые волосы на затылке и замер, остановившись на макушке. — Хочешь, я расскажу тебе про то, как мирился с Эреном? Мы пообещали никому об этом не рассказывать, и я правда не хотел, потому что это было капец как тупо, но если ты хочешь… — Хочу. Жан слегка прокашлялся: — Ладно, слушай. Это было, вроде бы, позавчера, — его голос звучал тихо и мягко, как будто он рассказывал сказку на ночь, хотя, конечно, Жан понятия не имел, как это делать, поэтому представлял, что лежит с мамой на кровати и рассказывает ей, как прошел день в школе. — Я подкараулил его после тренировки и попытался извиниться за все произошедшее, за то, что подрался с ним, но ты же знаешь этого придурка, он опять начал лезть на рожон. Только ругался и посылал меня на все четыре стороны… — А что ты ему говорил? — Что мне жаль, что так вышло, и я не хочу с ним ссориться, потому что не считаю его плохим парнем… — Ты правда так говорил? — Не совсем так… Ладно, я сказал, что он мне не нравится, но он твой друг, так что я не хочу ссориться с ним… или что-то такое. — И что он ответил? — Ты правда хочешь знать? — Если бы не хотел, то не спрашивал бы. — Сказал, что я мудак и недостоин тебя. — Ауч. — Как будто это неправда. — Это неправда. В общем, вы подрались? — Мы пытались, — выдохнул Жан. — Сцепились там, помутузили друг друга. И, в общем, мы оба упали в дождевую канаву. — Что? Жан услышал легкий смешок в голосе Марко и то, как его собственный пульс ускорился в этот момент. — После дождя трава была скользкая, понятно? И там была куча грязи, луж и… в общем, он запнулся, и мы упали. И… ну… мы долго не могли выбраться, поэтому пришлось прекратиться драться, чтобы как-то… ну, как-то конструктивно подойти к проблеме, понимаешь? Остановиться и подумать. Действовать сообща, наверно? — Невероятно. Вы невероятные олухи. Он знал, что Марко улыбается. Это было не какое-то ощущение или интуиция, он просто знал это, как будто мог видеть его лицо. — Спасибо. Короче, в этой канаве мы и помирились. Поговорили и… в общем, пришли к взаимопониманию. И еще решили вместе записаться на секцию борьбы, чтобы там можно было бить друг друга без последствий. Когда уже выбрались, конечно. Он подсадил меня, а я подтянул его сверху. — Здорово. — Он сказал, что если я разобью тебе сердце, он снесет мне голову. А я ответил, что сам себе снесу голову, если это случится. — Вы такие молодцы. Жан слабо улыбнулся и оставил поцелуй на передних прядях Марко. От него пахло самим собой, и это было лучше любого другого запаха. Он хотел сказать что-то еще, но побоялся испортить момент. Тишина была щемящая, но не пустая, бесконечно много мыслей плавало вокруг них. Жан медленно гладил скрученную дугой спину Марко, нащупывал кончиками пальцев выступы позвонков и осторожно касался их, словно клавиш пианино. — Теперь расскажешь, что случилось? — Жан… — Прости, я переживаю, правда. Мне просто нужно знать, что не пойдешь завтра прыгать с крыши и ничего такого. Жан почувствовал возню внутри связки своих рук. Марко потерся лбом об его грудину, притянул ноги повыше, свернувшись калачиком. И тихо шмыгнул носом. — Я скучаю по папе. Его слова болезненно ударили куда-то под ребра. Жан зажмурился и со сдавленным стоном выдохнул: — Ох, милый… — Я жалок, да? — Нисколько. Жан был уверен, что жалок тут только он. Потому что не знает, что сказать, потому что ему так жаль и так больно, и он ничего не может сделать, чтобы хоть как-то помочь своему любимому мальчику. — Жан, я так зол, — тихо простонал Марко, сжав ткань его рубашки. — Он был последним человеком на Земле, который заслуживал умереть. Он был лучшим. Самым понимающим, самым добрым. Всю жизнь я так гордился тем, что мне чертовски, просто невероятно повезло быть его сыном. — Я уверен в этом, милый. — А теперь ничего не осталось. Мне кажется, что все развалилось после его смерти. Я не могу смотреть на маму, это так ужасно, не могу заставить себя ничего сделать, и я даже не знаю… Он вдруг прервал свой монолог на глубоком надрывном вдохе. Комната снова зазвучала тишиной, стали слышны часы. — Когда я очень долго думаю о маме — сказал Жан, — и никак не могу это остановить, я смотрю наш старый семейный альбом. Знаешь, она любила пленочные фотоаппараты и всегда распечатывала много фотографий. — А я могу взглянуть? — Сейчас? — Да. Пожалуйста? — Конечно. Жан с трудом заставил себя расцепить объятья и подняться на кровати, но ему стало немного легче, когда он увидел лицо Марко, которое не выражало ничего. Сразу за облегчением последовала щемящая боль. Это действительно ужасно несправедливо, что из всех людей в мире все это дерьмо свалилось именно на Марко и его замечательную семью. Жан почти ничего о них не знал, но был уверен, что они замечательные, плохие люди не смогли бы воспитать такого сына. Его комната находилась слева от лестницы, ведущей вниз, на этой же стороне была ванна. Напротив располагалось еще две двери: бывшая комната Филиппа, а теперь запертый на ключ кабинет, и нетронутая за три года комната мамы. Она была оформлена по-старушески наивно, как будто его мама умерла не в тридцать восемь, а во все семьдесят: бледно-персиковые обои, ажурные занавески на большом окне, покрывало с пастельными розами на громоздкой дубовой кровати, строгие тумбочки по бокам, такой же нелепо старый платяной шкаф и туалетный столик как будто прямиком из французского театра. Все теплое и печальное. Жан достал из комода большой бежевый альбом, обложка которого имитировала мягкую кожу. Они сели на край кровати, осторожно, боясь оставить лишнюю складку. Что-то музейное было в том трепете, с каким Жан положил его на колени между ними и открыл первую страницу. На ней была большая пленочная фотография всей семьи. Они стояли на веранде или балконе, позади них открывался вид на Флоренцию, и доминантой над ним возвышался купол её кафедрального собора. Высокий худощавый мужчина с эспаньолкой, на его лице уже проступили первые старческие морщины, делавшие взгляд из-под опущенных бровей ещё строже. Рядом, едва достигая его плеча, стояла красивая женщина; она откинула свою соломенную шляпу назад и широко улыбалась. К ней с разных сторон жались дети, похожие как близнецы, но разница в росте и явно более детские черты лица Жана их выдавали. — Сколько тебе тут? — Не помню. Года четыре, может быть. — Вы много путешествовали? — У отца бизнес в Европе. Мы приезжали к нему каждые каникулы, иногда и чаще. — Значит, он не жил с вами? — Нет, не жил. Это что, допрос? — Прости, — Марко улыбнулся. — Мне правда интересно всё о тебе узнать. Ты не против? — Да нет, валяй. — Какие-нибудь истории, связанные с этой фотографией? — М-м-м… — Жан задумался на секунду. — Не помню. Только то, что мне в тот день не дали забраться на смотровую площадку. — А так хотелось? — Очень. Ты был в Италии? Она потрясающая. — Не был, но мы обязательно туда съездим, и ты мне всё покажешь. — Конечно. Жан подумал о том, что если они будут так сидеть над каждой фотографией, то не закончат с этим до утра. Марко слишком внимательно рассматривал и его слишком многое интересовало. Жан знал этот альбом наизусть: каждую фотографию, какая за какой идет, на каких на задних сторонах есть подписи. Мама любила фотографировать, а не писать, поэтому на страницах альбома не оставила ни одной буквы, а подписи на задниках были обрывками воспоминаний, которые не удалось запечатлеть на пленку. На обратной стороне этой фотографии было небрежно и быстро записано: «озеро в Давосе, жасмины». Он не знал, что это значит, но догадывался, что что-то хорошее. На следующих нескольких страницах шли их с Филиппом детские фотографии: младенческие (на обратных сторонах записаны рост, вес, время рождения и всё остальное), в красивых костюмчиках с фотосессий, из Европы, с их заднего двора и так далее. Их было очень много, не всегда было понятно, кто именно изображен на каждой, но мама это всё знала на память, Марко же приходилось уточнять каждый раз, когда он сомневался. Он всё продолжал спрашивать. Зато фотографий, где они вдвоём, было мало, и на каждой из таких Филипп был серьёзным, насупившимся, крепко держал почти испуганного младшего брата за руку. Было что-то странное и отчасти неуютное в том, чтобы показывать этот альбом кому-то. Раньше Жан никогда так не делал, и не потому что стеснялся своих детских фотографий или фотоальбомы уже начали выходить из моды, а потому что семья со всеми её тайнами всегда была чем-то отдельным от остального мира. Но показать альбом Марко ему хотелось, и даже хотелось что-то рассказать о том, что нельзя было узнать только по снимку. Как они много дрались с Филиппом, каким капризным ребёнком Жан был, какой мама умела быть доброй и как его пугал строгий взгляд отца. — У тебя тут рука сломана. — Я упал, когда катался на горных лыжах. Отцу пришлось на руках спускать меня до подножья. — Больно было? — Страшно. Мне всю дорогу казалось, что он прибьёт меня совсем и закопает где-нибудь в снегу. — Неужели он был таким тираном? — Вовсе нет. Он даже никогда не повышал на меня голос, если подумать. Ему хватало одного взгляда, чтобы внушить ужас. — О да, я заценил. Наконец, случилось неизбежное — Марко наткнулся на самую компрометирующую и стыдную фотографию во всём альбоме. На ней Жан-первоклашка сидел в сине-красной школьной форме, насупившийся, серьёзный, едва не плачущий; он вжал голову в плечи, отчего его мягкие щёчки как будто распухли, дополнительно создавая комичный эффект. — Господи… — Марко приложил ладонь ко рту и, не отрываясь, пялился на фотографию. — Да, я знаю, давай быстрее это пролистаем, — Жан засуетился и хотел было перевернуть страницу, но Марко его остановил. — Ты что, это же безумно мило, — он рассмеялся. — Жан, ты такой очаровательный, я сейчас заплачу. — Без понятия, что тебя так тронуло. Я был тем ещё мелким засранцем. Перед этой фотосессией я закатил целую истерику, потому что мне не понравилась эта тёмная форма. — Теперь я понимаю, откуда берётся желание завести детей. Ты живёшь себе спокойно, никого не трогаешь, но потом тебе попадаются вот такие невозможно милые карапузы, и всё, ты уже хочешь себе такого же. — Боже, Марко, заткнись! — Жан залился краской до кончиков ушей. — Не волнуйся, мне пока одного карапуза хватает. Он приобнял Жана за пояс, поцеловал в пунцовую щёку и рассмеялся под звуки его невнятного пыхтения и ворчания. Ему потребовалось некоторое время и ещё парочка поцелуев, чтобы успокоиться и продолжить рассказывать. По мере взросления Кирштайнов в альбом возвращались фотографии с их родителями. На каких-то они были по одиночке, где-то в паре, где-то с детьми. — Эти фотографии, — Жан указал на изображение папы, где он в деловом костюме на тёмном фоне явно подражал моделям фламандских портретистов, — он делал специально для мамы и отправлял их по почте, каждую подписывал. — Когда они были в разлуке? — Да. — Я могу взглянуть? — Конечно. Марко осторожно вынул фотографию из придерживающих ее уголков и перевернул бумагу. Это была не пленка, обычная цветная печать с цветокоррекцией. На обратной стороне в верхней части крупным каллиграфическим почерком чернилами было выведено: «Помнишь июль в Антверпене? Я люблю тебя». Ниже, другим почерком и карандашом было приписано: «Я люблю тебя». — Вау. Как романтично. В конце альбома фото шли вперемешку и явно без какого-то смысла, только сохраняя хронологическую последовательность. Дети неизбежно взрослели, родители старели. Всё ещё было много фотографий из Европы. Отец Жана всё также был серьёзен и неприступен, мама Жана всё так же много улыбалась. Она была бесподобна в своём счастье, легко позировала, легко обнимала детей и мужа, легко держалась на ногах. Марко сказал, что она очень красивая. Много-много раз. И что её сын вырос точной её копией. Она и правда такой была, и дело во всём, не только во внешности: в её манере держать себя, в утончённости и воздушности всех движений, в яркой мимике. Мимо такой не пройдёшь. Альбом обрывался как будто случайно: на очередных фотографиях из Европы, на портретных фото Филиппа в старшей школе и Жана в средней. Никаких фотографий с выпускного, никаких открыток из колледжа, никаких следов болезни. Он как будто бы был незакончен, но Жан знал, что это не так, он был тщательно собран и заполнен снимками от корки до корки. — Мама собрала его в последний год, — сказал он, перевернув заднюю обложку, — это было что-то вроде её наследства. Хотела, чтобы о ней осталась такая память. Когда я смотрю на это, мне кажется, что мы были обычной семьей, и начинаю в это верить. — Ты был несчастлив в детстве? — Нет. Я не был несчастлив тогда. Мне было обидно, что папа никогда не приходит на родительский день, но не настолько, чтобы чувствовать себя несчастным. Я понял, как всё это было плохо уже потом. Больше всех страдала мама, а не мы, и, наверное, отчасти это её и подкосило. Так что я смотрю этот альбом и вспоминаю то чувство из детства, когда я ещё ничего не знал о своей семье и мире вокруг, и всё было хорошо. Они сидели бок о бок на кровати, прислонившись спинами к её изголовью, и смотрели в пространство перед собой. На улице стемнело, поэтому в комнате горел приглушённый тёплый свет. Из непроницаемой тишины тихими шуршаниями долетали обрывки фоновых звуков. — Ты думаешь, она была счастлива? — Что? — Твоя мама. Она не выглядит фальшивой на фотографиях. — Думаю, что да, была. Они с отцом сделали свою жизнь сложной, местами невыносимой, но всё равно продолжали любить. Когда они были вместе, они кайфовали друг от друга. Говорить об этом, показывать эти фотографии больше не было странным или неловким. В какой-то момент стало очевидным, что Марко всё понимал. Как всегда. Проницательный и эмпатичный, он всегда всё понимал лучше всех. — О чём ты думаешь? — спросил Жан и взглянул на Марко. Он тоже повернулся к нему, и их взгляды встретились. Да, он точно понимал эту неподъемную сложность жизни и всё самое лучшее в ней. — Я люблю тебя, Жан Кирштайн. — Я люблю тебя, Марко Бодт.