Troubled minds

Под конец лета зарядили безостановочные дожди. Целыми днями то моросило, то поливало сплошной стеной, в душном воздухе стояли почти осязаемые капли влаги. Дерево в доме размокло, двери закрывались с усилием. Полы перестали скрипеть, и в беззвучных шагах босых ног были слышны только натужное гудение техники и дробь дождя о крышу, подоконники, стекло. Дом был, а, может быть, только казался старым, пустым и молчаливым. В вечном полумраке хмурого света из окон всё выглядело тронутым временем и тленом, как хлам с дедушкиного чердака: вещи, к которым никогда больше не прикоснутся за ненадобностью, фотографии, покрытые плёнкой пыли, большая чёрная дыра телевизора в гостиной, не достигнувший своего места мелкий бытовой мусор. Голубоватый свет мониторов был болезненно-больничным, окрашивал кожу в неестественно бледный оттенок, погружая в полный мрак всё, на что не падали его лучи. Сгорбленная фигура перед экраном превращалась в подобие Слендермена, хотя, возможно, ощущение монстра шло только изнутри. Такое уже случалось со старым домом и раньше, когда в нём жили лишь призраки мёртвых и живых людей. И сами призрачные существа тоже уже проходили через это, умирать им было не впервой. Поэтому было так странно и страшно, когда однажды утром одного уже почти осеннего дня привычная тишина вдруг сломалась, издав неестественно громкий звук щёлкнув входной дверью Призрак, вздрогнув, выронил чашку из рук, и вдруг осознал в себе плоть живого человека. У него скрутило живот, а под кожей взорвался пульс совсем неожиданно оказавшегося там сердца. В голове забились мысли. Почему у него нет оружия? Даже паршивой бейсбольной биты в кладовке? И почему он думал об этом, если знал, что его снова накроет паническая атака, стоит ему только увидеть… он боялся даже мысленно назвать. Это уже случалось во снах, но во снах всё было по-другому. Кто-то включил на кухне свет. Обернувшись, Жан увидел в дверном проёме, выходящем в коридор, Филиппа. - Ты как будто мёртвого увидел, - сказал тот вместо приветствия. Ноги подкосились, Жан схватился за столешницу, чтобы не сползти на пол. - Что ты здесь делаешь? Филипп хмыкнул и вошёл в кухню: - Мотался тут по делам и решил заскочить. Он заглянул в холодильник, с нескрываемым разочарованием осмотрел содержимое и, взяв сливки, подошёл к кофеварке. - Как у тебя дела? – продолжал он, доставая из верхнего ящика фильтры. – Выглядишь паршиво. Жан молчал и внимательно следил за тем, что делает брат: наливает воду, ставит фильтр, засыпает кофе. Его длинные пальцы легко скользили по предметам, в их движениях было что-то автоматическое и изящное, как будто он в тысячный раз исполнял давным-давно заученную партию на фортепьяно. - Эй, алё! Ты чего застыл? – Филипп мельком взглянул на Жана, но его внимание тут же переключилось на кнопки кофеварки. Ему надо было справиться с приступом и успокоиться. Поэтому Жан застыл. - Прости… что-то случилось? - Не веришь мне, да? - В смысле? Включив кофеварку, Филипп развернулся к нему и, забравшись на столешницу, скрестил руки на груди: - Ты не веришь, что я могу приехать просто так. - Не особо. Филипп пожал плечами: - На этот раз правда ничего. Мне нечем тебя расстроить или напугать. - И ты просто зашёл, чтобы?.. - Сказать привет, выпить кофе, подоставать своего мелкого тупыми вопросами… Вообще-то, это и мой дом тоже, я имею право здесь находиться! - Я же тебя не выгоняю. - Но ты предпочёл бы, чтобы меня тут не было. - Как знаешь. Жан поднял валявшуюся на столе кружку, налил, наконец, в неё воды и сделал пару больших глотков. - Так как у тебя дела? - Ничего нового. - Врёшь, - Филипп растянул мерзкую ухмылку на лице, и, посмотрев на него, Жан подумал: неужели он выглядит так же злобно, когда улыбается? - Какая тебе вообще разница? Вот пристал… Не звонишь, не пишешь, приезжаешь раз в сто лет и пытаешься изобразить из себя хорошую родню. Тебе самому не смешно? Не услышав сразу ответа, Жан мельком взглянул на него и увидел задумчивость в опущенном взгляде. - Справедливо, но так же справедливо и по отношению к тебе… - Ты меня бросил. Обрамившее его слова тугое молчание придало им колоссальный вес. Жан опёрся кулаками о столешницу, потому что снова почувствовал слабость. Она была с ним ежедневно, но иногда накатывала особенно сильно, как сейчас, превращая будничное бессилие в физическую боль. Жан не хотел оборачиваться и видеть, как изменилось выражение лица Филиппа, как он помрачнел, рассердился. - Слушай, я вижу, что ты зол и расстроен больше обычного… намного больше обычного, и если ты хочешь об этом поговорить… - Не пытайся быть как мама. У тебя не получается. - Хорошо, - Филипп вдохнул тяжело, раздражённо. - Ты выглядишь как вонючий мешок говна. Сходи в душ и переоденься. Я пока закажу нормальной еды. Потом ты поешь и пойдёшь спать. Обещаю, что не буду тебя доставать разговорами. Жан устало развернулся и тяжело, исподлобья уставился на Филиппа. Его бесило, когда он смотрел на него вот так, снизу вверх, бесил этот надменный тон и всё происходящее. - Я не уйду, пока ты этого не сделаешь. - Чёрт… Он потянулся за кружкой, обхватил её тонкими пальцами и, резко замахнувшись, разбил её об пол возле ног брата. На штаны брызнули капли воды, и по полу растеклась прозрачная лужа. - Иди. Филипп даже глазом не повёл, он продолжал смотреть так же спокойно и упёрто. Они могли бы вечно обмениваться этими страшными, испепеляющими взглядами, и никто из них не переглядел бы другого. В этом им не было равных. Жан шагнул вперёд, наступив босыми ногами в лужу, взял из-под кофеварки кружку с кофе и швырнул её на пол вслед за своей. Кинув свой последний немой упрёк из-под опущенных бровей, он пошёл прочь. Филипп взглянул со своего возвышения на грязную лужу внизу. Коричневые струйки волнами расползались по прозрачной воде. Впервые за много лет ему захотелось расплакаться.

***

Жан уже видел в зеркале багровые синяки под глазами, мучительно долго заживающие ссадины на лице, жидкую недельную щетину и болезненно бледную кожу. Это накидывало лет двадцать к его возрасту, но ему было всё равно, рассматривать себя не хотелось. Всё это было доказательствами его неисправимого внутреннего уродства. Затянувшиеся, но всё ещё проглядывающие белёсыми пятнами ранки напоминали о том, о чём он боялся думать. Он стянул с себя одежду, забрался в ванну, включил едва тёплую воду из лейки душа и понял, что на этом его силы бороться с собой закончились. Это был ещё один виток подтверждения его ничтожества, глубокого укоренившегося в нём. Каждое действие давалось именно так: он пытался сделать что-то, выходящее за рамки адского круга, не чувствовал в себе сил и ещё больше гнобил себя за провал. И каждый день повседневность была всё труднее. Он сел на дно ванной, прижав колени к груди. Из душа на его голову падала вода, стекая тёплыми струйками по коже. Это напомнило ему о ванной комнате в доме Энни, где он почти так же сидел, не в силах что-то сделать с ненавистью к себе. Это было пугающе похожее ощущение, и сейчас ему казалось, что уже тогда он точно знал, что всё закончится как-то так. Интересно, что сейчас делает Саша? Наверное, она ничего не знает и злится на него. Но если бы она знала хоть что-то, то возненавидела бы его до конца жизни. Он не понимал, что лучше: такая ложь или правда. Он хотел бы, чтобы его друзья считали его просто придурком и проходимцем, которому на них плевать, или знали тут причину, из-за которой он пропал? Когда ни на следующий день, ни через ещё один день, ни через неделю Эрен не пришёл откручивать ему голову, он понял, что к чему. Эрен сказал «Я снесу тебе башку, если ты его обидишь» человеку, которого он уважал и про которого знал, что он так не сделает; с человеком же, к которому он испытывает глубочайшее презрение, он побрезгует даже разговаривать, даже пальцем его касаться. Поэтому, в сущности, причина, по которой всё произошло, была не так важна, и знай его друзья о ней, это изменит немногое. Жан всё равно всех бросил. Думая об этом, нельзя было не заплакать, и с надрывными всхлипами и гудящей мигренью к глазам подступили слёзы. О чём бы он не думал: о том, какой он плохой человек, какой плохой друг и товарищ, как ужасны те вещи, которыми он занимается, сколько боли он каждый день приносит людям – все эти мысленные потоки крутились вокруг одного центра. Жан избегал его, но снова и снова неизбежно возвращался к нему, и в голове всегда всплывала картинка этого человека со спины. Почему-то только со спины. Наверное, увидеть лицо он боялся. Стоило ему только об этом подумать, как к горлу подступал ком, а сердце выпрыгивало из груди. Он ощущал детский страх, когда хочется уткнуться головой в подушку, закрыть уши и громко кричать, чтобы никогда не слышать и не видеть этого позора, потому что если он его увидит, сердце не перенесёт. Но ему уже не пять лет, чтобы так делать, и весь стыд, вся горечь оседали в лёгких и душили его каждый день. Он не знал, сколько прошло времени, пока он сидел вот так, перебирая свои грехи и снова и снова возвращаясь к центру терзавших его мук. Когда в ванную вошёл Филипп, Жан пожалел, что вообще родился. Никто не хотел бы видеть его таким. - Твою мать, Жан… Кряхтя себе под нос ругательства, он выключил душ и, переступив через стенку ванной, сел рядом с братом в чём был: чёрных лакированных туфлях, модельных джоггерах и огромной футболке, свисающей ниже задницы, которая тут же намокла. Он перекинул руку через плечо брата, притянул его к себе, и тот бессильно упал на его грудь. Слёзы стали беззвучными. Филипп заговорил непривычно тихо и спокойно, как будто боялся прибавить громкость: - Прости меня. Я никогда не смогу быть как мама. - Я скучаю по ней. Очень сильно, - прохрипел Жан. - Да, я тоже. Я сбежал, потому что мне было невыносимо. Я не мог находится в доме, где она умерла, смотреть на вещи, которые она любила, знать, что она уже никогда не вернётся, не заварит себе кофе, не обнимет тебя… Понимаешь? Мне было больно. Она была и моей мамой тоже, и она была нужна мне, поэтому я не смог никак тебе помочь. Прости меня. Дело никогда не было в тебе, и ты ни в чём не виноват, Жан. Я люблю тебя, ты же всё-таки мой маленький братишка. Жан шмыгнул носом то ли обиженно, то ли виновато. Всё это было просто и ясно, и в глубине души он уже давно простил Филиппа, но, наверное, ему было всё-таки важно это услышать, поэтому он приобнял его за пояс и сильнее вжался в складки огромной рубашки. - Ты всегда был больше на неё похож, чем я. Очень чувствительный. Сопливый плакса, вечно ныл по поводу и без. Помнишь, как ты тогда ревел из-за раздавленной собаки? Кажется, в пятом классе… - Это было в четвёртом. - Тебя не могли успокоить несколько часов. А помнишь, у тебя где-то месяц была депрессия из-за «Короля льва»? Мама так злилась, что я тебе его показал! Интересно, у девятилеток вообще бывает депрессия?.. - Прекрати. - Ты до сих пор забиваешься в угол комнаты, когда плачешь? - Я сейчас снесу тебе башку, - прошипел Жан, но голос его подрагивал и сипел. - Мама тоже часто плакала, но это не делало её слабой. Жан приподнялся и, упёршись рукой в край ванной, красными глазами уставился на брата: - Она не часто плакала. Я вообще не помню, чтобы она плакала. - Боже, Жан, её муж был психопатом, старший сын рос таким же, и она никогда не знала счастливого брака, вечно живя ссорами и ожиданиями поездки в Париж, а последние три года была неизлечимо больна! Конечно, она часто плакала! Жан закусил губу и потупил взгляд. Да, он мог бы догадаться. - Ты точно знаешь или?.. - Точно. Не вини себя в этом. Она хотела, чтобы ты вырос нормальным и счастливым. - Не получилось. Он откинулся на стенку ванной и уставился в панельный потолок с ослепляющими огоньками круглых встроенных ламп. В тишине было слышно хрипящее сигаретное дыхание Филиппа. Они сидели плечом к плечу, раздавленные тяжестью произошедшего, и каждый смотрел в свои мысли. - Я так больше не могу. Не хочу быть этим. - А я с самого начала знал, что ты не убийца, - сказал Филипп с интонацией «я же говорил». – Ты напуганный мальчишка. И чем дальше, тем больше тебя пугают вещи, которые ты делаешь. Я тогда так и сказал отцу: «Он не вывезет», а этот старый хрен ответил: «Дай ему шанс. Ты должен больше в него верить, это же родная кровь». Как будто мы говорили о каком-то дурацком бейсбольном матче. Жан сдавленно хмыкнул. - Ты думаешь, я обречён? - Чего? – Филипп с сомнением посмотрел на брата, ожидая увидеть улыбку на его лице или что-то вроде этого, что подтверждало бы иронию сказанного, но, увидев пустой взгляд, спросил: - А ты сам как думаешь? - Думаю, что да. Не знаю, как выбраться. О чём не подумаю, всё кажется невозможным. Мёртвых не вернуть. Уже слишком поздно, я проебал свою жизнь. - Ты, конечно, напуганный мальчишка, но это не делает тебя слабаком или трусом. Ты им и никогда не был на самом деле. - Даже сейчас? – Жан усмехнулся. - Это не слабость. Слушай, Жан, - Филипп приподнялся и развернулся всем корпусом к брату, - скажи, о чём ты сейчас думаешь? О каком решении, которое кажется наиболее правильным, но ты его боишься? - О суициде, - Жан выдал первое, что пришло в голову. - Не говори так. Я не хочу, чтобы ты умирал. Езжай к отцу, скажи, что с тебя хватит и ты хочешь обычной жизни. Он будет злиться, расстроиться, но он тебя не бросит, не перестанет любить. Закончишь колледж, найдёшь работу и навсегда порвёшь с ним связь. У тебя хватит сил примириться с этим и жить дальше. - Это невозможно. - Хотя бы попробуй. Ещё несколько лет побарахтайся, Жан, - Филипп слегка приподнялся, вытащил из заднего кармана телефон и показал его брату, - хочешь, я позвоню ему прямо сейчас? Мы сделаем это вместе. Жан тихо засмеялся, и в его смехе было что-то больное и маниакальное. Он отрицательно помотал головой: - Ты слишком много на себя берёшь. Тебе не под силу тащить ещё кого-то, кроме себя. - Я пытаюсь быть хорошим человеком. - Нет, послушай, я пошутил, - Жан внимательно посмотрел на брата, и лицо его снова было серьёзно, а из взгляда исчез туман, - я не стану себя убивать. Я не хочу себя убивать. Не хочу умирать вообще. Это просто, но это не тот выход. Я найду другое решение, ладно? Всё будет как надо. - Просто попытайся и ты, хорошо? - Хорошо, обещаю. Они обнялись, как обнимаются только братья, со всей силы, хлопая друг друга по спине и бурча под нос какую-то ерунду, и Жан не сказал ему, что уже пытался, и это закончилось катастрофой, и он больше никогда не даст себе приближаться ни к кому из людей, потому что тот взгляд горького разочарования забрал из него половину жизни. Выбравшись из ванной, они пошли в спальню Жана искать одежду. Жан накинул на плечи полотенце и обтирался на ходу, Филипп – стаскивал с себя промокшие шмотки. - Ты носишь какую-то срань, - бухтел он, вытаскивая из комода вещи Жана. - Но это всё равно лучше, чем мешки, которые ты на себя напяливаешь. - Если бы ты почаще выезжал из своего захолустья, ты бы знал, что красные рубашки носят только пидоры. - Это Саша выбирала, - вдруг зачем-то сказал Жан. Он посмотрел на кучу вещей, отброшенных Филиппом на кровать, на вершине которой кровавым пятном красовалась та самая красная рубашка, и понял, что не мог этого не сказать. - Кто? - Саша. - Твоя девушка? - Нет, подруга. Я вообще-то гей, кстати. - А… - Филипп кинул на него скучающий взгляд и вернулся к ящику комода. – Понятно. Найдя, наконец, то, что его более-менее удовлетворило, Филипп стал переодеваться. Недовольно кряхтя, он влез в узкие чёрные джинсы, натянул на себя не менее облегающую футболку и сверху накинул красную рубашку. Не потому что он хотел этим что-то сказать, а потому что она валялась на вершине кучи и первой попалась ему на глаза, только и всего. - Пидоры и мафия, - констатировал Жан, взглянув на него. - Заткнись, а. Жан ещё застёгивал пуговицы на своей рубашке, когда Филипп спросил: - А эта Саша – она из школы? - Ну да. - Значит, ты общаешься с кем-то из школы? - Да. Немного, - Жан почувствовал узел, затягивающийся на горле; он не ждал, что Филипп будет развивать эту тему со школой, обычно он не говорил о друзьях, девушках и чём-то таком. - Это необычно. Ты раньше ни с кем не общался, насколько я помню. - Всё не так радужно, как ты думаешь, - сказал Жан, стараясь не смотреть на брата. - Здорово, всё равно, - он замолчал и нахмурился, явно что-то обдумывая. - А Марко Бодта знаешь? У Жана дрогнули пальцы, и очередная пуговица не попала в петельку. Имя, которое он всеми усилиями избегал, страшным грохотом отозвалось в его голове и в мгновение сломало хрупкое равновесие, что он по песчинкам и осколкам собирал последние полтора месяца. Но самое худшее было не в этом. Жан думал, что одно только упоминание этого имени его уничтожит, но мысли сразу перескочили на другое: Филипп никогда не называл конкретных имён просто так. Тем более незнакомых ему людей из городка, который он ненавидит. Жан молча развернулся к брату и уставился на него напугано и измучено, боясь даже спрашивать. - Что? Он же должен учиться с тобой в одной школе, нет? - Какого чёрта происходит, Филипп? – медленно, почти по слогам выговорил Жан; его голос скрипел, и звуки выходили надрывными. - Всё-таки знаешь, да? - Он… - Жан сглотнул и понял, что не может подобрать слова; то, что он собирался сказать, было так банально и даже на одну десятую не описывало всё, что между ними случилось. – Мы с ним встречались. Он мой бывший. «Я люблю его так сильно, и мне невыносимо плохо из-за этого, и я никогда не перестану себя винить, потому что он лучшее, что со мной случалось, а я так сильно облажался, я не смогу ничего исправить, и каждый божий день это убивает меня, я самый ужасный человек во всём мире». - Жан… - глаза Филиппа расширились, на секунду показалось, что он испугался. – Ты знаешь, кто он? - Да. - Как ты вообще… ты что, больной? Почему ты с ним встречался?! - Я не знал! Я просто… мы… я не знал!.. - Блядский боже… вот же дурак… - Филипп накрыл лоб рукой и, прикрыв глаза, стал массировать пальцем висок, на котором проступали синие вены. – Как ты вообще такое допустил? Ты же мог узнать всё в пару кликов. Нельзя быть таким беспечным. - Филипп, мне очень нужно знать… - Погоди, - он резко отнял руку от лица и, нахмурившись уставился куда-то в пол; что-то обдумав, он продолжил: - Видимо, надо рассказать всё с начала. Один сумасшедший коп нарыл кучу компромата на семью… честно говоря, даже не на семью, а на тебя конкретно. Перед смертью он указал на этого парня, Марко Бодта – он зачем-то передал ему копию всех материалов. Я прилетел, потому что мне показалось… я подумал, что с тобой может что-то случиться, раз вы живёте в одном городе. Всё обошлось, к счастью, никто не прострелил тебе башку и вряд ли уже прострелит. Но я решил, что от парня надо избавиться в любом случае. - Что ты сделал? Филипп поднял взгляд на Жана и увидел, что его лицо побагровело и заострилось; глаза были широко распахнуты, но в подрагивающих складках морщин, собиравшихся возле приоткрытого рта, ясно читался закипающий рокот. Филипп поджал губы и, собравшись с духом, закончил: - Если вдруг у тебя есть желание его спасти, нужно ехать прямо сейчас.