Troubled minds

В тот момент, сбивая в кровь кулаки и не помня себя от ярости, Марко был уверен, что убьёт Жана, забьёт до смерти, разорвёт его в мясо голыми руками. Он не знал, что заставило его остановиться. Он долго думал об этом потом, когда страшными ударами вколачивал пустоту в паркет, когда лежал на липком полу, когда его руки болели так, что он едва мог пошевелить пальцем. В тот день вся его звериная ярость обрушилась на паркет, и он не мог понять, что с ним происходит. Почему он позволил ему уйти? Всё это с самого начала и до конца было какой-то несмешной шуткой. Он строил планы, представлял, как чистит и заряжает отцовский Кольт. Его дед был охотником, а отец полицейским, и, конечно, он умел стрелять. Он знал, с какого расстояния точно не промажет, знал, что может взять пистолет и сделать это в любой момент. Конечно, в глубине души он знал и то, что раз позволил уйти ему сейчас, то теперь не сможет решиться его убить никогда. Ему было стыдно. Снисходительно улыбаясь, на него смотрел отец со своего парадного портрета. Он как будто по-доброму всё понимал, но ему всё равно было обидно. Как будто Марко вместо рыбалки с ним выбрал посмотреть глупую комедию со своим парнем. Только это была не комедия и не рыбалка, всё было болезненно серьёзным. Отец всегда точно знал, что нужно делать. Марко думал, что вырос точно таким же, его маленькой копией, как всегда говорили родственники, но он ничего не знал. В детстве тебе кажется, что взрослые глупые, потому что не могут договориться и жить без ссор, но потом ты вырастаешь и понимаешь, что они были не такими уж глупыми. Почему же он не забил его до смерти? Он думал об этом целыми днями. Он носил эти мысли в себе постоянно, с тихой мигренью они врастали в черепную коробку и становились не его частью, а всем им. Обсудить было не с кем. Ответа не было. Жизнь тем временем продолжала тянуться. Марко казалось, что после ухода Жана будет только пустота, но это было не так. Буквально через пару дней, едва узнав об их разрыве, примчался Бертольд. Они долго сидели в темноте, обсуждали что-то невероятно важное и невесомое; Марко знал, что должен был плакать и изливать душу, но он не мог, потому что не понимал, как это всё кому-то объяснить. У него внутри был чертовски тяжёлый запутанный ком, и любые попытки хоть что-то из него вытащить с треском проваливались. Марко не ходил гулять с большой компанией, но раз в пару дней, а иногда и чаще, к нему обязательно заглядывал кто-нибудь из друзей. С Армином они смотрели фильмы, с Энни играли в баскетбол на заднем дворе, с Эреном болтали, но в основном молча лежали рядом. Марко всем говорил, что они с Жаном «навсегда поссорились» и просил больше не поднимать эту тему. Друзья уважали его молчание. Эти разговоры помогли осознать ему мучительный факт расставания. Марко всячески пытался выкинуть из головы то, что они вообще когда-то встречались, потому что чувствовал, что только за это виноват перед всем миром. Он смотрел на оружейный ящик в углу гаража, потом открывал галерею своего смартфона, и болезненные воспоминания прокалывали его насквозь. Эти моменты каждый раз доводили его до слёз. Но мысль очистить галерею вызывала панику. Может быть, отчасти ему и хотелось бы, чтобы всё это было стандартной подростковой драмой, поэтому он долго плакал, смотрел на фотографии, а потом ругал себя за это. Он запрещал себе вспоминать, что всё ещё любит Жана. Так прошло две недели, потом зарядили дожди, и мама вернулась из Колорадо. Джуди, как обычно, осталась там до конца каникул, чтобы поедать огромные бабушкины пироги и целыми днями играть с кузенами. Он скучал по сестре больше, чем когда либо, и жалел, что сам сейчас не в Колорадо. Мама выглядела спокойной и расслабленной. Она уже месяц не принимала таблетки, чувствовала себя неплохо, и это внушало оптимизм. Не находя себе места в перманентной тоске, Марко много говорил с ней. Они не общались так часто со смерти папы. В основном это были пустяковые разговоры о соседях, о колледже, о политике, о лесных пожарах где-то на другом конце света. Как-то вечером они вдвоём оказались на кухне. Мама запекала овощи с курицей на ужин, Марко сидел за столом и листал Инстаграм. Имир и Криста выкладывали свои фотки из Флориды, Конни дурачился с едой, Саша, как всегда, фотографировала красивые закаты и писала о том, как она любит всё на свете. Мама рассказывала о новом доме, который купил её брат Рой где-то в горах Колорадо, подальше от Денвера. Марко слушал её вполуха, смотрел на фотографии, в нём зарождалось смутное предчувствие наступающего последнего года в школе, и он совершенно ясно осознавал, что не хочет участвовать ни в чём, что предлагает ему жизнь. Заговорив о полицейских, с которыми у Роя был скандал, мама вдруг вспомнила: — Кстати, Крис пропал. Марко оторвал взгляд от телефона и взглянул на неё. Она стояла у духовки, опёршись на столешницу, в руках у неё было полотенце, а на лице — что-то смутно напоминающее грусть. — Крис Джойс? — Да. — Как давно? — Уже пару недель. Не вернулся домой с работы. Марко потупил взгляд. Как сын полицейского, он мог бы совершенно точно сказать, что шансов найти его почти нет, но мама и так это прекрасно знала. — И что? Никаких новостей не было? Версий? Куда он мог пойти? — Наверняка он связался с кем-то, с кем не должен был связываться, — мама с досадой швырнула полотенце на столешницу и принялась складывать в раковину грязную посуду, громко звеневшую и грохотавшую в её руках. — Он вечно лез туда, куда его не звали. Они с твоим отцом в этом были как два сапога пара. И вот чем оба закончили. Марко отложил телефон, и развернувшись к маме, облокотился на спинку стула. Ему стало не по себе, как будто в этой смерти тоже виноват он. Он осторожно взвесил слова на языке, обдумал их и, наконец, спросил: — Ты думаешь, это связано со смертью папы? — Скорее всего. Он был одержим, постоянно говорил о том, как это несправедливо, о том, что он не заслужил и всё в этом духе. Едва ли не кинув последнее блюдце в раковину, мама вдруг резко замерла и тяжело вздохнула. Она стояла к нему спиной, но Марко отлично видел выражение её лица. Он почувствовал смутную тревогу: казалось, она знает больше, чем говорит. — Мам, ты ведь догадалась, о чём мы тогда разговаривали с ним вдвоём на кухне, когда он приезжал? — Конечно! — она всплеснула руками и развернулась к сыну: — Я же знаю его, как облупленного, они с Вернером всю жизнь вместе таскались! Конечно, я догадалась, за кого ты меня принимаешь? Марко вдруг стало очень горько, он сам не понял, почему. Ему было жалко маму, жалко слетевшего с катушек старика, жалко самого себя. — Почему ты ничего не сказала? — Ох, Марко… В её глазах показались слёзы, она быстро пересекла кухню и заключила сына в объятья: — Он напугал тебя? — Да. Если честно, это было очень жутко, — он прижался к маме и обвил руки вокруг её талии. — Прости, я должна была выгнать его сразу, как он начал рассказывать свои жалостливые истории. — В какой-то момент мне показалось, что он прав. Он говорил, что убийца должен получить по заслугам, потому что отец был таким хорошим человеком, и я подумал, что это правильно, это было бы справедливо. Ты тоже так решила? Он поднял взгляд на маму. Она смотрела на него так, как только матери могут смотреть на своих детей, гладила его волосы и плакала. — Боже, дорогой, конечно, нет. Я бы никогда не отправила тебя кого-нибудь убить. Как это вообще возможно? Я же твоя мама, я люблю тебя больше всего на свете. — Тогда почему ты ничего не сказала? — Потому что я знаю тебя гораздо лучше, чем этот старый маразматик. Ты бы никогда… боже, мне даже страшно об этом говорить. Марко, дорогой, ты же никогда никому не желал зла, ты так многое способен понять своим большим добрым сердцем. Разве такой человек может кого-нибудь убить? Он шмыгнул носом и вжался лицом в складки халата на её животе. — Мне просто нужно было это услышать, потому что… я же не такой сильный, как ты думаешь. Я так долго думал об этом, так хотел придушить этого урода, и… я до сих пор мучаюсь, потому что не знаю, что будет правильно. — Ты знаешь, иначе ты бы не мучался. Прости меня. Из-за того, что случилось, я слишком многое пропустила в твоей жизни. — Как ты смогла его простить? — Я никого не простила, милый. Все эти уроды — мафия, хладнокровные убийцы, коррумпированная полиция — должны гореть в аду, и я никогда не прощу им своего мужа. Но я люблю тебя сильнее, чем ненавижу их, и я не знаю, что со мной будет, если тебя посадят или убьют. Не лезь туда, пожалуйста. Крис был неправ во всём. — Хорошо. Я обещаю. Она уткнулась в макушку своего плачущего сына, и в тот момент Марко понял, как сильно она их любила, даже в самые плохие моменты, когда в её разуме не оставалось ничего от неё настоящей. И что она будет любить своего мужа, навсегда. Этот разговор был для него откровением. Что бы сказал об этом Марко год назад? Он вдруг стал своего рода эталоном, потому что в его разуме ещё не было всех этих противоречий, и, казалось, что он мыслит здраво. В половину первого ночи он позвонил Армину. — Привет! — Привет, Марко. Что-то случилось? — Нет, ничего, просто захотелось поболтать. Ты не спишь? — Нет, не сплю. Как у тебя дела? — Всё хорошо. Слушай, помнишь наш разговор о смертной казни? — Что?.. Чего ты вдруг… — Сейчас прочитал в новостях, что кто-то в Конгрессе снова поднял эту тему. Так ты помнишь? — Да, припоминаю. Это тот раз, когда мы поссорились и не разговаривали два дня? Марко рассмеялся: — Точно, и такое было. Ты остался при своём мнении? — Да. Думаю, что да. Не то, чтобы я много думал об этом в последнее время, но, в общем и целом, моё мнение не изменилось. — Да, я так и подумал. Я сейчас прочитал эту новость, и, мне кажется, что я начинаю сомневаться, что это так уж безнравственно. — Могу тебя только поздравить. — Нет, наоборот. Я хотел бы, чтобы ты напомнил мне, почему я был против тогда, из-за чего ты отказывался говорить со мной два дня. Марко услышал, как Армин улыбнулся на том конце провода. — Помню, что меня взбесило твоё стремление возводить всё в абсолют. Ты говорил, что большинство преступников заслуживает второго шанса, что жизнь священна и её нельзя отнимать, потому что никогда не знаешь, что за ней стоит. — И ты тогда сказал, что будь у меня возможность, я бы и Гитлера, и террористов, и вообще всех простил бы. — Да, точно. Потому что вот эту твою грань заслуженности прощения нельзя уловить. Все люди живут и чувствуют, все заслуживают жить, но это не значит, что мы можем смириться с существованием человека, который отнимает чужие жизни. Не значит, что мы не можем отнять у него жизнь, просто потому что он живой. Если он несёт вред другим людям, его надо остановить, даже если придётся прибегнуть к крайним мерам. — Чел, я бы никогда не простил террористов и Гитлера. Меня это до сих пор задевает, если честно. — Да, я знаю, прости, — Армин засмеялся. — Понимаешь, тут всё дело в том, что у нас с тобой разные взгляды на то, что хорошо, а что плохо. — И это прекрасно. Разнообразие — это прекрасно. — Да. Ну и вообще всё очень относительно в разговоре о добре и зле. Я сказал то, что ты хотел услышать? — Да! Спасибо большое! — Почему это вдруг так важно? — Знаешь, я просто хотел немного вспомнить старого себя, того парня, который всё понимал и знал, как правильно. — У тебя получилось? — Да, но… не скажу, что сейчас он мне нравится. Мне кажется, он был слишком самоуверенным. Говорил о вещах, в которых абсолютно ничего не понимал с таким видом, как будто несёт истину. Полный придурок. — Перестань, ты никогда так не выглядел. — Не знаю. Хорошо, что не выглядел. Спасибо тебе ещё раз, теперь готов отпустить тебя с миром. — Марко, подожди. У тебя точно всё в порядке? — Да, всё неплохо. — Я знаю, что говорил, что восхищаюсь твоим умением держать лицо, но ты же знаешь, что это вовсе не необходимость? Ты всегда можешь рассказать мне или кому-нибудь из наших, что тебя гложет, и это не будет проявлением слабости или чем-то плохим, ничего не случится, мир устоит. — Спасибо, Армин. Один мой знакомый подписался бы под каждым твоим словом. И более того, ему даже удавалось развести меня на откровения. — Думаю, тебе нужно больше общаться с этим знакомым, он положительно на тебя влияет. — К сожалению, я уже никогда не смогу с ним общаться. — Он… умер? — Боже, нет! Это Жан. Я имел в виду Жана, Армин. — Ох, прости, мне очень жаль. — Да нет, ничего. Думаю, мне становится немного легче, когда я говорю это вслух. — Как ты себя чувствуешь? Марко ненадолго замолчал, думая, стоит ли это говорить: — Я страшно зол на него. Просто невероятно зол. Это смертельная обида. — Наверное, это нормально. Так и должно быть. — Да, наверное. Я думал о том, как люди учатся отпускать такие вещи. Знаешь, чтобы постоянно не носить эту злость в себе. — Кто-то не учится. Кто-то пронесёт это до конца. — Ты думаешь, это плохо? — Не знаю. Это просто часть жизни. Как насморк зимой или необходимость каждый день вставать в семь утра. Или как хроническая болезнь. Но, я думаю, что в какой-то момент ты справишься. Уже сейчас ты звучишь куда лучше, чем пару недель назад. — Спасибо. Мне правда лучше, и это всё благодаря вашей поддержке. — Я рад слышать. Ты хочешь ещё что-нибудь обсудить? — Скажи честно: я тебя разбудил? — Да. — Боже, прости! Мне так жаль! Но ты мне очень помог, правда. Мне это было нужно. — Я всегда готов помочь. — Спокойной ночи, Армин! Ты самый лучший! — И я тебя люблю. Спокойной ночи. Отложив телефон, Марко пару минут лежал в уютной темноте, смотрел на потолок, отражавший тусклый свет с улицы, и мысли его носились в страшном урагане. Ему вдруг показалось, что он дотянулся до ответа. Ответ обжег его, как солнце обожгло Икара. Жан убил его отца. Жан, который бывал заносчивым и грубым, но никогда не был злобным; Жан, который никогда не увиливал и всегда рубил правду в лицо; Жан, который был с ним рядом, когда ему было грустно; Жан, который был причиной почти всех счастливых моментов; Жан, который мучался тем же недугом, что и он, и поэтому всё понимал; Жан, которым он восхищался до глубины души. Как это мог сделать его обожаемый Жан? За одну секунду Марко сорвался в истерику. Он громко ревел, колотил подушку, прикусывал кулак и выл в него, так жалобно и истошно, что голос срывался. По нему как будто попала запоздалая отдача. Несуразная, ужасная шутка судьбы забрала у него ещё одного любимого человека, и о чём он все эти недели думал? Представлял, как убьёт его, обманывал себя, что может это сделать? Это была какая-то защитная реакция мозга, вряд ли что-то большее. И какая, в сущности, разница, жив он или мёртв? Он всё равно теперь безумно далеко от него, как будто в другом мире, как будто тот старый Жан тоже умер. Или он никогда не был тем Жаном, в которого он влюбился? Марко замолчал, только когда силы его покинули. Он не мог успокоиться ещё долго и беззвучно плакал, уткнувшись в подушку. Он любил его так сильно, был так счастлив только из-за этого. Но это прошло и никогда не повторится. На следующее утро он проснулся, когда мама уже ушла на работу. Два с половиной часа он не мог встать. Листал ленту, смотрел в окно, в потолок, снова пересматривал их совместные фотографии. От этого становилось ещё печальнее, но это была не такая печаль, от которой он не знал, куда себя девать, в ней было что-то осмысленное и понятное. Вытащив себя из постели, он первым делом пошёл в спальню мамы посмотреть на тот самый портрет отца. Не то, чтобы у них не было других его фотографий, просто именно эта смотрела на него снисходительно. Выражение лица отца не изменилось, ему всё так же было обидно, и Марко опять почувствовал укор, опять спросил себя о том, что именно он делает. Пока он заваривал кофе, он думал о том, что ему стыдно за ночную истерику, потому что он плакал о ком-то, кто этого не заслужил. Он разозлился на самого себя, ударил кулаком по столешнице и пошёл смотреть телевизор. Программу о диких животных, которая шла по Дискавери, он почти не слушал, он снова и снова думал о Жане. Когда раздался дверной звонок, Марко уже пять минут старался себя убедить в том, что ему нужно очистить галерею на телефоне, поэтому он обрадовался, когда его отвлекли. На пороге стояла пара ребят в тёмно-синей форме водопроводчиков. — Добрый день! Нам поступило сообщение о протечке. — Здравствуйте. Мама ничего такого не говорила, — Марко пожал плечами, его это не особо интересовало. — Проверьте, если хотите, у нас всё в порядке. Он отошёл в сторону, пропуская их в дом, потом закрыл за ними дверь, сделал глоток из кружки с кофе и понял, что на самом деле, если бы он хотел удалить фотки из галереи, он бы сделал это уже давно, а, значит, теперь он не сделает этого уже никогда.