Troubled minds

В старой части города, где было нагромождение краснокирпичных пятиэтажек с обветшалыми квартирами и небольшими офисами, в захолустном, спрятанном от главной улицы уголке стояла контора похоронного бюро. Чтобы найти её, пришлось немного поплутать, но всё равно совсем скоро Марко оказался перед тяжёлой деревянной дверью. Он предпочёл бы, чтобы этот момент наступил немного позже, потому что всегда кажется, что в следующую секунду ты будешь более готов, станешь немного смелее и честнее с собой, надо только подождать. Ещё и ещё. Иногда это работает, а иногда нет. Если бы он курил, у него было бы ещё пять минут в запасе, но он не имел такой привычки, поэтому причины ещё подождать не нашлось, и с тяжёлым чувством в груди он толкнул дверь. Внутри было торжественно тихо и темно. Чёрные лакированные стены, мебель с золотыми вставками, красные искусственные цветы и белоснежные гипсовые фигуры убогих ангелочков внушали тошнотворную безвкусицу. Никто не почувствовал бы себя здесь хорошо. Из задней двери вышел похоронный агент — добродушный мужчина средних лет в деловом костюме, его лицо смазалось и потеряло чёткость, а голос доносился будто из-под воды. — Добрый день! Чем могу помочь? — он не улыбался, но в его интонациях было что-то приятное и располагающее. — Здравствуйте. Я звонил вчера. Хотелось закончить это как можно быстрее. — Напомните, как Вас зовут? — Бодт. — Да, точно, вспомнил. Мы подготовили подходящий комплект. Взгляните. Они подошли к стойке, агент открыл папку с бумагами и вынул из неё несколько листов. На них были в основном картинки, изображение не фокусировалось, как камера при плохом освещении. Мужчина что-то говорил, указывая на листы, слова проплывали мимо, пока он не дёрнул Марко за руку. Тот содрогнулся: — Что? — Я спросил, сколько Вам лет? — Семнадцать. Это важно? — Да. Для заключения договора нужно совершеннолетнее лицо. — А, да… маме сейчас нездоровится, но, думаю… в общем, я это решу. — Мы можем подъехать на дом, если в этом есть необходимость. — Да, это было бы отлично. — Значит, мы остановились на этом варианте? — Да. Марко не знал, о чём он, но ему было всё равно, лишь бы скорее уйти. — Хорошо. Взгляните вот на этот гроб, — мужчина увлёк его за собой вглубь помещения. — Он довольно тяжёлый, но Вы сказали, что Ваш отец был военным… — Полицейским. — Да, простите. Полицейским. В общем, он был полицейским, значит, на похоронах будут его сослуживцы, они наверняка захотят нести гроб. — Думаю, да. — Значит, этот вариант подходит. Нужно ещё уточнить насчёт количества людей, но это можно сделать позже. — Да, я займусь. — Вот. Отличное дерево, сверху можно прикрепить крест, если, конечно, в этом есть необходимость. Внутри белая шёлковая оббивка. Это подходит? Марко смотрел на гроб и чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он очень чётко представил своего отца внутри, представил, как деревянный ящик поглощает чёрная яма. На плечи опустилась давящая тяжесть, стало трудно дышать. Словно его самого засыпали комковатой землёй, но даже это было лучше, чем стоять перед гробом, потому что и пустым он внушал непреодолимый ужас. — Сэр, этот вариант Вас устраивает? — переспросил агент. — Да. — Мы можем ещё взглянуть на цветы и на костюм. — Да. Последний раз он видел его в среду вечером, когда отец вернулся с дежурства. Они обменялись парой слов, Марко поднялся к себе, а утром, когда он ещё спал, папа уехал на очередную смену. Через несколько дней он увидит его снова, и это будет самый последний раз. От этой мысли внутри всё стянуло, и его охватил ужас перед непонятной чёрной бездной. По рукам волной прокатилась крупная дрожь, не было сил даже пошевелиться. То, что произошло, было не осмысляемо, смерть невозможно было понять человеческим разумом, и это было самым пугающим, самым больным местом во всей череде вязких дней, долгих часов горя и одиночества, в слезах мамы и тяжёлой ватной скованности внутри. Его штопором выкручивало из происходящего, отрывало с мясом, куда-то необратимо тянуло, и мир окончательно потерял очертания, превратившись в сплошной глитч, трещавший со страшной силой. Он щёлкнул, выключился, и Марко понял, что находится в другом пространстве. Кто-то тряс его за плечо и звал. Он открыл глаза и увидел, что сверху над ним навис Жан, но тут же сообразил, что на самом деле это был его брат, Филипп. — Эй, просыпайся. Марко приподнялся на локте, выпрямился и, свесив ноги, сел на лавочке, на которой до этого уснул. Он был в больничном коридоре, но перед глазами зацикленной картинкой крутились руки похоронного агента, которыми он активно жестикулировал, пока говорил. — Ты как? Кошмар приснился? У Марко болела голова и его тошнило прямо как во сне, поэтому фокусировать взгляд и говорить было тяжело, он пялился в одну точку перед собой, пытаясь сосредоточиться на происходящем и проснуться. — Похороны папы. — А… — Филипп протянул руку, чтобы положить её ему на плечо, но, едва коснувшись пальцами ткани рубашки, осёкся и быстро одёрнул ладонь. — Мне жаль. Марко кивнул. Сложно сказать, сколько времени он спал. Уже стемнело. Под потолком дежурно потрескивали синие лампы, с трудом высвобождая пространство из тени. Днём больница походила на огромный улей, Марко не знал, куда себя деть, поэтому нашёл длинный пустой коридор и долго сидел там, поджав колени. Ссадины на лице ныли, голова кружилась то ли от лёгкого сотрясения, то ли от общей измотанности. Он едва ли пару раз сменил позу за всё время. Мир вокруг застыл в тревожной неопределённости, и эта пустота, это ожидание, эта повисшая на волоске жизнь стали самым понятным из всего, что у него было. В какой-то момент сознание отключилось от давящей усталости, и он не заметил, как провалился в сон. Кошмар казался слишком реалистичным. Прошлой осенью Марко часто снились похороны отца, но почему-то именно этот момент в бюро он вспомнил впервые. Тогда, за пару дней до похорон, было страшнее всего, происходящее казалось нереальным. Когда они только приехали в больницу, ему обработали разбитое лицо и наложили швы на правую сторону лба. Потом он собрал всё самообладание в кулак и позвонил маме, рассказал ситуацию (умалчивая об определённых деталях), старался успокоить её, как мог. Она грозилась приехать, он едва смог её отговорить и обещал, что вернётся домой, как только Жана закончат оперировать. Потом был долгий и нудный разговор с полицией в кабинете главврача. Они выяснили всё, что хотели, и пообещали ещё раз вызвать его на допрос через несколько дней. За этим потянулись долгие часы тревожного и беспомощного ожидания, которые слиплись в памяти вязким месивом. Марко переносил весь ужас этого вечера стоически, потому что не знал, что ещё может сделать. Он соврал копам, рассказал им версию, о которой говорил Филипп. Это произошло как будто само собой, и уже потом он понял, почему это был единственно правильный вариант. Ему было тошно от этого. — Его закончили оперировать. Эта фраза немного встряхнула Марко, он перевёл мутный взгляд на Филиппа. — Он ещё в отключке, но состояние стабильное. Врачи сказали, можно ненадолго к нему зайти. Ты пойдёшь? В палате особенно резко пахло больницей — спиртом или какими-то медикаментами, Марко не разбирался. Укутанный белой простынёй Жан практически сливался с ней по цвету, и только слабое шевеление дыхания в районе грудины и дежурный писк приборов убеждали в том, что он всё ещё жив. Его лицо было спокойным и чистым, но при взгляде на него в голове вспыхивали образы бьющегося в конвульсии, задыхающегося тела. Воспоминание было отрывочным и совсем свежим, как будто это произошло пару минут назад. Под ним растекалось кровавое месиво, он хрипел, задыхался и, кажется, бредил. В какой-то момент это тоже показалось кошмарным сном, но засохшие багровые пятна на их с Филиппом одежде были отличным материальным доказательством реальности случившегося. Жан едва не погиб сегодня. Марко сел на край кровати возле его ног, аккуратно подобрал его ладонь и взял в свою. Это вышло почти на автомате, и, осознав это, он не нашёл в себе сил отойти. Марко уже очень давно не видел его так близко, не в своих воспоминаниях, а осязаемым, живым. Больничная палата, окружавшая их, не должна была существовать в этой реальности, где они касаются друг друга, где они рядом друг с другом. Филипп стоял рядом, возвышался над ними длинной тенью и внимательно смотрел на брата. Он был как будто придушенный, в выражении его лица была вся многолетняя усталость. — Знаешь, это всё моя вина, — вдруг сказал он, словно обращаясь не к Марко. — То, что произошло с твоим отцом, с тобой, с Жаном. Я мог бы быть лучшим братом для него, но я не стал, потому что был слишком эгоистичным. С самого начала, с того дня, как мама умерла, всё, что я делал, было только обо мне. И вот к чему это привело. Моего единственного брата едва не убили какие-то отморозки, которых я едва знаю, но, считай, по моему собственному приказу. Получается, я доверял им больше, чем родному брату? Какой бред, а? Он тяжело выдохнул и взял длинную паузу, видимо, ожидая какой-то реакции, но Марко молчал, потому что чувствовал, что не имеет никакого отношения к этим переживаниям. — Да, тут нечего добавить, — наконец, снова заговорил Филипп. — Я знаю, ты сейчас до усрачки напуган и вообще не хочешь меня слушать, но я всё-таки должен пообещать тебе, что ничего подобного больше не повторится. Не думаю, что ты хотел быть втянутым во что-то подобное, и мне жаль, что так случилось, но я гарантирую, что и ты, и твоя семья теперь в полной безопасности. И если тебе что-то нужно: какая-то помощь, какие-то расходы — в общем, всё, что угодно, я могу помочь. Конечно, этого недостаточно, но, пожалуйста, не отказывайся. — Это всё огромная случайность. — Что ты имеешь в виду? — То, что я ещё жив, например. Однажды в школе я решил заговорить с Жаном, и вот теперь ты извиняешься передо мной, вместо того чтобы ломать мне пальцы. Не услышав ответа, Марко взглянул на Филиппа, и сразу же пожалел, что заикнулся об этом. Он выглядел уставшим и раздражённым, и что-то в его лице было до боли знакомо, но взгляд, которым он прожигал Марко, наиболее красноречиво показывал разницу в возрасте между братьями. Жан не умел так злиться — с полным пониманием своей правоты, с наскучившей много лет назад необходимостью кому-то что-то объяснять. — Возможно, — наконец, нехотя выдавил Филипп. — Это ты разукрасил ему лицо? Марко мельком взглянул на Жана: на лбу медленно затягивалась огромная ссадина, оставляя белёсые шрамы. — Да. — А чего сразу не убил? — Я не убийца. — Уверен, он думал так же. Марко почувствовал, как кожа на лице вспыхнула: — Как вообще можно это сравнивать? — Ну, знаешь, разница только в том, что ты в итоге решил не убивать. — Это самое главное. Поэтому я не убийца, я не такой, как вы, и никогда не захочу таким быть. Мне страшно даже находиться в одном помещении с вами. Всё, чем я дорожу, держится только на одном твоём честном слове, что всё будет в порядке. Ты думаешь, этого достаточно? Меня сегодня чуть не убили. Для тебя это в порядке вещей, да? Извиниться и идти дальше? Да пошло оно всё нахер, я не хочу быть частью этого. — Поэтому ты всё ещё здесь? — Что? Филипп устало вздохнул и продолжил нарочито монотонным голосом: — Ты десять часов с разбитой башкой просидел в больнице, только для того чтобы первым узнать, что с этим парнем, частью жизни которого ты быть не хочешь, всё в порядке. — Да ты издеваешься. — Я не издеваюсь. Я вообще не хочу об этом говорить, но прямо сейчас ты не можешь отпустить его руку, хотя, я уверен, ненавидишь его всем сердцем. И я тоже не испытываю особый восторг из-за того, что вижу, но мне хватило одного дня с вами двоими, чтобы это увидеть. Знаешь, почему вы встретились? Почему это всё сейчас происходит? Потому что ты единственный человек во всём мире, который способен понять и пожалеть моего брата. — Да пошёл ты! — Марко вскочил в пару шагов приблизился к Филиппу. — Что ты вообще несёшь? Ты ненормальный и вся твоя семья! Вы, блядь, чокнутые! Плюнув это ему в лицо, он кинулся к выходу. — Конечно, чокнутые! И ты прекрасно знаешь, что у него не было и шанса вырасти нормальным! Марко уже открыл дверь, но тут же захлопнул её и вернулся к Филиппу: — Даже не пытайся переложить на меня ответственность за вашу хуёвую семью. Я не имею к этому никакого отношения! — Единственное, — упорно продолжал Филипп, — что вернуло его в чувства, это упоминание твоего имени. И я уверен, что он жил всё это время только воспоминаниями о тебе! Потому что он ненавидит себя, и он тоже не хочет быть частью этого! Не вини его! Он пытается изо всех сил! — И что? Что с того? Да, я люблю его! Очень сильно! И знаю, что он меня любит! Но этого недостаточно! Искренне сожалеть о чём-то, просить прощения, винить себя и каяться до конца жизни недостаточно! И любить кого-то тоже недостаточно, — Марко осёкся, почувствовав, как крик в нём резко закончился. — Меня тошнит от этого. От вашей дурацкой семьи, от того, что я его так сильно люблю… И больше всего от того, что ты говоришь. — Потому что это правда. Если бы ты просто ушёл сегодня днём домой… — Да заткнись уже! Я и сам знаю, что это правда. Это не делает ничего легче. Просто заткнись уже и оставь меня в покое. Филипп молчал и пронзительно смотрел на Марко из-под опущенных бровей. Казалось, ещё слово — и он ударит. — Ты ужасный человек, — из последних сил выдавил Марко, отступая на шаг назад. — До мурашек жестокий. Филипп отвернулся, пододвинул ближе к кровати стул, стоявший возле стены, и сел на него боком к Марко: — Ты должен уйти. Если не хочешь быть здесь, смотреть на него, на меня, то уходи, тебя никто не держит. Но если решил остаться, то оставайся по-настоящему, а не на половину. Марко почувствовал себя выжатым. Возможно, он и сам хотел бы ударить Филиппа, но у него не осталось сил даже думать об этом. — Меня достало, — тихо заговорил он, — что все вокруг знают, как правильно, как лучше будет для меня. Только я нихрена не знаю. — Никто не знает, как правильно. Решай сам. Думай. Его слова поглотила больничная тишина с ритмичным писком приборов. Пространство показалось невыносимо тесным, как будто с ними тут ещё были все те вещи, о которых они говорили, но о которых не должны были говорить. Всё это лишнее, болезненное и неприятное душило горло. Марко посмотрел на Жана, мертвецки бледного и невесомо лёгкого в поглотившей их тесноте. Какая-то его часть хотела услышать, что об этом думает сам Жан, как будто это было вообще возможно, но Жан был непреклонно молчалив и потерян где-то в глубине собственных кошмаров. Марко молча вышел из палаты, закрыл за собой дверь и, наконец, в полной мере ощутил ещё один страшный виток, произошедший с его жизнью. То, чего так боялась мама, и о чём ему самому некогда было даже подумать, случилось сегодня — он едва не умер. Успел ли он хотя бы осознать это? Все воспоминания об этом были слишком сюрреалистичными, чтобы пытаться понять их, Марко очень отчётливо чувствовал, что так страшно ему ещё не было никогда в жизни. Почему же его так мало волновало это? Он брёл домой по слегка подсохшему после дождя асфальту, на улице было тихо, по-летнему свежо, кроны деревьев, покачивавшиеся на ветру, осыпали крохотные капли на голову единственному прохожему. Казалось, что город не спит, а только притаился для очередного рывка. В этом тревожном ночном сумраке Марко, наконец, стало немного спокойнее, и он подумал о том, как глупо было говорить, что он не хочет ввязываться в то, в чём уже застрял по самые уши. Ему не хотелось возвращаться в больницу: снова говорить с хамоватым и беспристрастным Филиппом, смотреть на Жана в отключке, не находить себе места и бояться. Его тошнило только от мысли об этом. Но он знал, что проснётся завтра и всё равно решит идти, не побоявшись ни Филиппа, ни своих противоречивых чувств, ни перспективы того, чем это всё может обернуться.