Troubled minds

Осознать суть появления жизни так же болезненно невозможно, как осознать суть смерти: в одно мгновение пустота превращается в материю, отсутствие всего становится присутствием всего, мир включается и начинает работать. Это ещё можно осмыслить, но как понять, что было до этого, когда не существовало ничего? Если не было ничего, значит, не было и времени, тогда можно ли вообще говорить о том, сколько длилось ничего? Не было пространства, а значит, ничто негде разместить. И что самое главное, не было кого-то, кто смог бы осознать это ничто. Ты не чувствуешь в пустоте, не думаешь, тебя нет в пустоте, ты не существуешь, поэтому нет воспоминаний, нет времени, нет вообще ничего. Тебя нигде нет, и ты никогда не сможешь понять, что это такое — не быть нигде. Это было спокойно? Болезненно? Всё неверно, потому что этого не было вообще. А потом всё появляется, мир начинает работать, появляешься ты сам, хотя секунду назад не было даже сознания, чтобы подумать об этом. Это звучит пафосно, но на самом деле ты просто открываешь глаза и понимаешь, что жив. Грань между тем и этим кажется очень понятной, но нащупать, вспомнить и осознать её невозможно. Только что ничего не было, а теперь есть всё: белёсый потолок, обжигающая светом лампа на нём, ощущение тяжёлого тела, острая боль в брюхе, сладковатый запах лилий, шелест улицы из открытого окна, песочный вкус дыхания во рту, мутящая серая тошнота перед глазами и жёлтое пятно где-то на левой периферии зрения, куда невозможно нормально посмотреть, потому что шея не шевелится. Пожалуй, это всё и не имеет значения, когда понимаешь, что жив. Никто не хочет возвращаться в пустоту, она сложная, непонятная, она пугает человеческий мозг. Поэтому можно просто быть, пока к шее не вернётся подвижность, пока тошнота не пройдёт. Он посчитал это достаточным и закрыл глаза. Тело непривычно давило и мучило сознание, оно было как грязный мешок, к которому не хотелось притрагиваться, да и зачем оно нужно? С правого уха послышался хруст страниц, сообщая чьё-то присутствие. Жану стало беспокойно интересно, он открыл глаза и тихо позвал: — Эй. Сиплый голос прошелестел в пространстве как будто очень незаметно, незнакомо, отозвавшись стрекотанием в першившем горле, но с правой стороны сразу донеслась возня, и, закрыв собой потолок, над ним нависло недовольное лицо Филиппа. Он с хмурым интересом пару секунд пялился на брата, а потом сказал: — Очнулся наконец-то, долбанный камикадзе. — Я не хочу умирать, — упрямо прохрипел Жан, чувствуя, как надрываются мышцы на каждом слове. — Рад, что до тебя всё-таки дошло. Филипп подался назад и исчез из поля зрения. Жан, почувствовав в себе силы, развернул шею и посмотрел на него. Он сидел на соседней кровати, буквально в метре, одетый в свою привычную расхлябистую одежду. Возле него на голом матрасе валялась закрытая книга, он сгорбился, облокотившись на колени, и устало смотрел на брата. — Я сказал ещё тогда, я не собираюсь умирать. Филипп беззвучно рассмеялся: — Только открыл глаза и сразу начинаешь спорить. Жан не ответил, он снова развернул голову, чтобы посмотреть на жёлтое пятно слева, которое заметил в первые секунды. Оно оказалось букетом хризантем, и это они были источником сладковатого запаха, а не лилия, которая вдруг почему-то пришла в голову. Губы Жана едва ощутимо дрогнули, он снова посмотрел на Филиппа: — Ты серьёзно? — Это твои друзья принесли. У Жана сразу изменилось лицо: из мрачного и бесчувственного бледного, на нём вспыхнуло лёгкое подобие удивления — глаза расширились, на щеках появился румянец. Уже громче, почти своим привычным голосом он спросил: — Кто именно? — Ох, их тут много было, — Филипп вздохнул и почесал затылок, стараясь припомнить. — Была Саша, ещё одного парня звали, кажется, Эрен, ещё была такая мрачная блондинка… — Энни. — Да, наверное. И ещё несколько человек, не запомнил их имён. Лысый парень постоянно орал, потом был ещё блондин… и, кажется, ещё кто-то, не помню. Жан слегка приоткрыл рот, но почувствовал, как слова сжались в горле. Он очень хотел узнать, но ему было так страшно спросить, как будто бы от этого зависело всё. — Ещё был Марко, конечно, — Филиппу как будто было неприятно об этом говорить, он отвернулся. — Позавчера просидел тут до глубокой ночи, пока тебя не закончили оперировать. И вчера тоже приходил. Снова едва уловимое изменение произошло в лице Жана, губы дрогнули, и он закрыл глаза. В голове вспыхнуло последнее, что он видел перед тем, как отключиться: лицо напуганного, плачущего Марко, и Жану стало так больно и неприятно от мысли о том, что он плакал из-за него, что ничего нельзя было сделать, но всё равно он смотрел ему в глаза, он держал его руку и он всем сердцем был с ним в тот момент. Сказал, что любит его. Он всё ещё его любит. — Он в порядке? — На лоб наложили шов, но вроде без сотрясения. Легко отделался. Жан замолчал. Он лежал с закрытыми глазами, тишину прорезал писк приборов, и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя на этом свете. — Хочешь ещё что-нибудь спросить? — сказал Филипп после долгой паузы. — Нет. Я устал. Поговорим потом. Брат выдавил тяжёлый вздох. Какое-то время он молча сидел, неспокойно перебирая пальцы, и смотрел на умиротворённое лицо Жана. На языке копошился рой мыслей. Наконец, он тихо забубнил: — Я, знаешь, тоже хочу, чтобы ты жил. Я рад, что ты жив. Он дёрнул рукой и потянулся к брату, но осёкся. Ему показалось, что тот спит. Жан не спал и всё слышал. В мутном потоке побледневшего разума он уже всё решил для себя, и ему казалось, что нет ничего важнее этого, и что Филипп здесь, рядом — такой пустяк, потому что он как будто бы всегда был здесь. Он не стал ему отвечать, потому что уже всё сказал, а то, что не сказал, покажет своими поступками, в которых у него была абсолютная решимость. Он переваривал её в себе целыми днями, пока шёл на поправку, и придерживаться её было сложно. Выздоровление было мучительным, Жан долго не мог просто встать с кровати, простреленное брюхо напоминало о себе ноющей болью, и, окончательно придя в себя через несколько дней, он постоянно ругался матом и грозился лично закопать тех головорезов, на что Филипп только мрачно отшучивался. Жан так и понял, что с ними в итоге стало, но решил не думать об этом, чтобы не угнетать себя ещё больше. Через неделю букет хризантем завял, и никто больше не приходил его навещать. Он чувствовал тупую грусть из-за этого и боялся попросить Филиппа принести из дома телефон, к которому почти не прикасался уже полтора месяца, потому что знал, что если не увидит непрочитанные сообщения, то едва ли что-то сможет. Дней в больнице было много, и все были похожи друг на друга как один нескончаемый, так что Жан в итоге сбился со счёту. Он читал что-то, что нашёл в больничной библиотеке, много размышлял сам с собой и разговаривал с братом, который был рядом каждый день по несколько часов. Они обсуждали бизнес, и Жан чувствовал, что Филипп знает, что он что-то ищет в этих разговорах, что это не праздная болтовня для поддержания боевого духа. Они наговорили за все те годы, что на дух друг друга не переносили. Ближе к выписке Жана Филипп собрался уезжать в Европу. Был конец сентября, и, осознав это, Жан не смог поверить, что Филипп провёл всё это время с ним. Филипп, который за последние четыре года приехал домой всего один раз на пару часов. Ему показалось, что что-то не так, он сказал об этом брату, но тот ничего не ответил. Он улетел через два дня после выписки. К тому моменту Жан уже мог нормально ходить, не корчась от боли, а рана начала рубцеваться. Оказавшись один дома, он попал в прострацию. Почти всё время он лежал или ходил по комнатам, потому что сидеть, согнув живот, было больно. Дом отзывался ему привычной пустотой. Жан замирал, долго пялился в одну точку и выпадал из реальности. Осень была тёплой и солнечной, свет заполнял собой помещения, к вечеру окрашивая косые прямоугольники на пастельных стенах в тёплый песочный цвет, выпячивая углы и пустые места. Жан гулял в этом геометрическом пространстве, заложив руки за спину; ему хотелось вынести всю мебель и остаться наедине со стенами. Так продолжалось несколько дней. Постепенно он вернулся к работе, и привычный темп жизни закрутился, кажется, сам собой. В нём не было только учёбы — ему дали ещё месяц больничного, но Жан уже решил для себя, что не вернётся в школу, а, значит, последняя необходимость выходить из дома пропала. Если вспомнить, то предыдущее лето было таким же, как и лето до этого. Он снова общался только по работе, но общаться ему не хотелось, так что всё сводилось к дежурным перепискам и редким созвонам. Комната с мониторами и мигающими системными блоками поглощала его, их гудение он слышал даже во сне. В WhatsApp’е висело сообщение от Саши с начала сентября и ещё несколько — с июля. Она просила ответить. Спрашивала, как дела, как он себя чувствует, говорила, что хочет с ним увидеться, что никто из ребят не злится на него и ещё много всякой ерунды. Жан долго медитировал над открытым чатом, потом вынул симку, разрезал её пополам, а телефон швырнул об стену. Он раскололся на две части, стекло покрылось сеткой трещин и отлетело вместе с верхней панелью от корпуса. Жан сразу же пожалел, что оставил вмятину на кухонном кафеле и что ничего не написал Марко, но это, может быть, было правильным — ему не о чем говорить с Марко. Он грузно облокотился о барную стойку, закрыл лицо ладонями и снова замер в вечерней сияющей тишине. Рана в скрученном животе устало напоминала о себе ноющей болью. В паре улиц отсюда, в пятнадцати минутах ходьбы было кафе, где они с Марко обедали в день знакомства, а оттуда до школы ещё минут пять. В этом же кафе он познакомился с Энни, там же всегда зависали Бертольд с Райнером после тренировок, потом они с Эреном иногда стали делать так же — из-за близости к школе эта забегаловка стала местом частых сходок. Наверняка и сегодня, вечером вторника, там сидит кто-то из ребят, пьёт молочные коктейли или содовую и обсуждает какую-нибудь школьную ерунду, воскресную игру, последнее обновление к Киберпанку или к чему ещё, чем все сейчас озабочены. Жану становилось тошно от мысли, насколько это было недосягаемо, как пятнадцать минут прогулочным шагом превратились во что-то непреодолимое. Он думал, что, прочитав сообщения на телефоне, оклемается, что воспоминания о хороших днях вернут его в более-менее удобоваримое состояние, но от этого становилось только хуже, пустое пространство его дома расширялось до бесконечности. Ему не сложно было понять, что всё дело лишь в том, что не было сообщения от Марко. Жан был бы рад чему угодно, даже если бы тот просто написал «Я тебя ненавижу» или длинное пространное полотно о том, почему им больше нельзя разговаривать. Он знал, что не заслужил этого, что не имеет никакого морального права этого желать, но больше всего в жизни он желал именного этого. Мучительный стыд накрывал его из-за того, что он хочет второго шанса, хочет провести большим пальцем по рябой скуле, хочет переплести их руки, хочет лежать с ним рядом, и чтобы мира вокруг не было. Если от Марко было хотя бы одно сообщение, хотя бы одно слово, это перевернуло бы всё, но Марко молчал, а Жан так и не нашёл в себе смелости что-то попросить. Следующие несколько месяцев Жан почти неотрывно провёл за компьютером. Минула годовщина смерти мистера Бодта, и он встретил это со стоическим спокойствием. Зима никак не наступала, на улице было грязно и промозгло, а Жана перестали волновать даже самые сильные триггеры. Он купил себе небольшой револьвер с пачкой патронов, и эта железка, лежащая в ящике стола, мучила его только первые пару дней. Причин иметь оружие у него всё ещё не было, и он это сделал, только чтобы доказать себе, что не боится. Это было враньём. Чем ближе он становился к намеченной цели, чем яснее себе представлял, что и как будет делать, тем больше боялся. Он и сам не знал, откуда у него каждый день берутся силы переступать через страх и садиться за компьютер; это было что-то вроде отчаянья потерявшего всё человека. После Нового года, уже в конце января он, наконец, понял, что готов и что откладывать и пытаться что-то сделать лучше у него нет времени, потому что смелость не была бесконечной, особенно у человека, запертого в клетке своего же дома. Тогда ему и пригодился пистолет. Той ночью Жан долго ходил по дому быстро и беспокойно, по привычке время от времени скрещивая руки за спиной. Он не мог ни на чём сфокусироваться и, поняв, что это не закончится так просто, достал и зарядил револьвер одним патроном. Сначала он хотел сыграть в русскую рулетку, раскрутил барабан и, прислонившись к стене, уткнул дуло себе в подбородок. Мысль о том, что он может умереть, снова привела его в отчаянье. Он вспомнил ощущение того дня, и ему стало тошно от самого себя, от того, что он никак не может ни на что решиться даже под страхом смерти. Жан опустил пистолет и долго смотрел на бледно-синие прямоугольники лунного света, рассекавшие пол. Умирать на руках у Марко было не так страшно, как умирать одному, оторванному от всего и вся. Марко. Он спит? Или думает о нём? Прямо сейчас он думает о нём? Жан вытянул перед собой руку, ткнул дуло в тыльную сторону ладони и нажал на спусковой крючок. Выстрел прогремел в голове страшным взрывом, заполняя собой пустую комнату. Жан надрывно заорал, выронил пистолет и, сгибаясь пополам, вцепился в истекающую кровью ладонь. Перед глазами замелькали цветные брызги. Он сделал пару шагов, скуля и пошатываясь. От прилива адреналина сознание заработало очень ясно: он подумал, что надо промыть рану, вспомнил, где у него лежит аптечка и что в ней есть. До кухни было рукой подать, но ноги согнулись и едва слушались его, как будто ему разом пережало все нервы. Он плохо помнил, как искал бинты в верхнем ящике над столом, раскидывая попадавшиеся ему вещи, как до онемения сжимал простреленную ладонь. Посередине зияла рваная дыра, облепленная кровью и мясом, и Жана мутило от одного взгляда на неё. Он думал об инфекции, о том, что не сможет остановить кровь, что пальцы опухнут и посинеют, а потом почернеют, ладонь придётся отнять по запястье, и его здоровая рука дрожала и не слушалась. Ему было страшно всё время, даже когда он остановил кровотечение и кое-как наложил бинты, когда терял сознание и проваливался в короткий мучительный сон. Тело бросало то в холод, то в жар, но его постоянно бил озноб. В какой-то момент ему даже стало казаться, что он снова умирает, и он трясся ещё и от страха, сидя на липком полу кухни, но рассудок в конце концов возобладал. Когда Жан выпал из оцепенения, он даже примерно не мог представить, сколько времени прошло — как в самом плохом кошмаре оно одновременно сжалось и растянулось. С трудом подняв себя с пола, он нетвёрдыми и медленными шагами направился в свой кабинет. Системными блоки гудели и мигали в привычном ритме, было тихо, даже спокойно, и, не слыша собственного сердцебиения, Жан почувствовал, как сам успокоился. В мыслях выстроилась чёткая последовательность. Он сел за компьютер и набрал по видеосвязи Филиппа. Тот долго не отвечал, но, наконец, на экране появилось его недовольное лицо. На заднем плане был какой-то бар, была слышна тихая музыка и разговоры. — Что? — Выйди на улицу. Устало вздохнув, тот, спрыгнув со стула, пошёл на улицу. Камера задрожала, на экране замелькали чёрные размытые силуэты и светящийся неон, Жана стало мутить. Наконец, хлопнула тяжёлая железная дверь, звуки вечеринки стихли, сменившись тихим гудением улицы, и в камере снова появился Филипп. — Где ты сейчас? — тихо спросил Жан. — Сколько времени? — В Марселе, — Филипп коснулся пальцем экрана. — Одиннадцать вечера. Что случилось? Жан молчал и смотрел на брата, следил, как тот суёт в зубы сигарету, пристальным взглядом обводит улицу, прикуривает от металлической зажигалки и хмурится. Он начинал злиться. Казалось, что месяц в больнице с ним провёл другой человек. — Так что? Будешь просто пялиться? — Я кое-что сделал. — И я должен беспокоиться по этому поводу? — Ты должен быть уже в Китае. Или где-нибудь ещё в Азии, не знаю. — Что? — Покупай билеты и улетай прямо сейчас. Лучше всего через Тунис или Стамбул. Может быть, в Латинскую Америку. Не знаю, в общем, куда будет ближайший рейс. — Что ты, блядь, сделал? — Я всё слил. Всё, что у меня было, и всё, до чего смог дотянуться. Всем пизда. Даже через хреновую цветопередачу камеры Жан увидел, как лицо Филиппа побагровело; на переносице сжались острые складки, а подбородок мелко задрожал. Ему казалось, что брат взвоет от ярости, будет орать, швырнёт телефон об асфальт, но ничего такого не было. — Жан… блядь… зачем? Его глухой шок был страшнее любой истерики, и Жан почувствовал ужасающую непоправимость всего происходящего. Он и не знал толком, что ответить. — Это сложно, я не могу так просто всё рассказать за пять минут. Мне хотелось всё уничтожить. — Ты блефуешь. Ты же не мог просто… Это бред. — Может быть. Узнаешь завтра. Но тебе лучше в этот момент быть там, где полиция тебя не достанет. — Я не… подожди, а отец? — Жан ничего не ответил, и Филиппу оставалось только тяжело выдохнуть и выругаться. — Ты всё уничтожил. Если это действительно правда, то ты уничтожил нашу семью, ты просто… Я… тебя убьют при первой же возможности. Ты не жилец. — Я думал, что ты всё поймёшь. — Я понимаю, но… блядь. Это безумие, — Филипп резко замолчал; огромными от ужаса глазами он смотрел куда-то в сторону и вниз. — Ладно, поговорим потом. Я тебя живьём закопаю, когда увижу. Жан слабо улыбнулся и кивнул: — За такой звонок надо благодарить и кланяться в ноги. — Иди к чёрту, Жан, — Филипп говорил это уже на ходу; он куда-то быстро шёл вдоль трассы, и мимо него мелькали огни с гулом проносящихся мимо машин. — Ты труп, клянусь, можешь начинать писать завещание. Чёртов засранец. — Я думаю, тебе уже пора. Вызови такси. Филипп скинул, ничего не ответив. Жан ещё какое-то время устало пялился в монитор, но потом всё-таки потянулся к мышке и запустил загрузку. Ему показалось странным, что он почти ничего не почувствовал. Он ждал облегчения или паники или хоть что-то, но с ним было стойкое чувство, как будто ничего и не изменилось. Как будто он все эти месяцы уже жил той реальностью, которую сейчас себе создал. Внутри скреблось сожаление о том, что их последний с Филиппом разговор был таким, что он всё-таки не сказал ему что-то важное, что он был зол и легкомысленен, что они в очередной раз поругались. Ему хотелось оставить брату другие воспоминания. Ночь была бессонной. Жан включил музыку в колонках, достал из шкафчика мамино вино, курил и снова бродил из одного конца дома в другой, предаваясь воспоминаниям, перебирая фотографии. Почти все снимки с Марко остались на телефоне, который он безжалостно уничтожил, только в тумбочке валялись фотки из фотобудки, которые он снял с холодильника в приступе агонии ещё летом. Они дурачились на них и выглядели уставшими и счастливыми, поэтому Жану захотелось написать Марко, сказать что-нибудь напоследок, но ему стало страшно, и он снова не решился. Той ночью он достал и мамин альбом. Его страницы выглядели пожелтевшими и печальными, как будто история давно прожитой и забытой жизни. Мама улыбалась, Филипп злился, сам он, Жан, капризничал и обижался, отец был как будто за гранью, за стеклом. Но всё равно это были хорошие воспоминания. Ему не было жаль отца, но в ту ночь ему показалось, что он сможет его простить. Он смотрел на своё обиженное лицо на фотографиях, и понимал, как давно, глубоко, сильно это чувство с ним и что оно ему надоело до смерти. Утро встретило его приятной прохладой и золотистым солнцем. Ему уже хотелось спать, но он продолжал упорно ждать, понимая, что сегодня этого может и не случиться. Он как будто сидел в камере смертника, и каждая минута только сильнее закручивала тревогу на шее, поэтому идея пойти спать казалась чем-то невозможным. И всё-таки это случилось тем утром. Он понял это заранее, когда услышал скрип шин у дома, и кончики его пальцев мелко задрожали. Гостиная переливалась оранжевым, кухня была тёмной и мрачной, там был бардак. Жан сидел в коридоре на тумбочке и закрывал лицо руками. В тот момент он уже мало что чувствовал, ему только хотелось, чтобы это всё быстрее закончилось, и он смог, наконец, поспать. Группа захвата вломилась резко, вынесла входную дверь. Его сразу же кинули лицом в пол и заломали руки за спиной, он зашипел от боли в ладони, разнёсшейся по всему телу. Когда его за волосы подняли на ноги, он почувствовал кровь на губах и что нос ноет и щиплет, как будто его расплющили. Картинка перед глазами плыла и рябила, мимо проплывали крики окружавших его полицейских, которых было слишком много; они растворялись и становились похожими на писк. Его вытащили из дома, солнце ударило в глаза, они заболели, он резко зажмурился. В цветных бликах пронеслась смазанная картинка всего их пасторального района в тёплых тонах, силуэты людей — зевак с собаками. Остальные воспоминания заволокло мутным туманом.