Troubled minds

Он не придёт. Жан знал это наверняка. Даже если его когда-нибудь выпустят из тюрьмы, даже если пройдут десятки лет и всё забудется, со всего пережитого можно будет только сдувать пыль, даже если Марко когда-нибудь простит его — он всё равно не придёт, не вернётся, не выполнит обещание. Он говорил Марко о том, что через тридцать лет жизнь будет совсем другой, но правда была в том, что она уже сейчас другая. В нём самом не осталось ничего от того парня, каким Марко встретил его прошлой весной. Всё простое и привычное схлопнулось, страшный взрыв раздавил его, мир рухнул. Сидя в своей одиночной камере три на три метра, он осознавал это ясно, как никогда раньше. Он почти всегда молчал, его пожирала пустота, и он знал, что от такого сходят с ума, и уже чувствовал приближение, был готов. Это было ужасающе громкое чувство. Жан был обречён и планировал, что через пару лет, когда прочитает всю тюремную библиотеку и начнёт по второму кругу историю про затерянную в джунглях деревню Макондо, он умрёт от одиночества. Он замечал произошедшее крушение каждый день, во всех вещах, во всех людях, которые его окружали, даже в своих беспорядочных снах. Всё вокруг отдавало тлением: жёлтая штукатурка в стыке кирпичей, случайный взгляд охранника, дневной шум и ночная тишина, тюремная роба, ткань которой неприятно мялась в руках. Это был конец всего. Реальность разбухла и заплыла, слилась с мутными снами так сильно, что их не всегда можно было легко отличить друг от друга. Дни слиплись в один огромный невесомый кошмар, копировали друг друга как заведённые, и даже постоянные допросы не могли этого исправить. Одинаковые мужчины в одинаковых чёрных костюмах задавали одни и те же вопросы, меняя местами формулировки, но смысл всегда оставался тот же: — Где физически располагаются сервера? — У тебя есть данные на этих людей? — С кем ты работал в июле три года назад? — Как ты обошёл защиту этого банка? — Кто поддерживал сервера? — Как осуществлялись поставки? — Кто имел прямой доступ к базам? Они пытались уловить любую крупицу информации, несмотря на то что Жан уже вывалил им всё, что у него было. Но чем дальше заходило следствие, тем больше у них появлялось вопросов, и всё это угрожало зациклиться в бесконечную спираль. Не то, чтобы его это сильно беспокоило, он никуда не торопился и не винил их. Он вообще теперь никого не винил, с ним было чёткое чувство справедливости и заслуженности всего происходящего. Он знал, что заслужил сгнить в одиночной камере, сойти с ума от движения собственных мыслей в прохудившемся мозге, и всё это было абсолютно правильно. Поэтому он отвечал, насколько ему хватало сил. — Тебе девятнадцать лет, как ты вообще во всё это влип, пацан? У меня сын твоего возраста. Он молчал. Если бы он начал рассказывать, это была бы чертовски длинная история. Но он бы смог уместить её в паре слов: «Из-за семьи», и эта банальность накрыла бы собой весь непоправимый кошмар его жизни. Он был ещё слишком в своём уме, чтобы пытаться объяснить что-то настолько тяжёлое и многотомное случайному незнакомцу. — Не пытайся изобразить из себя жертву. Я на таких как ты насмотрелся, уж поверь. Ты знал, что делаешь. Это была правда, Жан плоть от плоти своего отца, он всегда всё понимал. И он мог бы сделать что-то раньше, но не сделал. Он не будет просить прощения за это или оправдываться, потому что ничто из того, что он скажет, не будет достаточным оправданием. Ненависть его не пугала, он уже понял о ней всё. В какой-то момент стали задавать вопросы и про мистера Бодта. Это вскрылось не сразу, но всё-таки вскрылось по мере расследования, и Жан знал, что так будет. Он сознался, стоило следователю лишь заикнуться об этом. И Жану пришлось давать настоящие показания, потому что его убийство не было внесено ни в одну базу данных. Он узнал, что его зовут Вернер, что ему было тридцать девять, что его наградили медалью за доблесть, когда он спас заложников в школе двенадцать лет назад, что на его похороны приезжали полицейские со всей страны, и губернатор штата выразил свои соболезнования семье. Ещё он узнал, что Вернер Бодт умер не сразу, по пути в больницу, но спасти его было невозможно, его голова буквально лопнула от удара, и мысли об этом не давали Жану покоя. — И в конце концов ты решил в него выстрелить. Почему? — спросил очередной мужчина в очередном чёрном костюме. Жан не хотел отвечать, но он должен был: — Испугался. Думал, он выстрелит первым. — А потом ты столкнул его с крыши? — Нет. Он споткнулся о карниз. Это была случайность. Мужчина тяжело посмотрел на него из-под опущенных бровей и внёс запись в протокол. Такой ответ не удовлетворял их обоих, но эта была правда, хоть какой-то минимум, который он мог себе позволить сказать и не расплакаться. — Ну и кашу ты заварил, Жан, — сказал уже другой мужчина в другом чёрном костюме. Жан удивился и оторвал взгляд от своих прикованных к столу рук, чтобы посмотреть на вошедшего, потому что обычно на подобных фразах допрос заканчивался, а не начинался. Для него это был очередной тягучий зацикленный день. Казалось, что следствие продолжается бесконечно долго, что он сидит в тюрьме много лет и в его жизни никогда ничего не было, кроме тюрьмы. Но шёл третий месяц. Мужчина бросил перед ним огромную папку и, громко шаркнув стулом об пол, сел за стол. — Посмотри на себя, ты выглядишь как долбанный псих. Тебя не узнать, крыша протекла напрочь. Жан снова посмотрел на него, уже внимательнее. Он изо всех сил постарался собрать мысли в кучу, вытягивая их, словно из вонючего дёгтя: — Мы знакомы? Мужчина откинулся на стуле и скрестил руки на груди: — Думай. Жану не хотелось. Он совершенно точно видел этого человека впервые в жизни. Наверное, он из Интерпола или разведки или из какой-то ещё важной организации. Возможно, он был на прошлых допросах. Какое это всё имеет значение? Он дёрнул плечами и отрицательно помотал головой. — Ты знаешь меня под именем Леви. Эти слова тоже потонули в вязкой массе сознания Жана, и ему пришлось приложить усилие, чтобы их вытащить. Это ощущалось как сюрреалистичный кошмар. Он уставился на него тупым, ничего не выражающим взглядом. Леви был низким, худым, с тонкими красивыми чертами лица и абсолютным пренебрежением ко всему в глазах — меньше всего он был похож на хакера или копа под прикрытием. Жан точно не представлял его себе вот так, если вообще хоть как-то пытался представить. Честно говоря, он и думать о нём забыл. Он даже не мог понять, что в этой ситуации должно было удивить его сильнее. — Ты и правда просто сопливый мальчишка. Честно признаться, я ожидал большего. — Объясни, что происходит, — упавшим голосом произнёс Жан. — Что конкретно тебе надо объяснять? Что я внедрился в ваш бизнес? Что контакты с младшими Кирштайнами могли вывести на что-то серьёзное? Что меня интересовало, что и как ты делаешь? Что конкретно тебе не понятно в формулировке «коп под прикрытием»? — Филипп знал? — Он умнее тебя, так что да, наверное, знал. Хотя я до сих пор не понимаю, какие у него были мотивы. Может, у него был такой договор с совестью, такая двойная игра. Может, он держал меня про запас с мыслью, что я когда-нибудь могу пригодиться. Кто знает. Мы теперь уже никогда не узнаем. — Вы и правда вместе учились? Леви мельком улыбнулся: — Ты пытаешься понять… Да, мы учились вместе. Он знал, что мне дали работу в правительстве, и всё равно предложил поучаствовать в каких-то мелких делах. Практически подставил себя, и ради чего? Я так и не понял. Он тот ещё стратег, вечно себе на уме. — Что ещё? — Что? — Что ещё ты можешь рассказать о нём? — Я сюда пришёл не байки травить. У нас куча работы, — он положил руку на папку и с глухим ударом корешка об столешницу открыл её, принялся беспорядочно перелистывать страницы. — Как по мне, это кощунство — тратить на тебя столько драгоценной бумаги, но такие уж у этих ребят порядки. Сколько же тут дерьма… ты хотя бы представляешь себе? Леви изучающе посмотрел на него, и Жан кивнул, потупив взгляд. — Хорошо, что ты осознаёшь масштабы. Это всё упрощает. Жан почувствовал зудящее напряжение в районе спины. Он смотрел на свои руки, на красные полосы, отпечатавшиеся на запястьях, на стыки пола и потолка, на швы между серой плиткой и пытался хотя бы примерно прикинуть, что происходит. Филипп что-то задумывал? Это была игра на отца или против него? Или что-то из череды его мелких делишек, не имеющих особого значения? В его брате было столько противоречий, что ответить наверняка было нельзя. Знал ли он его когда-нибудь по-настоящему? О чём Филипп думал, когда уезжал во Францию после смерти мамы? Они должны были поговорить, но всё, о чём они говорили в последний раз, это то, как Жан несчастен. — Меня интересует ещё кое-кто, — тихо начал он, не отрывая взгляда от своих рук. — Насколько серьёзны обвинения? Никому из главарей не удастся выбраться? — Твой брат уже выбрался, и это огромное упущение для нас. Про остальных пока сложно судить, но только он один на свободе — уже большая проблема, сам понимаешь. Если ты боишься за свою шкуру, то правильно делаешь. У твоей семьи и за решёткой огромный вес. Про отца и говорить не стоит… Жан хотел спросить ещё, но дверь с глухим скрипом распахнулась, и в комнату вошёл очередной мужчина в очередном деловом костюме. Он узнал его моментально даже в приглушённом свете единственной лампы над столом. В бежевом костюме-тройке, весь такой собранный и серьёзный; идеальная осанка, идеальная укладка и взгляд понимающего всё человека. Как будто только что прилетел из Лондона, поправил старомодный галстук, прочёл утреннюю газету и пришёл сюда. Жан смотрел на него в тупом онемении, не в силах подобрать слова. Если он всё ещё спит, то даже для его воспалённого мозга это слишком. — Привет, Жан, — мистер Смит сдержанно поздоровался и сел на стул рядом с Леви. — Рад тебя видеть, пусть и не в добром здравии. — Ты опоздал, — тут же рубанул Леви с нескрываемым пренебрежением. — Прости. Я встретил друга, мы разговорились. Итак, — он снова обратился к Жану, — тебе уже всё рассказали? Он старался припомнить, когда видел его в последний раз. Кажется, это было в конце прошлого весеннего семестра, когда они встретились после занятия: Жан принёс ему долги по эссе, а мистер Смит сказал итоговую оценку и дал пару комментариев об одной из его работ. Жан помнил, что страшно нервничал в тот день, но о чём была рабата, какие комментарии, какая оценка — он вспомнить не мог. Прошёл уже почти год, и казалось, что это всё было в другой жизни. Но вот он здесь — привет из школы, которого не должно было случиться. — Жан, ты меня слышишь? — осторожно поинтересовался мистер Смит, и Жан вздрогнул, выпав из оцепенения. — Не понимаю, как это возможно, — едва слышно пробормотал он. — Если хотите, чтобы я вам что-нибудь рассказал, сначала объясните, что тут происходит. — Не пытайся торговаться, — фыркнул Леви. — Нам нет смысла слушать твои россказни. Ты и так уже рассказал всё, что знаешь. — Не кипятись, Леви, — мягко осадил его Смит. — Если у тебя есть вопросы, Жан, можешь спрашивать. — У меня столько вопросов, я даже не знаю, с чего начать. Вы знаете, где Филипп? — Я не могу ответить. — А отец знал? У него был с вами договор? — Не могу ответить. — Понятно, вы вообще не собираетесь отвечать. Зачем тогда разрешили спрашивать? — Может, включишь мозг и попробуешь сам ответить? Жан хмуро посмотрел на Леви. Это начинало его злить, и он подумал: если этот крысёныш сейчас отпинает его по почкам, ему удастся придать это огласке и завести дело? Может, стоило попробовать, хотя бы не так скучно будет коротать срок. — Давно вы за мной следили? — Меня направили к вам в город четыре года назад, когда ты пошёл в новую школу. Это был удачный момент с точки зрения перестановки агентов. — Охренеть, — буркнул Жан. — Как вы вообще всё успевали? Мистер Смит мягко улыбнулся: — Знаешь, там вышла забавная история. Внедриться учителем в школу было хорошей идеей, но мы не учли, что за всё это время ты возьмёшь класс у меня только один раз, и то от безысходности. Поэтому работа оказалась непростой. Но мне нравится словесность, у меня были классы по ней в старшей школе и колледже, так что в какой-то степени это было даже неплохое время. К тому же, сам понимаешь, следить за твоей физической активностью было не такой уж трудозатратной задачей. Ты ведь так и не заметил, что я всё это время жил в квартале от тебя? Жан снова выпал в осадок, не зная, что сказать, и тупо пялился в пустоту перед собой. Леви цыкнул и скрестил руки на груди, всем своим видом показывая глубочайшее презрение. В противовес ему мистер Смит сказал без тени эмоций в голосе: — Ты и правда многое упустил. У тебя, несомненно, большой потенциал, но тебе ещё учиться и учиться. Ты очень молод, и это нормально для твоего возраста. Жан устало откинулся на стуле и закатил глаза к потолку. Наручники лязгнули по железу, больно впиваясь в запястья и не давая убрать руки со стола. Ничего нового, эти двое его снова устыдили, пожалуй, самым необычным способом за все два месяца, что он провёл в тюрьме. По крайней мере, это было немного забавно. — Ещё вопрос, — сказал он, продолжая рассматривать шершавый потолок. — Леви — это настоящее имя? — Да, есть такое имя… — Так, всё. Хватит, — Леви резко пододвинулся к столу, громко скрипнув стулом, и снова обратился к папке; под его пальцами зашелестели страницы, Жан выпрямился и перевёл на него свой болезненный взгляд. — Знаешь, сколько тебе светит? Если бы в штате была смертная казнь, то это было бы проще, но нет, эти хиппи её отменили, и теперь судье придётся изворачиваться и накидывать тебе один десяток за другим. Бьюсь об заклад, на небо в клетку тебе придётся смотреть до конца жизни. — Это то, зачем вы пришли? Сказать это? — Да, это то, зачем мы пришли, — едва ли не прорычал Леви и пронзительно посмотрел на Жана. — Сказать, что ты в полной жопе, сопляк, что тебя никто никогда не спасёт и ты можешь не рассчитывать на милосердие своего отца, потому что за такое не прощают. — Кажется, это совсем не произвело на тебя никакого впечатления, — между делом заметил Смит, видя, что усталое выражение лица Жана не изменилось. — Хорошо, что ты, мелкий ублюдок, осознал своё положение. Можешь начинать каяться в грехах и учить молитвы, потому что скоро это станет твоим единственным занятием. Если, конечно, тебя не выпустят из одиночной камеры. Если выпустят, то ты не проживёшь и пары дней, за твою голову наверняка уже назначена награда. И я буду только рад, если они это сделают. — Что вам от меня надо? Полицейские с самым серьёзным, многозначительным видом переглянулись, и Смит устало выдохнул: — Это будет сложнее, чем мы думали, — он сделал паузу и прочистил горло. — Признаюсь честно, я был удивлён. Всё это время наш отдел работал с данными, которые ты передал полиции. И каждый день был новый повод для удивления. Во-первых, ты собрал большой объём информации, это впечатляет. — Он хорошо знал, как устроена система, только и всего. — Видимо, лучше тебя знал, — Жан не упустил возможности съязвить. — Во-вторых, — продолжил Смит, не давая Леви ответить, — ты точно знал, по каким местам стоит бить, что будет самым болезненным, если попадёт в руки полиции. Ты явно целился в ключевые фигуры, рассчитывая, что без них карточный домик развалится. Это довольно умно. И, наконец, ты очень хорошо знаешь, как в принципе всё было устроено у вас. Это твоё главное преимущество. Нам придётся разбираться со всем, что ты подготовил, не один год. В общем, ты понимаешь, что оказал своей стране — да и всему миру — неоценимую услугу. У тебя есть талант, и я рад, что он больше не используется в преступных целях. — И вы хотите, чтобы я продолжал вам помогать? — Именно так. — Не буду. — Почему? Жан не ответил. Он снова уставился вниз на свои руки, всем своим видом показывая твёрдое намерение молчать. У его переносицы собрались глубокие морщины, пальцы сжали в кулаки, обнажая острые белые костяшки. — Почему нет, а? Ты что, в полном восторге от мысли провести остаток жизни за решёткой? Жан старался не смотреть. Он сгорбился над столешницей, со всей силы вжимая пальцы во внутренние стороны ладоней. — Что ж… — Нет, теперь ты помолчи, — огрызнулся Леви; он наклонился вперёд, и голос его стал тише, глубже: — Кем ты себя возомнил, сопляк? Решил искупить грехи? Будешь жалеть себя и каяться до старости? Смотри на меня! — Леви грохнул кулаком по столу, и Жан вздрогнул, подняв на него выкатившиеся от испуга глаза. — Ты думаешь, это — настоящее искупление? Думаешь, вот так устроен мир: тебе просто надо очень сильно раскаяться, и всем сразу станет легче? Кому станет легче? Пускающим по вене подросткам? Людям, расстрелянным из контрабандного оружия? Может быть, детям того копа, которого ты грохнул? Кому станет лучше от твоих самозабвенных страданий? Отвечай! Жан не мог ничего сказать, он продолжал пялиться, плечи его быстро вздымались и опускались от тяжёлого дыхания. Он чувствовал, как ровная поверхность ускользает из-под ног. — Я ни на одну секунду не поверю, что тебе жаль, — продолжил Леви. — Я тысячу раз видел таких, как ты, я делил с такими, как ты, комнату в колледже, я знаю вас как облупленных. Вам никогда не бывает жаль. Вы просто избалованные кретины, творите всякое дерьмо, полностью уверенные в том, что вам всё сойдёт с рук, а когда понимаете, что мир устроен не так, не знаете, что делать, и начинаете уничтожать себя всеми возможными способами. Вы слабые и вам страшно от одной необходимости жить. Вы все такие, мелкие ублюдки. — Это уже чересчур, Леви. Он кашлянул, прочистив горло, и выпрямился на стуле: — Я только хотел сказать, что, если тебе действительно жаль, — во что я не верю — ты сделаешь правильный выбор. Подумай о том, сколько жизней ты можешь спасти. О том, что ты можешь сделать вместо того, чтобы не делать ничего. Один раз у тебя уже получилось, так что кто знает. И перестань трястись, как подбитая курица. Комната погрузилась в глубокое молчание. Жан и правда весь дрожал, он не мог ничего с собой сделать. На секунду ему показалось, что Леви придушит его. — Скажи, Жан, — спокойно произнёс Смит, своим строгим и прямым голосом разрезая густое напряжение как ножом, — что ты хочешь прямо сейчас? Если бы не было тюрьмы и всей этой истории, что бы ты сделал? Жан уставился на него с испугом, отпечатавшимся на лице. Он никак не ждал такого вопроса, но сама мысль о том, что всё могло бы быть иначе, не покидала его уже очень давно, и он постоянно представлял себе это «иначе»: всегда немного разное, но неизменное в одном — он встречает Марко, и его отец жив. Тогда всё было бы по-другому. Мистер Смит не услышал ответ, но удовлетворённо кивнул, как будто бы понял его по одному только пронзительному больному взгляду. — Мы добьёмся твоего освобождения, — продолжил он. — Мы добьёмся полной амнистии, и ты сможешь делать всё, что захочешь. Кроме работы, конечно, это единственное условие — ты должен работать на нас. Это не так уж и плохо, если отбросить постоянный риск и сверхурочные. Это хорошая работа, будешь засыпать с чувством выполненного долга. — Мы тут все не без греха, но борьба со злом это отчасти компенсирует. — Да, не могу не согласиться. Знаешь, я видел много ужасных вещей в своей жизни, и, поверь мне, ты не ужасен. Именно поэтому мы пришли к тебе. Ты устроил слив в одиночку, и, видимо, руководствовался только моральными принципами. Для нас этого достаточно, чтобы поверить тебе. С твоими знаниями и острым умом тебе нельзя оставаться в тюрьме, потому что ты можешь быть неоценимо полезен. — Нет, — Жан замотал тяжёлой головой. — Я не могу себя простить. — Ну так не прощай. Живи с этим до конца дней, в чём проблема? Мы просим тебя не быть тупым эгоистом и сделать что-то правильное. — Вы не понимаете. — Поверь мне, мы понимаем. Мы изучили твоё дело досконально, со всеми биографическими подробностями, так что я понимаю, о чём ты. Леви не очень сдержанный в своих эмоциях, но он прав в том, что в твоих пассивных страданиях нет смысла, если ты можешь облечь их в действия. Как думаешь, ему бы это понравилось? — Вы знаете всё, да? Знаете, как правильно? — Жан слабо улыбнулся — у него больше не было сил удивляться. — Я вот ничего не знаю… — Да, мы знаем всё. И это задача хороших взрослых — передавать свои знания детям, чтобы те могли воспользоваться ими по своему усмотрению. Так что решай сам. Мы дадим тебе время подумать. Не торопись, взвесь все за и против. Подумай о своих убеждениях, о том, что считаешь важным. Наверное, для тебя это будет нелегко, но тут мы ничем не можем помочь, поэтому полностью тебе доверяем. Леви со смехом фыркнул: — Всё-таки меня поражает твоё красноречие. Комната погрузилась в тишину. Жан перебирал свои пальцы и ошарашенно пялился на них. Леви с глухим хлопком закрыл папку и пододвинул её к себе, Смит встал из-за стола и деловито поправил галстук: — На сегодня всё. Свяжись с нами через своего адвоката, если что-то надумаешь. В любом случае, мы тут ещё появимся, так что до встречи. Береги себя, Жан. Они оба вышли, захлопнув за собой тяжёлую дверь и оставив Жана в одиночестве, прикованным к столу. Охранник ещё долго не заходил, как будто получив приказ дать время. Но Жан думал о чём угодно, только не об их предложении. Казалось, что впервые он начинал что-то понимать про свою семью, про себя самого, и ему стало интересно, что же дальше, что ещё он сможет узнать. Это промелькнуло в нём как вспышка, и он начал размышлять о том, что ему делать. Такими вопросами он не задавался уже давно, потому что до этого разговора казалось, что всё уже предопределено и решено за него, но сейчас он не был в этом так уверен.