Это личное, не так ли?

Вопреки привычке, Андрес сел на переднее сиденье машины Мартина и всю поездку провёл наблюдая за мужчиной и ведя с ним спокойную беседу обо всём и ни о чём. Они поделились вкусами относительно алкоголя и еды, а также уточнили наличие аллергий, которыми никто из них не страдал, однако вкусы… удивили. Мартин терпеть не мог рыбу, просто на дух не переносил. Андрес относился без капли уважения к брокколи и капусте в любых вариациях. Объяснить причины ни один из них так и не смог, так что они решили просто принять эти факты как данность. Мартин приводит его к двери и открывает несколько замков, пропуская гостя внутрь. Первое, что видит Андрес, — жёлтые глаза серой кошки, которая сидит на пуфике рядом со стойкой для обуви. Кажется, стоит поздороваться с настоящей хозяйкой квартиры, но Андрес про себя решает, что здороваться с кошкой вслух это уже слишком. Мартин проходит внутрь, включает свет и тут же тянется к своей пушистой домовладелице, чтобы погладить. Кошка терпит целых пять секунд, а затем с важным видом удаляется. Они решают расположиться в гостиной, заняв широкий диван и кофейный столик. Мартин наливает им обоим по бокалу вина и выкладывает фрукты и сыр, чтобы не пить просто так, а скорее наслаждаться. — Признаться, у меня много вопросов к вам, — говорит Андрес, заставляя вино кататься по стенкам бокала и вдыхая терпкий аромат. — Я не давлю, но… Андрес, мы у меня дома. Не пора ли перейти на ты? Это действительно просто предложение, на которое Андрес, не раздумывая, соглашается. — Я думаю, это будет уместно, — отвечает он с усмешкой, пробуя всё же вино. Его собеседник смеётся. — Тогда ты можешь задавать любые вопросы. Однако, оставляю за собой право не отвечать, если вдруг они будут, — он ведёт рукой по воздуху, будто что-то изображая, — ну, знаешь… Мы всё же практически ничего не знаем друг о друге. Андрес серьёзно кивает. Конечно, на подобный ответ он и рассчитывал. И это справедливо. Сам Фонойоса относился к таким вещам примерно с той же осторожностью. — Так… Миша? Оскорбление одно за другим, а ты лишь смеялся в ответ. Мне казалось, что слово «пидор» оскорбительно. Я не прав? Мартин делает глоток вина, не сдерживая ухмылки. — Миша сказала это не с целью обидеть или оскорбить. Для неё это равносильно тому, что сказать гей. Звучит мерзко в любом случае, но проще спустить на тормозах, когда знаешь, что речь не о том, что ты урод, а человек всего лишь констатирует тот факт, что тебе нравится свой пол. А что до возраста, так я ведь более чем вдвое старше её. Так что ей действительно может казаться, что я старый. Мне в пятнадцать так и казалось, — он пожимает плечами. — Кто она? Как давно вы знакомы? Ваше общение похоже на разговор двух старых друзей, — говорит Андрес задумчиво. — Чуть больше года. Её отца застрелили, он был полицейским. Мать спустя несколько месяцев покончила с собой. У ребёнка… посыпались идеалы. Вся её жизнь стала горсткой пепла. После этих слов Андрес пожалел о том, что начал расспрашивать Мартина о Мише. Кажется, мужчина очень близко принимал к сердцу историю девочки. — Мне жаль, — произнёс он тихо, так что Мартин едва мог услышать его. — Полагаю, я никак не могу помочь в такой ситуации? Мартин мягко качает головой в отрицательном жесте и виновато улыбается. — Такова жизнь. Это ужасно и несправедливо, и уж конечно, это не должно было случиться с маленькой девочкой, но случилось. Мы впервые увиделись года полтора назад, когда летом мы с Мирко ездили в разные детские дома, чтобы вроде как помочь с ремонтом. Я видел её мельком, но мне запомнились и пустой взгляд, и стеклянные глаза. Позже я узнал, что это было примерно в первый месяц её пребывания в детском доме. Потом я приезжал несколько раз, чтобы контролировать процесс, и снова её видел. Психика детей мобильна, но на ней не могли не сказаться смерти родителей, само собой. В прошлое рождество мы с Мирко тоже развозили подарки. Не как в этот раз, строго индивидуальные, желанные, а что-то более стандартизированное. Сладости, игрушки, одежду. Тогда мы познакомились с Мишей немного поближе. Она стала жёсткой, если не сказать жестокой. Она плевалась ядом во всех, грубила, материлась как сапожник, — Мартин коротко невесело смеётся. — В прошлом феврале она сбежала. Не в первый раз, насколько я понял. Я тут же связался с Мирко, а он в свою очередь с руководством детского дома, но я не стал её отвозить туда насильно. Я водил её в парк аттракционов, кормил в Макдональдсе, покупал какие-то побрякушки. Конечно же, она понятия не имела, что её не ищут. И до сих пор не знает. В общем, мы поговорили. Очень-очень долго. Потом она сама попросила меня отвезти её обратно, а я пообещал приезжать раз в несколько недель. Просто… разговаривать. Чтобы она знала, что не одна. Андресу стало не по себе от этого рассказа. Вообще-то, он никогда раньше не задумывался о том, каково детям в детских домах и как они туда попадают. В его голове был сформирован стереотип, что туда попадают дети преступников, наркоманов и алкоголиков. И дети эти, несмотря ни на что, чаще всего также становятся подобны родителям, и лишь единицы становятся условно «нормальными» людьми. Конечно, он знал и о других вариантах, но скорее предпочитал не задумываться об этом. — Одно дело, когда ты всю свою жизнь знаешь, что у тебя никого нет. И удушающее чувство одиночества, оно конечно гложет порой, но в один момент ты принимаешь это как данность, раньше или позже. Но когда у тебя была семья, была отличная по сути жизнь, хоть и не без проблем, а потом ты теряешь всё… Мне кажется, это ещё хуже. Как если бы отобрали сразу все органы чувств, и ты остался просто… в вакууме. В пустоте, — Мартин, не стесняясь, вытер слезу в уголке глаза и улыбнулся Андресу, вопреки рассказу, очень тепло. У Андреса ком стоял в горле, и он действительно понятия не имел, что можно ответить на это. — Если ты так же пишешь, как рассказываешь, неудивительно, что твои книги распродаются огромными тиражами, — хрипло говорит Андрес, допивая всё вино в бокале, но совершенно не чувствуя его вкуса. Мартин смеётся. — Какой необычный комплимент, — отвечает Берроте, подливая им обоим вина. — Так… почему ты не празднуешь рождество? — говорит Мартин, пытаясь сменить тему на что-то менее болезненное. Выходит плохо. — Моя мать умерла в рождество, — пожимает плечами Андрес. Голос его почти безэмоционален, словно ему всё равно. — Соболезную, — кивает Мартин серьёзно, но без жалости. Это нравится Андресу, прагматичный подход. — Уже больше двадцати лет прошло, — кивает мужчина. — И отца нет уже почти шестнадцать лет. А я вот живу, — он ухмыляется, вопреки боли от собственных слов. — Хочешь поговорить об этом? — предлагает Мартин. Он мог бы продолжить задавать вопросы, об этом тоже, но он не давит, ища возможную альтернативу. Хотя, вообще-то, наверное Андрес хотел об этом говорить. Они никогда не обсуждали с отцом смерть матери, а после гибели отца он погрузился в работу. Ему нужно было заботиться о Серхио. Ему нужно было управлять бизнесом. Разводить драму не было времени. Он лишил себя возможности погоревать. — Отец создал компанию, надеясь заниматься разработкой лекарства от миопатии. Из-за мамы. Это она болела. Естественно, ему не хватило времени, и она умерла, когда мне было шестнадцать. Отца застрелили случайно, полицейские приняли его за грабителя. На мне осталась компания и младший брат, Серхио. Мартин слушал его с хмурым выражением лица, а в конце так и вовсе несколько даже испуганным. — Миопатия… именно тот вариант, для которого придумали ретроксил? — сипло спрашивает Мартин. Андрес кивает. — Я много читал об этом. Она ведь передаётся от матери к детям обоих полов? — теперь в его голосе слышалось явное беспокойство, — Значит, ты и твой брат… Андрес растягивает губы в короткой улыбке. Познания Мартина удивительны. — Я болен тем же, ты прав. Но Серхио — нет, у нас один отец и разные матери. Мартин всё ещё не сводит с него обеспокоенного взгляда и молчит, может быть формулируя мысли в предложение, ну, а может быть боясь, что следующий вопрос окажется слишком личным.  — К счастью, я вхожу в те сорок процентов больных, которым помогает ретроксил. До восьмидесяти я вряд ли доживу, но, может, до шестидесяти пяти или шестидесяти семи вполне. Мартин вздыхает слишком облегчённо, будто это ему только что сказали, что он не умрёт. Андрес отпивает немного вина, и на этот раз оно кажется очень вкусным. — Мне стало не по себе, — откровенно говорит Мартин в ответ на этот рассказ. Андрес очень хорошо его понимает. Такие вещи задевают в любом случае. Но, как ни странно, самому Андресу становится намного легче от того, что он наконец может поделиться с кем-то такими вещами. Очень личными, почти даже интимными. А ведь они с Мартином не особо долго знакомы, но откровенность мужчины, его размышления, его рассказы и мнение по некоторым вопросам создают впечатление надежного человека, которому очень хочется довериться. Хотя, конечно, той информации, которая могла бы хоть сколько-нибудь ему навредить, Андрес не выдаёт. — Ты спонсируешь исследования. Почему? С детскими домами всё ясно, но миопатия? — Андресу было интересно, хотя тему своего собственного здоровья он не любил, но в целом разговоры о болезнях его абсолютно не смущали. И не похоже было, чтобы они смущали собеседника. Вообще, учитывая их беседы до этого, Андресу думалось, что кто-то у Мартина был знакомый, кто от миопатии или лечился, или умер. Это было бы логично и закономерно. Но и тут Мартину удалось его удивить: — Когда я писал первую книгу из серии «Банда Дали», мне в угоду сюжету и обоснования характера героя понадобилась болезнь, потенциально излечимая, но в редких случаях. Я рассмотрел очень много вариантов, пока не наткнулся на миопатию. Она очень... вписывалась. Но по мере того, как я разбирался в симптоматике, во всех тонкостях, я проникся и к своему персонажу, и к его истории. И я осознал, что это страшно. Потом я смотрел и читал очень много об этом и… мне захотелось что-то сделать. Что-то чуть более весомое, чем книга. Андрес серьезно кивает. — Это весомый вклад, и я тебе очень благодарен. Рад, что причина не такая печальная, как у истории с детскими домами. Мартин хмыкает почти весело. — Ну да, никто из моих знакомых не умирал от миопатии, и я надеюсь так оно и будет, — мужчина поднимает бокал в сторону Андреса, тот салютует в ответ с усмешкой. Мартин даже тяжёлую тему болезни делает легче и проще для восприятия. — Миопатия, детские дома… что ещё, если не секрет? — спрашивает Андрес. — Ничего, — Мартин пожимает плечами. — На детей я трачу много времени и сил, но это не особенно финансово затратно, в отличие от исследований. Но у меня есть работа, и даже не одна. Сейчас идут переговоры с одним каналом о том, чтобы сделать сериал по мотивам моей книги. Это интересно, так что я много времени уделяю написанию сценария. Андрес замечает, как загораются глаза Мартина при рассказе о сериале. Это, должно быть, очень воодушевляюще. — Я почему-то думал, что ты вроде добродушного дядюшки, который пытается помочь всем и каждому, — Фонойоса пожимает плечами. — Это не так, — качает головой мужчина, — и… тебе могло показаться, что я хороший человек, просто потому что я помогаю детям. Но это не так, — Мартин удручающе серьёзен и даже несколько угрюм. — То, что я добился хоть чего-то, это случайность. Лет до тридцати пяти со мной практически невозможно было общаться. Я вёл разгульный образ жизни. Едва у меня появились деньги я стал… ну, мразью, если не сказать чего похуже. Звучало странно, но это некоторым образом перекликалось со словами Серхио, и Андресу очень хотелось докопаться до правды и узнать историю целиком. — Я слышал о тебе кое-что… — Слухами мир полнится, — ухмыльнулся Мартин весело, кивая, — что именно? — Что ты перетрахал чуть ли не половину мужского населения Мадрида, — открыто сказал Андрес, заставив Мартина бессовестно заржать. — Ого, что ж… это утрированно, но отчасти правда. Я спал со многими геями, известными и нет, я долгое время был фанатом теории, которую называл «бум бум чао». Её суть в том, чтобы после коротенького перетраха уйти, забыв о человеке навсегда. Я не горжусь этим, но это действительно было, — Андрес понимает, что Мартину не стыдно. Он говорит об этом как о данности, признавая неправоту. И это было так… зрело. Совершенно не то, чего он мог бы ожидать от человека, у которого были подобные взгляды на жизнь. Когда-то были. — Сейчас твоё мнение изменилось? — полюбопытствовал Андрес. — Ну… скажем так, в какой-то момент меня начало удручать то, что я не в состоянии создать эмоциональную связь ни с кем. И я прекратил свою беспорядочную гонку. Тут же обнаружилось, что мир в целом не так уж уродлив и хорошие люди тоже есть. — А семья? Ну, то есть, мне говорили что ты презираешь институт семьи как таковой, — начал было Андрес, но Мартин перебил его: — Кто тебе это всё рассказал? Впрочем, ответа он и не ожидал, цыкнув и тут же продолжив: — Речь шла о традиционном варианте гетеросексуальной семьи. Ну знаешь, жена-домохозяйка, отец — рабочий, двое детей-погодок разного пола. Женщина не чувствует себя счастливой, потому что не может самореализоваться, мужчина выгорел и не хочет возвращаться с работы домой, дети… чувствуют себя брошенными. Ячейка общества, такая симпатичная снаружи, но насквозь прогнившая. Я не хотел этого. Ни тогда, ни сейчас. Это шаблонно, меня раздражает подобное. Я за то, чтобы все люди жили так, как хотят. Если молодая пара не хочет детей, не готова к ним — то зачем давить и заставлять их? Если, напротив, двое хотят детей, даже если они, предположим, одного пола — почему нет? Эти люди подходят к родительству ответственно и осознанно. Но пара лесбиянок или геев без ребёнка не смутит никого, а вот гетеро пара… на них будут давить все. Это не презрение к институту семьи, это презрение к консерватизму, токсичной традиционности. — Ответственно и осознанно, — медленно и тихо повторяет Андрес отдающие горечью слова, а потом закрывает глаза, запрокидывает голову и смеётся. — Это так далеко от реальности… — Ты прав, реальная жизнь сложнее моих философских идеалистических представлений. Андрес поджимает губы, глядя на Мартина. Его не смущает ни история с «бум бум чао», ни этот чистый идеализм, присущий на его памяти скорее двадцатилетним. Впрочем, кто он такой, чтобы судить. Но если бы Мартин узнал о его собственных скелетах, то принял бы их? Хотелось бы конечно верить, что да. До этого Мартин понимал всё и воспринимал это адекватно и разумно. Но кроме того, Мартин никак не попадал под собственную характеристику. — Почему ты считал себя, — Андрес поморщился, — мразью? — Я эгоцентрист. Может быть, сейчас в меньшей степени, но это проявляется всё равно. Я никогда не сделаю что-то, что навредит мне, даже если это будет хорошо для другого. Ещё несколько лет назад я бы сказал, что я не способен к эмпатии, но Мирко объяснил, что я неправ в формулировке. Скажем так, мне глубоко наплевать на всех, к кому у меня нет симпатии. Я легко, чудовищно легко выхожу из себя, склонен к импульсивным поступкам, всегда говорю то, что думаю, и не задумываюсь о последствиях. И мне нравится власть… — он засмеялся, глядя на озадаченное лицо Андреса. — Откуда у писателя власть, м? Я создаю персонажей, в тексте или в сценарии, который станет полноценным фильмом, сериалом. Я практически бог в этот момент. Я могу сделать что угодно: карать и миловать, решать их судьбы как мне вздумается. Это… такой кайф, как будто дозой ширнулся. Мартин улыбался, и Андресу показалось, что в его глазах горело маленькое скрытое безумие. Это пугало так же сильно, как и привлекало, потому что мужчина был уверен, иногда он точно такой же. — Ты был бы страшным человеком, если бы решил свою жажду власти реализовать в политике. Но книги, сценарии? Это вполне приемлемо и даже безобидно. Мартин пожал плечами. — Политика это грязь. А я копался в грязи тридцать лет. Хотелось бы немного в белом пальто походить, а не лезть в очередную дыру. В любом случае, политика не даст ощущения полной власти и вседозволенности, как писательство. Это то, что я называю свободой, — Мартин улыбнулся, поднимаясь и снова наполняя их опустошённые бокалы. Серьёзные и местами философские разговоры сходят на нет. Они переходят с вина на виски и перемещаются с дивана на пушистый ворсистый ковёр, сдвинув кофейный столик в сторону. Сиэтл спит на коленях Мартина, пока тот рассказывает какие-то совершенно безумные истории из издательства. Андрес отдыхает. Ему на удивление очень комфортно рядом с Мартином, он полностью расслабляется, как мог бы, будучи только наедине с самим собой. Но Мартин… он будто его продолжение, не кто-то чужой, а родной настолько, что с ним нет нужды надевать маску. Осознание этого бьёт в голову внезапно, и он останавливается посреди фразы, с непониманием глядя на собеседника. — Мартин, — говорит он, будучи уже очевидно пьяным, — почему ты такой? Берроте приподнимает одну бровь в молчаливом вопросе. — Такой… правильный. Такой… будто встреча с тобой была необходима. Будто без тебя я не мог функционировать идеально. — Ты пьян, — спокойно говорит Мартин. И он тоже пьян, но его толерантность к алкоголю очевидно выше. Мартин забирает из руки Андреса пустой бокал и поднимается, чувствуя лёгкое головокружение. — Пойдём, я покажу тебе, где гостевая спальня. — Ну нет, Мартин, послушай. Я же не скажу тебе этого трезвым. — Потому что это чушь? — насмешливо спрашивает писатель. — Потому что это правда. И это личное. Ты так идеально вписался в мою жизнь. Ты такой… мой. Мой человек. Мартин качает головой. — Мы слишком мало знакомы, чтобы говорить о таком. Поднимайся, я почти уверен, что ты заснёшь, как только голова коснётся подушки. — Это не отмерить временем. Это нужно почувствовать. Мартин! — в его голосе почти отчаяние. — Посмотрим, что ты скажешь завтра утром, — хмыкает Берроте. Они доходят до гостевой спальни весьма успешно, не собрав ни одного косяка и даже не ударившись о края мебели. Андрес, словно в тумане, даже снимает с себя блейзер, но как только его руки ложатся на пояс джинсов, Мартин прощается, желая доброй ночи. Андрес не спит ещё минут десять, пялясь в потолок и думая о разных вещах, не связанных друг с другом. Что, если бы он занялся лечением бывшей жены сразу, как только появились первые симптомы? Что, если бы он поменял полностью весь отдел маркетинга? Почему Люсии нравятся яблочные чипсы, они же ужасные на вкус? Зачем Мартину гостевая с полутороспальной кроватью, если у него нет семьи и единичные друзья? Ответы он не находит и вскоре засыпает, окутанный паутиной беспорядочных мыслей.