I
Тима слепит солнце. Под веками скребется яркий желтый свет. Тим прячется под одеяло и отворачивается к стене. Он вспоминает, что вчера долго-долго держал руку Стаха, пока не замерз сидеть и не переполз через него, чтобы улечься рядом и обнять. Тим засыпал, обнимая Стаха. Тим чуть сжимает пальцы, заскользив подушечками по простыне. Тим слышит, как карандаш скребет бумагу — размашистой длинной, но резкой линией. Сегодня лучше, чем вчера. Сегодня ничего не нарывает. Тим ощупывает себя мысленно — с врачебной отрешенностью, проверяя на всякий случай, что ничего не нарывает. Вспоминает о вчерашнем разговоре с Маришкой. «Иди и выясняй. Что за проект». «Он бы попал в аварию — ты бы тоже от него бежал и плакал?» Тим слушает Стаха. Как если бы приложил к уху морскую ракушку, чтобы угадать по звуку — мир, который в ней живет и отзывается. Стах не попал в аварию. «Это не физически. Как будто не по-настоящему». «У тебя все ненастоящее…» «Тиш…» «С вами, парнями, вообще тяжко. Вы все переживаете внутри. Вот и он. Не истерит, не бьет посуду. Просто молча чем-то занимается. Ну это не плохо, что он без агрессии. И еще он же утешил тебя, когда тебе приснился страшный сон. Волнуется. Так и ничего. Отойдет. Дай ему время». Тим садится на кровати в одеяле и смотрит на Стаха таким взглядом, словно между ними — стеклянная стена. И несколько километров как минимум. Тим тянется за своими вещами, повешенными на спинку кровати, утаскивает их, холодные, под одеяло, неторопливо одевается. Выбирается из домика. И тут он замечает, что Стах улыбается. С Тимом, правда, он поздороваться то ли забывает, то ли не спешит. Потом улыбка гаснет, и Стах снова делается задумчивым и серьезным. Тим скользит к Стаху кошкой и обхватывает его руками. Тим зарывается носом ему в волосы. Не удержавшись — мягко целует. Стах очень теплый, Тим прижимается холодным носом к его щеке. Потом шепчет на ухо: — Привет. И следит, как Стаха пронимает — до костей. Стах сразу прячет ухо за ладонью — от Тима и его шепота. Веселеет, потому что смущается. Тим чуть улыбается. — Ты завтракал? — Потом. Попозже. «Потом» все еще задевает. Тим не знает, когда будет «потом». Может, через пару дней, а может, в конце лета. Тим сникает, выдыхает тяжело — и так, как если бы пытался избавиться от чувства, что Стах, вообще-то, переломанный — и «лежит в гипсе, сращивает кости». Тим отпускает. И ему снова так грустно, что хочется реветь, потому что, вообще-то, он всю неделю тосковал и плакал, это не проходит в нем, не выключается как по щелчку, оно — в остатке, оно все еще соленое и щиплет. Тим произносит тише: — Я принесу сюда, хорошо?.. Тим не очень-то ждет ответ, потому что боится, что опять накроет, — и бесшумно удирает из комнаты.II
Стах остается с его доверчиво-просительным и ласковым. Поворачивается к столу — с чувством утраты — не может разобрать, чьим именно чувством. Сидит. С сорванным пульсом. С запущенным внутрь маленьким смерчем. Тим…III
Снаружи пахнет блинчиками. Стах выходит в прихожую, обогнув кухню — и зачем-то сделав крюк. Соображает, что зачем-то сделал крюк — и можно было напрямик, а он как обычно. Вдруг тормозит — у стеклянных дверей. Тим, очень смущаясь, спрашивает: — А можно взять арахисовую пасту? Стах усмехается. На что-то, что отзывается внутри теплом. Слушает еще немного, потом заходит — а Тима нет. Словно растворился в воздухе. Как иллюзия. Бабушка кивает на другой выход из кухни. Стах, забыв о ней тут же, ныряет за Тимом в полумрак. Хочет броситься на него — тихого, худенького, осторожного. Но потом вспоминает акул в музее… Замедляет шаг, прячет в карманы треников руки. Тим мучается, открывая дверь плечом аккуратно, чтобы не разлился на подносе чай. Стах не успевает придержать, зато успевает увидеть Тима, для которого — Стаха нет. Словно растворился в воздухе. Как иллюзия. Стах прыскает, Тим вздрагивает. Вздрагивает в чашках чай. — Помочь? — А ты… ч-чего там?.. Я думал… ну… Тим вдруг заикается, как в начале общения, и выглядит таким же — пугливо-грустным. Усмиряет Стаха. Стах прочищает горло. — Вышел за тобой. — За мной?.. — Ну да, — Стах усмехается. — Ты вроде… замяукал. Надо было что-то делать. Тим теряется. Стах пользуется тем, что он завис, и забирает себе поднос. Говорит: — Только постель заправь. Тим все еще не движется. Стах не понимает, что с ним. Обиделся, что бросили?.. Ну Стах, вообще-то, не уходит — даже «на диван», не шпыняет, не хамит. Стах знает, что оставил. Но Тим вроде прижился — и особенно не приставал. А Стаху нужно время. Чтобы разобраться. Он ждет, когда закончит. Потом… Потом все остальное. Стаху, наоборот, хорошо, если Тим не мешает, потому что чем быстрей Стах с этой поганой птицей распрощается, тем быстрей вернется. Стах часто повторяет это, когда видит, что Тима снова нет рядом. Да и честно говоря… Стах не очень в курсе, сколько прошло дней. Он ловит себя на мысли, что, может, целая неделя?.. Но в этот момент Тим приходит — в себя, заходит — в комнату. Заправляет постель. Косится в сторону стола Стаха — как в сторону какой-то досадной опасности. Потом садится к этому столу спиной. Но, когда Стах делает шаг, Тим пересаживается к столу лицом, чтобы Стах — к столу спиной, а не Тим. Толще намека Стах еще не видел — и усмехается. А Тим — нечаянно. И замирает уличенный. И обижается еще, что Стах все понял: — Ну Арис… — Что? Стах ставит поднос. Садится осторожно. Стах тяжелей, чем Тим, матрац здесь мягче, чем в квартире, и поднос — склоняется к нему. Тим удерживает. Тут — неудобно. Стах осматривает комнату. Широких подоконников, на которых можно посидеть, нет. Он бросает взгляд на стол — и думает, может, освободить там место. Но, когда он оборачивается, у Тима такое лицо… Стах прыскает. Тим сникает. — Ладно. Ладно. Я понял… Ты соскучился. Тим расстраивается еще больше. И Стах серьезнеет. — Нет, просто… если ты отвлекся. Ненадолго. Я подумал, может… Тим сидит и мучает запястье. Стах — уже по привычке — расцепляет его руки. Пытается понять — что с Тимом. Потому что не очень следил до этого. Пытается проанализировать — больше как вычислительная машина, чем как человек — что послужило причиной его состояния. С помощью логики, а не чувства, приходит к тому, что Тима привез в гости, а теперь оставил. Не говорит с ним, никуда не водит… Занимается чем-то своим. Потом какое-то чувство вроде даже пробует шевельнуться в нем. Но оно — в глубоком анабиозе и номер — мертвый. И без этого чувства Стах не знает, как объяснить — про птицу. Что она — необходимость. А потом за ворохом этих мыслей он нечаянно открывает комнату в памяти — ванную комнату. И натыкается — на то, что было. Между ним и Тимом. До сих пор он отодвигал прочь эту мысль — и вдруг она пришла сама. Чтобы помочь ему, сложить картину, соединить все точки. Он не соглашается. Отворачивается. Теперь еще важнее объяснить Тиму птицу — и чтобы он дал время и пространство. И Стах честно пытается, но не может подобрать слова. Потом он уставляется на Тима — притихшего. Тим сглатывает, как если бы разболелось горло, и тянет уголок губ. Но Стах вдруг… не может — с ним. Поднимается и уходит. От Тима, который — такой… колюще-режущий. Словно Стах забыл, словно успел забыть — как случается Тим.IV
Потом Стах долго сидит на лестнице в террасе, сцепив руки в замок, и смотрит перед собой. На абсолютно чужой двор. В абсолютно чужом доме. Он ждет, что разозлится. Расплачется и/или рассмеется. Схватит истерику. Хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь, что объяснит его «побег». Потому что он не испугался и не психанул. Он не нашел в себе ресурса — на то, чего вдруг стало слишком много. Он ждет, что будет переживать, чем накручивает себя Тим, там, оставленный без Стаха. Как обычно переживать, волноваться, сходить с ума. Но в голове так пусто… Что-то поломалось. И вдруг щиплет в носу от того, что поломалось. Щиплет не от чего-то другого. Все другое — молчит. Все другое — не работает. Не чинится. В последнем… в птице, которую нужно починить, про которую — Стах не может объяснить… он наконец-то находит опору. Как на ощупь в темноте и пустоте. Поднимается за ней — за опорой, чтобы — обратно в комнату, к чертежам. Но, обернувшись, видит Тима. . Стах не ждал его — и оседает. Стах никогда не ждет, что кто-то придет, если плохо. Особенно когда плохо — так. Никак. Непонятно. Еще из-за Тима. Стах справится. Справлялся как-то. Раньше, обычно, всегда. Но Тим садится рядом. Тянет к Стаху свою царапучую лапку — и Стаха прошибает не тем воспоминанием, каким нужно. И он дергается до того, как Тим касается рукой — руки. . . . И наступает такой момент — между ними. Момент, когда они оба осознают. И оба леденеют. Потому что это — слишком. Стах напрягается. Уставляется на Тима. Тим — застывший и напуганный, как будто Стах с разворота вонзил ему нож в живот. Стах не знает, что сказать, кроме «Ну что ты хочешь? Что ты хочешь от меня? Да, Тиша, ты был прав. Насчет всего, что прилагается к тебе». Еще «Мне жаль» и «Ладно, нет, пусти». Но ни одно слово — не лезет. Звук — не лезет. Стах криво усмехается. Нет, он не знает, что на это говорить. А что — ему — говорить? «Это херня»? Если херня. Если у него — такая мысль. Или опять «Я не могу»? Как будто есть какой-то смысл — в этом. «Ну прости». «Ну как-то так». Стах молчит. Потом пытается подняться, но Тим удерживает — и вдруг заходится слезами. — Арис, пожалуйста, поговори со мной… Но в Стахе — нет никакого чувства. И он отвечает: — Я не хочу. Мусолить эту тему. Пытаться выяснять, как дальше. Или выяснять, что́ между ними. Или — что у него, Стаха, в прошлом. Терпеть от Тима его «Лучше бы я не поехал». Опять… по кругу. Двадцать тысяч раз. Все то, что они пытались решить в Питере, все, что он и так — выговорил, выплакал, повыносил — из себя, чтобы утешить Тима. Стах этим занимался. Там. Больше нет сил. Тим — перестает. Слезы текут. А он — в контузии. И Стаху жаль. Ну. Где-то глубоко внутри, куда не добралась апатия. «Ну как-то так». Может, потом. Стах прячет руки в карманы и возвращается в комнату. Чтобы попытаться еще раз — починить то, что больше не работает.