I
Стах завалился ночью на диване, где лежал его плед, Тимова толстовка и книга с закладкой. Закладка — тетрадный лист. С Тимовой вязью. И написано что-то царапучее и горькое. в клетке грудной под моей рукой сердце бьет крылом как воробей положи в ладонь тихо успокой будет словно сон а ты — морфей не губи волной тонкою иглой будто веки раны я сомкну с дрогнувшей душой дрогнувшей рукой нитку протащу зашью а потом . . . прольется море …море! У Стаха — дрогнувшая рука, дрогнувшая душа. Это физически. Там на обратной стороне что-то еще… Но Стах боится — прочитать. Он складывает лист обратно, прячет книгу под подушку. И долго не может уснуть, с колотящимся сердцем, с загоревшимся лицом. Зажмуривается и тычется носом в толстовку, которая почти не пахнет севером, только стиральным порошком и чужим домом.II
На следующий день у Стаха — суета. Ему надо срочно на чердаке прибраться. Чтобы не думать. Ни про какое «море». У него чувство — колюще-режущее. И просящее. Он смахивает пыль и паутину. Потом начисто моет, без швабры. Когда он вниз спускается, бабушка рада — и встречает его с улыбкой. — Ожил? — Чердак убрал. Деда в магазин со мной не съездит? Где он, кстати? — В гараже. Вы не состыковались утром. — А гараж где? Бабушке смешно — со Стаха. Это его почти стыдит. — Ладно, — говорит, — я сам найду. А потом он выходит, а дом — красный. Хороший такой дом… весь в солнечных лучах. Стах долго всматривается в него, заглядывая в окна с белыми сетками рам.III
Потом Стах надолго зависает в гараже. Гараж потихоньку начинает тикать. Стах на это усмехается. — Ну что, закончил? — спрашивает дедушка. — С чем именно? Я тут чердак прибрал. Не съездим в магазин? — Зачем? — Мне нужен матрац. Ну и ковер еще. — Какой ковер? — умоляет дедушка. — Красный. — Спасибо, что не летающий. Ты там поселиться хочешь? — Да. Дедушка на Стаха смотрит задумчиво, подперев щеку рукой. — Там не холодно? — Так лето… Дедушка вздыхает: — Ладно. После обеда.IV
Стах в кухню прилетает ровно в обед — и обжигается об Тима, как впервые. Потом вычеркивает Тима из пространства с его «морем». Не смотрит. — Сташа, садись поешь. — Потом. Ты пообедал? Едем? — Стах, обожди. Бабушка тебе сказала: сядь поешь. — Не голоден. Так что? Дедушка указывает Стаху жестом — на стул. Стах падает — и неохотно, и со вздохом. Соглашается на тарелку супа. Торопливо ест. — Сташа… ты бы жевал хотя бы… — говорит бабушка. Стах ответственно кивает — и честно пытается первые две ложки. Но в тарелке остается почти один бульон. — Ну все, идем? Стах, на ходу закинув посуду в раковину, спешит в коридор. И с опозданием, уже обувшись, вспоминает, что на обед был борщ — и он даже не проверил, что ел Тим. — Деда, — спрашивает Стах уже в сенях, — а Тим ел? — А ты у него сам не спросишь? Мог бы позвать с собой. Стах не мог бы — и не отвечает. Дедушка добавляет: — Тоня перевела его на каши. У него какая-то диета. Стах усмехается. Потом ждет — нападки. Не дожидается и спрашивает: — Не пошутишь? — О чем? — Тим — как девочка. На диете. — Тоня сказала, что он пару дней ходил серо-зеленый. Я бы с этим не шутил. Стаха осаждают — он смолкает. Прячет в карманы бриджей руки. Но не знает, чем отбиться. Кроме того, что Тим еще пишет стихи. Стах раньше сочинял, но смешные и язвительные, а не вот такое…V
Когда Стах выходит из машины, Тим ковыряется в саду — с бабушкой, в клумбах… Стаху кажется, что Тим специально именно сегодня. Мог бы еще написать себе на лбу: «Голубой — мой цвет». Стах Тима хочет как-нибудь задеть за все, чем Тим его с ночи задевает. Стах захлопывает дверцу за собой. Дедушка кидает ему ключи — в руки. И говорит: — Занесешь потом. — Ты не поможешь донести? — А друг тебе на что? Я и так твои покупки клал в машину. У меня спина больная, между прочим. Стах смотрит в сторону клумб. Потом на дедушку. Затем многозначительно кивает на Тима, мол, он вообще цветы сажает — и тут не помощник. — Что? — дедушка усмехается. — С таким усердием привез — и разонравился? Стах запинается. И загорается до кончиков ушей. Потом доходит, в каком смысле «разонравился». Как человек, как друг. Стах всматривается в дедушку, но тот качает головой и вздыхает. Снова становится тоскливо. Снова «море» какое-то разводится. Тимово дурацкое. Кранты. Стах подходит к клумбам — неохотно. Смотрит на Тима — свысока. Когда тот поднимает взгляд — отводит свой. И, отвернувшись, глухо говорит куда-то в сторону: — Мы там привезли… Надо разобрать. Поможешь? Тим слабо кивает. Долго возится, пока снимает перчатки, все кладет на место. Помогает занести сначала матрац, потом ковер. Стах под его пристальным вниманием разворачивает красный рулон на полу, затаскивает сверху свою новую «кровать» и падает на нее, заложив руки за голову. Смотрит в потолок. Через балки просачивается прозрачный солнечный луч. Тим спрашивает чуть слышно, провернув часы вокруг запястья. — Переезжаешь?.. Стах садится. Смотрит на Тима — как стоит поникший. — А ты — нет? — Что? — Я думал: ты со мной. — А… Стах хочет расцепить — беспокойные руки, взять Тима за пальцы, усадить с собой. Но только хочет, только смотрит — ничего не может. Потом прячет взгляд и говорит: — Надо вещи все перенести…VI
Но перенести надо куда-то. Так что, пока Тим собирает одежду, Стах захватывает блокнот с ручкой — и уносится обратно на чердак. Потом из чердака — в гостиную. За рулеткой. Потом обратно на чердак — чтобы прикинуть, куда ставить, и померить. Потом он выносит доски из кладовки в сени и, разложив на полу, их тоже меряет. — Арис, что ты делаешь? — Шкаф хочу. — Из досок?.. Стах усмехается. И смотрит на Тима — недоуменно. — Тиша, садовод ты мой, из чего, думаешь, делают шкафы? — Нет, просто… Дальше у Тима — сложности. А у Стаха — цель. Они не сходятся, расходятся — Стах выносит доски на крыльцо, а Тим застывает в сенях.VII
Тим опоминается, только когда змейка крови щекочет ему руку. Он пугается — и скрывается в ванной, чтобы смыть. Кровь долго течет. Тим мучается, что теперь, кажется, везде все сильно пахнет кровью и смотрит на свое запястье с каким-то грустным отвращением. Оно совсем плохое — и на нем уже не красные полоски, а одна сплошная язва. Тим бы попросил какой-то бинт, чтобы перевязать, но беспокоится, что кто-нибудь узнает. Поэтому он долго ждет, что перестанет течь, пока рука не краснеет от холодной воды. Потом он долго ждет, что все покроется сукровицей и высохнет. Сукровица проступает желтым полупрозрачным бисером, а засыхая, собирается кристаллами. Тиму не нравится. И хочется ее сковырять. Или чем-то перекрыть. Чтобы на нем не было такого мерзкого. Он злится — что есть. Прячет часы в своих вещах, потом пытается надеть толстовку, но запястье цепляется за ткань. Тим морщится. Потом бессильно оседает на корточки, обняв себя руками, — и очень хочет расплакаться.VIII
Тим садится на ступенях террасы. Смотрит сквозь развевающийся тюль, как Стах распиливает доски. И хочет попросить его: «Не перевяжешь руку?». Чтобы как раньше. Белый приятный бинт с запахом лекарств и аккуратным маленьким узелком, а не то, что у него под рукавом… Но Тим сомневается, что можно и что Стах не начнет — ругаться или язвить. Стах сегодня целый день какой-то боевой — и задевает. У Тима еще запястье совсем ужасно выглядит. Стах увидит — и ему тоже станет не по себе, что Тим такое делает и что такое на его руке. Он и так на Тима не смотрит. Это почти демонстративно. Как будто Тима нет в пространстве. А Тиму страшно навязаться — и получить отказ. Поэтому он наблюдает за Стахом издалека, на безопасном расстоянии. Потом Тим утешается словами Маришки о том, что Стах «просто чем-то занимается». Он же позвал с собой на чердак… Тим скользит вниз со ступеней — и проникает через тюль. И спрашивает: — Арис, можно помочь? — Да. Подержишь доску? Неудобно так пилить. Стах пилит доски, положив их на скамейку одним краем. Придерживает низ ногой. Доска у него все равно немного ходит, но он умудрился уже несколько распилить. Тим кладет руки на доску, прижимает ее, и Стах вдруг усмехается. — Тебе не жарко так? На улице плюс двадцать семь. — Нет, я просто… Тим не знает, как ему сказать. — Я просто подержу немного, ладно? — Ладно. Стах допиливает доски. И Тим правда помогает, только ему кажется, что у него в ладони застряла заноза, потому что больно. Он смотрит, а она залезла глубоко под кожу. И почти не видно хвостик. Стах замечает, что Тим завис и навис сверху тенью. — Ты чего? — Занозу посадил. — Да, я тоже. Надо будет доски потом зашкурить. Я свою быстро вытащил. Дай посмотреть. Тим садится рядом со Стахом на корточки. И когда тянет руку, у него чуть задирается рукав — и Стах, пропустив взглядом занозу, поднимает ткань. А она прилипла — и Стах ее отдирает от раны. Тим подмяукивает от боли — и кривит лицо. Потом следит за Стахом и шепчет: — Нет, Арис, только не ругайся… Стах поднимает взгляд. Непроницаемый. — Тим, зачем? Стах Тима больше не называет «Тишей». Когда он так — без «ш», Тиму хочется реветь, как будто все разрушилось. У Тима хрипнет голос, и он пытается объяснить: — Ну я не специально… Я не замечаю. — Как ты не замечаешь? Если больно. — Это потом… Прости. Стах тяжело вздыхает. Поднимается и бросает Тиму, не глядя на него: — Идем.IX
Стах моет руки, как хирург перед операцией. Только потом усаживается за стол и берется за перекись. Льет Тиму на руку. Все пенится, шипит и щиплет, но в этот раз Тим знает заранее, что будет больно, и не стонет. Стах сосредоточенно промакивает ватой, потом льет снова — и снова промакивает. — Тебе не мерзко? — спрашивает Тим. Стах цокает — и ничего не отвечает. Осторожно мажет заживляющей мазью. Но спрашивает все равно: — Не больно? — Ну пускай… — Тим. — Я потерплю… — Ладно, я скоро. Потом перевяжу. Стах обматывает бинт — приятный белый, пахнущий лекарствами. Потом завязывает — аккуратный узелок. Удерживает Тима за руку — и все еще не поднимает взгляд. Тим слабо сжимает пальцы. — Спасибо. — Не за что. Мог бы и раньше попросить. А не прятать. — Думал, будешь ругаться… — Нет. — Ладно… — Показывай лучше свою занозу, тридцать три несчастья. Стах смотрит, что у Тима на ладони. А заноза глубоко — и ее не вытянуть так просто. — Подожди, я попрошу у дедушки пинцет. У него есть такой маленький для часов. Стах подрывается с места — со всей своей суетой, которая никак не прекратится. Тим медленно стягивает с себя толстовку, вешает на стул и обнимает бинт пальцами. Когда такой бинт, а не какая-нибудь гадкая рана, Тиму больше нравится, даже сам Тим себе больше нравится. Потому что Стах позаботился и сделал Тима лучше. Только теперь Тим виноватый и грустный. Стах возвращается с пинцетом и сбившимся дыханием. Ловко поддевает занозу — и аккуратно вытягивает за хвост. Смотрит на нее — на свету. Кладет Тиму на ладонь — иголочкой. И обещает: — Будешь жить. Усмехается. Поднимает взгляд. Тим ловит Стаха за руку и ласково улыбается ему за то, что он такой хороший и все поправил. Стах теряется, и прячется, и вырывается, и говорит: — Мне надо вернуть. Я сказал, что на минуту взял. Больше Стах к Тиму не возвращается.X
После ужина, с которым Стах расправился быстрее всех, Тим смотрит на Антонину Петровну беспомощно. Стах только появился, вернулся — и опять… Василий Степанович усмехается: — Бросил тебя ученый увлеченный? Тим тяжело молчит. Потом где-то наверху начинает стучать молоток. Тим ставит локоть на стол и закрывает уставшие глаза рукой. А Василий Степанович продолжает: — Он вроде собирался в лицей куда-то поступать? Я и вижу, что готовится усердно… Тим расстраивается — и отодвигает от себя тарелку. — Извините…XI
Тим застелил новую «кровать», принес ночник, протянул удлинитель, включил и разбросал слишком бледные окна вокруг. Поставил стул и принес вещи. Вещи лежат и ждут, когда Стах закончит — собирать свой «шкаф». Ну «шкаф», конечно, громко сказано. Это больше стеллаж. Каркас. Нагие полки. — Арис, ты не устал?.. — Я почти закончил.XII
На часах — полвторого. Стах положил вещи, теперь сам ложится на постель — и любуется издалека на результат. Тим, сев на матраце, вытаскивает из его волос опилку, приглаживает непослушные пряди. Хвалит сонным голосом: — Вышло вроде хорошо… Стах довольно тянется, почти поймав Тима за руку, и оглядывается вокруг. А потом он замирает — и выдает: — Блин, нет карниза… Он порывом подлетает с места — и спускается вниз. Тим пребывает в безнадежной апатии буквально несколько секунд, пока не видит Стаха — опять с рулеткой. Тим закрывает лицо руками — и падает на спину.XIII
«Арис, может, утром?» не сработало. Теперь Тим лежит на боку и смотрит в точку перед собой уставшими глазами, а Стах носится очень довольный, потому что он видел карниз в горенке — и готовый. Тим рад, что готовый — и Стах не будет ничего пилить и шкурить. Тим наблюдает, как Стах забивает гвозди. Тот замечает. — Что, я тебя достал уже? Безмерно. — Нет, Арис… Просто давай ты уже ляжешь, ладно? — Ладно. Только повешу штору и схожу в душ. — Давай я сам повешу, а ты сходишь? — А ты знаешь где? — Да, я найду… — По рукам. Я быстро. — Хорошо…XIV
Тим спускается за шторой в гостиную, находит — и, обняв, уносит. Он спит на ходу — и спотыкается об порог. Ушибает пальцы на ноге. Садится на корточки — со всей сегодняшней болью и собирается больше не вставать. Может, никогда. Вот здесь остаться. Но потом боль проходит — и Тим находит в себе силы дойти до чердака, влезть на лестницу — и даже сообразить, как все повесить… Тим молится, чтобы Стах не заметил, что Тим просто перекинул штору через карниз, ничем не закрепив…XV
Стах выходит из душа. Долго таскается туда-сюда. Потом он спрашивает: — Ты не хочешь есть? Тим молчит, уткнувшись носом в подушку, и Стах уходит — полуночничать в гордом одиночестве. Потом он вспоминает, что так и не принес красный плед — под красный ковер. И заходит в гостиную. Там лежит книга. С запиской. Жжет Стаха. Целый день. Хуже всего было, когда Стах Тиму руку перевязывал… Стах собирается ее спрятать в комнате, чтобы никто, как он, не прочитал, даже случайно. Кладет там. И не трогает, не заглядывает внутрь. Возвращается назад. Смотрит, как ложатся окна — под крышей. Режутся на части балками. Стах под светом этих окон ложится набок, спиной — к Тиму. Устраивает руки под подушкой. Рассматривает полумрак чердака глазами, полными песка и усталости — со всех вычищенных углов. И знает, что синие глаза — делают то же самое, хотя притворялись закрытыми. Стах все еще не представляет, что говорить ему, как реагировать. Если так — много. Со всеми строками — под кожей. Со всей памятью. Он пытается восстановить Тима для себя. Тима, который стоит в кабинете Соколова, сцепив руки. Тима, у которого сломалась молния на куртке, потекла носом кровь, потерялись ключи… Но он может вспомнить только Тима, который блестит обсидианом глаз, тянет ремень из брюк и выгибается — под ним. Он думал, что сгорит со стыда, но этого не случилось. Он думал, что будет жалеть, но этого не случилось. Он очень много думал перед тем, как все произошло. Теперь у него мыслей нет. Вакуум. Попытка принять — без осознания. Тишина. Молчание. Стах прислушивается к Тиму и все ждет, что он очень расстроится. Расплачется или еще как-то подаст знак, чтобы был повод — разозлиться на него или вернуть обратно желание спасти от всего мира. Чтобы было чувство — хоть какое-то, кроме этого — сквозящего, саднящего, невыносимого. Но со стороны Тима — тоже молчание. На чердаке прохладно, и Стах думает, что Тим, наверное, мерзнет. Обернувшись, Стах уставляется на темный затылок. Из-под одеяла торчит только макушка. Ни полоски белой шеи, ни одного позвонка — не видно. Стах перекладывается ближе. Залезает к Тиму под одеяло, как погружается под воду, — задержав дыхание. Обнимает его со спины. Замерзший Тим сжимается вокруг его руки — как вокруг единственного источника тепла, обнимает ее своими — обеими. Стах не знает, удобно ли ему так, но Тим больше совсем не шевелится. Стах выдыхает — и начинает дышать, пропитываясь запахом севера. Касается носом — ворота Тимовой футболки. И на виду теперь белая шея. Тим покрывается мурашками — на дыхание. И его кожа от этих мурашек как будто вибрация — от звука. Точно — как у тугой задрожавшей струны. Спасательного круга больше нет. И запасного плана. Приходится держаться Тима. Можно касаться его бока — в белой рубашке. Она не по фигуре, Стах сжимает ткань, потом — касается кожи. Он уводит ладонь за спину. Тим как будто тянется. Еще на шаг ближе. Потом склоняет голову. Обнимает одной рукой, удерживает другой. Пытается заверить: «Все хорошо». Это не так. И Стах прикусывает мягкие податливые губы. Чтобы они не лгали. Стах хочет закусать — белую шею, запнувшись на вдохе и выдохе. Но сжимает зубы. А потом сглатывает горечь и целует Тима в позвонок. И Тим сжимается еще сильнее.XVI
а потом . . . прольется море …море! будетмнещипать глаза и раны будетмнелизать глаза и раны будетцеловать в глаза и раны будет целовать будетцеловать скажи, куда мне деться сердце сердце в клетке грудной я сожму рукой «молчи! я тебя — бережно я тебя — белыми, белыми нитями» сердце сердце я возьму в ладонь тонкою иглой проткну шепчу: «я тебя — из лучших я тебя — из чистых» вся морская соль по щеке волной пальцы — за слезой твои «не боли терпи люби, сердце» сердце…