I
Стаху нравится, что можно к дедушке прийти с любой безумной просьбой: «Деда, давай сделаем сами стеллаж? Ты же видишь: в магазинах нет ничего приличного» или «Деда, соберешь со мной самолет?». Стах почти никогда не ходит к нему с пустыми руками. И никогда совсем — с пустой головой, без идей. Теперь Стаху прям с утра пораньше надо дедушке сказать: «Деда, мне нужна палатка». Но идти только с идеей, когда столько времени нормально не общались, кажется ему сомнительной задумкой. Поэтому Стах сначала задобрит дедушку проигрывателем — и планирует Тима в комплект. Тим бубнит в подушку, что надо еще пять минуточек, — вот уже третий раз подряд. — Хочешь завтрак в постель? — Не хочу. — Почему? Тим смешно говорит: — Я болю… — Что ты делаешь? — Болю. Тим — ранка. Стах усмехается. Тянет край одеяла вниз. — Дай посмотреть. Тим трет промокшие со сна ресницы пальцами. У него смешное розовое лицо, как будто он наконец-то стыдится. Хотя Тим совершенно бесстыж, это Стаху еще с Питера известно. Он предлагает: — Давай я на тебя подую — и все пройдет? — Не пройдет… — Хочешь, вентилятор подует? Тим мяукает, что Стах: — Дурак. Стаху жаль Тима, но еще ему весело, что тот настолько нежный и сгорел на солнце. Стах аккуратно обнимает его в одеяле и утыкается в него носом. Тим очень тяжело вздыхает. — Садист. — С чего? — Я болю, а ты жжешь меня. — Я осторожно. — «Осторожно оставляю ожоги». — Забубнил. Шипелка. Царапка. Утренний Тиш. Тим расплывается: — «Тиш»… — Как тишь, только без мягкого знака. В мужском роде. Как ты и хотел. Стах, еще подумав, добавляет: — В тихом омуте Тимы водятся… — Дурак. Тим толкается. — Ты же болишь? Видимо, не сильно. Завтрак? — Арис, что ты такой жестокий? — Я о тебе забочусь. — Жестокий. — Забочусь. Тим очень упрямо спорит — и долго бубнит, какой Стах жестокий, еще и рыбу заставляет есть, еще и кость попалась. Стах сдается и отстает. Забирает проигрыватель. Без Тима. Раз он ранка и бубнит. Тим совсем расслабился — и не спрашивает даже, обиделся Стах или нет. А Стах демонстративно обиделся. В шутку, конечно, но все равно. Тим не заметил — а это добавляет к обиде квадрат или даже куб. Приходится поставить Тима в известность: — Я к дедушке, значит, без тебя иду. — Иди. Утренний обмен любезностями. Стах встает напротив Тима, чтобы он внимательно смотрел сонными несчастными глазами. — Я нанес тебе ожоги — ты нанес мне обид, — Стах кладет руку на сердце, — вот здесь. Тим прячет улыбку под одеяло. Потом дипломатично решает: — Я попозже приду мириться. Это почти сразу и почти все исправляет. Стах говорит: — По рукам. Проигрыватель в итоге приходится нести без Тима. Стах думает, что как только его планы приближаются к Тимовой беспорядочной ауре — они распадаются на атомы. А он идет и улыбается. Такие вот дела.II
Стах осознает, что давно толком не общался с дедушкой, когда выветривается Тимов фантом. У самых дверей в гараж. Дедушка с бабушкой обычно относятся с пониманием, если Стах уходит в себя. Они не из тех, кто насильно потащит за шкирку обратно в мир, как мать. Они позволяют. Но всякий раз, когда Стах долго не говорит с ними, он странно и неловко себя чувствует, как после долгой разлуки. Раньше, он хорошо это помнит, каждый июнь был попыткой привыкнуть к бабушке с дедушкой снова. Точно так же, как каждый август становился непоправимой ошибкой. Стах не думал об этом, пока не пришел. Он стучит и, подождав немного, входит. Дедушка уже почти освободил пространство. Конечно, кое-где еще толпятся коробки со всякой всячиной, но в целом — чисто. Посередине снова стол, как было в кабинете питерской квартиры. Сразу видно, что работа — в центре. Стах усмехается. Некоторые вещи говорят о человеке больше, чем рассказал бы сам человек. — Ну, — усмехается дедушка, — летчик-самолетчик, с чем пожаловал? — Несу раритет. Дедушка оставляет в покое старенькое радио. Стах такого не припомнит. — Это чье? — Соседей. — Вы уже с ними задружили? — «Задружили», — хмыкает дедушка. Стах ставит неподалеку проигрыватель и похлопывает ладонью по чемоданчику со словами: — Нашел у нас в горенке. — Рабочий? — Да. Дедушка вздыхает и забирает «раритет» себе, словно живое существо. — Кто такое оставляет? Стах усмехается: — То же самое спросил. — Пластинки есть? — Коробка. Принести? — Вам не нужны? — Да мы один раз послушали. Я музыку — не очень. — Когда был маленький, прыгал под рок-н-ролл и джаз. — Ты шутишь? — смеется Стах. — Тебе нравилось. Стах не верит, но унимает веселье. По правде говоря, он музыку почти не слушает. Когда отец с братом садятся за гитару петь военные песни, он обычно ретируется в свою комнату, чтобы ничего общего с этим не иметь. Любит ли он слушать что-то? Это вряд ли. Зато он знает — кого любит слушать. Даже если этот кто-то очень много мяукает. — Ладно. Принесу пластинки.III
Проигрыватель рабочий. Это не слишком интересно. А вот радио… В общем, собирают его уже второй раз. Между делом дедушка задумчиво говорит: — В Англии есть канал, на котором выступают только птицы, можешь себе представить? — Тиму бы это понравилось, — улыбается Стах. — Пробовали снимать с эфира: не выгодно, наверное, рекламу не поставишь, только если на птичьем… Потом включали обратно. Слушатели сразу жаловались: мол, верните. Стах улыбается. Хороший факт. Тима не хватает, чтобы о нем узнать. — Как твоя подготовка? Стах показывает рукой: более-менее. — Меня Соколов подготовил. Помню, мать разбудила, а я уснул лицом прям на решении. Ручка отпечаталась, — Стах показывает на щеку. — Походу, намертво — и под кожей. Я кое-что порешал. Вроде ничего. Но я правда не думаю, что нам выдадут сопромат, это уже какие-то подлости Соколова. А остальное осилю. — Когда экзамены? — В конце июля. — Ты с матерью говорил? Стах замолкает. Потом спрашивает: — А ты? — Пришлось. Стах усмехается и уточняет детали легенды: — Мы «подключили телефон» или «ходим к соседям»? — Подключили. Тоня сказала: ты ушел с головой в учебный проект. Теперь, когда позвонишь маме, тебе надо будет ее заверить, что ты безмерно соскучился… и что этот проект — часть вузовской программы, и что при хорошем раскладе тебя пригласят в один из лучших питерских лицеев. Она, конечно, устроит истерику, но у тебя будет шанс… Стах затихает. Пока он прохлаждался, кое-кто прикрывал тылы. — Спасибо. Дедушка кивает. — Что решили насчет твоего Тимофея? Он остается или уезжает? Стах теряется. Он не представляет, как Тим может уехать. Раньше мог и сопротивлялся, а теперь — не представляет. — Он сказал, что остается. — А еще сказал, что его из гимназии выгнали. Ему нужно что-то делать дальше. Он ведь не будет сидеть в моем кабинете с утра до вечера? Надо сейчас решать, поступает он куда-то или нет. «Ты собрался в техникум?» Все это было остро и осязаемо, когда приехали в Питер. Потом пошло кувырком. Стах почти забыл, каково — уезжать, устраиваться. Он почти забыл, как волноваться — остается Тим или нет. И если честно… это приятно. Не помнить. Не гонять туда-сюда мысли. Не сходить с ума. Особенно последние дни. Тим Стаха держал в моменте. И Стах не помнил, чтобы было так ровно, без бурь. Спокойно. «А для вас?» «Наверное, покой». «Покой?..» «Еще любовь. Она смягчает…» — Тимофею через год в армию? — Что? У Стаха что-то ломается. Внезапно. Как будто он постигал дзен, а потом в него машина въехала. Авария. Оборванная линия — пульса. В смысле — в армию? Это же Тим. Какая ему армия, да еще и через год? К тому же Стах это отсрочил. Теперь он отмахивается, отбивается: — Тим ведь не окончил школу. После одиннадцатого. — Если пойдет в десятый. Или в техникум. Не принципиально. Стах замолкает. Прибитый. Нет, правда, было более чем сносно. Слушали пластинки, чинили радио. Тим наверху ждал... Может, поэтому Стах сидел возле него такой ручной и ни к кому больше не дергался? Стах его будет ждать теперь из армии? А потом пойдет сам: подарят на восемнадцатилетие какую-нибудь лазерную коррекцию зрения — и побежит как миленький. Нет, всегда есть вариант получить отсрочку по учебе и пойти позже… — Вы где-то в середине июля, значит, назад уезжаете? — спрашивает дедушка. Стах кивает. Потом пытается вернуть что-то хорошее, летнее, с покрасневшим Тимом, и говорит он это не весело, а серьезно: — Пока что не уехали… И мне нужна палатка. — Что-что тебе нужно? — Палатка. — Зачем? — С Тимом в поход пойдем. — И надолго? — Нет, может, на сутки. Ну это такой «поход»… ненастоящий. — И ради одного ненастоящего похода покупать палатку? — Это ради воспоминаний. Перед тем, как Тим отправится в армию. Ну кранты. — И куда вы хотите? — К реке. Подальше. — Не заедят комары? — Возьмем спрей… Дедушка вздыхает: — Разоришь меня… — Думаешь, палатки дорогие? — Надо смотреть. — Если что, у меня есть деньги. Дедушка слабо хмурится: — Да ну тебя. — Съездим завтра? Здесь есть где-то такой магазин? — Ну давай съездим… — Только через рынок или обувной. Тим с севера: у него одни кеды. Дедушка соглашается. И вроде ничего не случилось страшного. Или непоправимого. А Стах остается с каким-то глухим ощущением потери. Внутри него нервно «тявкает» лис — таким обычным лисьим тревожно-хохочущим голосом… Пришел палатку попросить, ничего не скажешь…IV
Стах забирается на чердак. Там лежит его грустная «ранка». Стах обнимает ее и прячет нос в черных волосах, которые пахнут севером, и ждет, когда снова наступит покой. Прохладные пальцы обхватывают его руку. Стах пытается вернуться обратно в момент, чтобы не помнить ни о каких армиях и учебах: — Позавтракал? Тим оборачивается в руках и слабо кивает. И поднимает на Стаха взгляд из-под пушистых ресниц. Он теперь все время как будто смущенный. А потом спрашивает Стаха таким лукавым полушепотом, что приходится смущаться самому: — Пришел мириться первым? — Ах, черт. Надо было выждать драматическую паузу. Тим расплывается. Стах просит: — Поищем место, где заночуем в палатке? Надо с хорошим спуском и чтобы туда нельзя было доехать на машине… — Чтобы никого? — Чтобы никого. И птицы. На каком-нибудь рассвете. А если кто-то снимет с эфира, придется пожаловаться. Стах не знает — кому. Может, времени. Чтобы оно остановилось. Оно, конечно, не послушается. Оно еще более бесстыжее, чем Тим.