I
Тиму нельзя Стаха. Удалось поприставать, только когда шли по пояс в траве и по самые макушки в сумерках. У Тима немного вспотели ладони от жары, но руку Стаха все равно отпускать не хотелось. Было приятно чувствовать его шершавые пальцы, ласково пробегающие по коже. Стах все время как будто стесняется держать Тима — и полушутливо гладит его, почти не сжимает, наоборот, отталкивает. Тим иногда хочет спросить: «Неприятно?». Ну потому что руки влажные или что-нибудь в этом роде. Но потом Стах оборачивается, проверяя Тима, — и с улыбкой. Тим начинает замечать, что улыбка Стаха вылечивает все эти глупости. Хорошее, конечно, кончается быстро. Вот они вышли на дорогу, и Тиму снова ничего нельзя. И даже во дворе, когда уже совсем рядом дом, и даже за руку. Нельзя и на крыльце. Тим не дурак, он понимает. Если сейчас никого нет, может, потом кто-то нечаянно увидит. В сенях Тиму тоже приходится держаться в рамках приличия. Иначе Стах упирается. Он почти злится, что разомлевший после признания Тим плохо ведет себя от самой реки, и говорит: — Тим. По-плохому вот так говорит, без мягкой шипящей буквы. Тим сразу сникает. Потом Стах уводит Тима в «кладовку» с выходом на чердак. Можно закрыть дверь. Тим закрывает. Вокруг сильно и терпко пахнет живым деревом, свет лениво льет с окна, откуда-то сверху — и ложится неровными ромбиками на ступени, и еще засвечивает все пространство высоко над головой. Стах уже почти добирается до лестницы, но Тим его успевает поймать и потянуть к себе. Стах защищается усмешкой: — Что ты липнешь и таешь? Ты как мороженое, Тиша. Тим снова становится Тишей, и ему очень хочется липнуть и таять. Тим весь немножко уменьшается, когда ловит Стаха пальцами и мягко, почти просительно целует в губы. Стах сдается, находит рукой и комкает в кулак собственную рубашку. У Тима по пояснице сразу бегут всякие мурашки, когда Стах вот так касается. Тиму очень хорошо, когда он — в вещах и руках Стаха. Тот, конечно, сразу напрягается и держит расстояние, но Тим уже почти привык, что все время приходится красть его у всех и даже у него самого… Щелкает выключатель. Тим со Стахом сразу отстраняются. В сенях — свет. Так и норовит проникнуть в маленькую хрупкую кладовку, отнять убежище. Шаги. Открывается дверь. Стах опережает бабушку: — Мы спускаемся. Проскальзывает мимо, сбегает. Он весь красный, с горящим лицом — и торопится в ванную. Тим опускает голову и виновато улыбается. И потом долго думает: если не слишком часто целоваться и почти не увлекаться, видно, что чуть-чуть припухли губы?II
Тим смотрит в зеркало ванной, проверяя, видно или нет. Он стоит в дверях неприкаянный и ждет Стаха. Тот долго остывает. Сразу становится чужой и сдержанный. Тим чувствует — и перестает быть липнущим и тающим мороженым. Тиму грустно, когда так выходит. Он все понимает. Он сочувствует. Он хочет сказать: «Ничего». Тим бы как-то помог, облегчил, но не выходит. Он только снимает с крючка полотенце и тянет Стаху. Тот принимает. И поднимает серьезный взгляд. Непривычно, когда серьезный. Почти колет, почти кусает. Стах слабо усмехается и прогоняет кивком. И Тим не остается, чтобы вымыть руки в ванной. Вымоет в кухне.III
В кухню Стах приходит боевой. Такого Стаха особо не заденешь. В хорошем смысле не заденешь. Он почти с Тимом даже не общается. В основном с дедушкой и бабушкой. Тим, в общем-то, не против. Он как раз не слишком знает, как с ними общаться. Он в целом после близости со Стахом притих. Стах уже пришел в себя. По крайней мере кажется, что пришел. Но Тим очень хорошо помнит чувство вины и тревогу. Тим до сих пор не научился смотреть в глаза его родным. Нет, он пытается. И даже улыбается. И может поблагодарить, ответить на вопросы. Но в целом неуютно. Может быть, Тим отчасти перенимает опасения Стаха. Хорошее чувство здесь как-то сразу портится. И Тим буквально ощущает, что любит Стаха слишком нагло, слишком много, слишком сильно — и совсем не правильно… И ему не нравится, что при этом приходится поддерживать игру. Его, Стаха, игру. Будто ничего не происходит. — Вы собираетесь в поход? — с улыбкой спрашивает Антонина Петровна. — Вроде того. Завтра поедем за палаткой. Хочешь с нами? Тиму не очень хочется всем вместе. Он бы, скорее, предпочел только со Стахом. На автобусе. Чтобы ходить по магазинам, обсуждать и выбирать. Стах собирает людей вокруг, запылав идеей, а Тиму хочется удержать маленькое пламя в ладонях, как огонек свечи. — Ну как, — подключается дедушка, — подружились с кем-нибудь или все воюете? — Деда, ну с кем? — умоляет Стах. — Сегодня один шакал ехал на нас. Как будто ему тесно. А дорога — вон какая. И он не на машине, там всего лишь велик. И еще сигналит. У меня терпения — навалом. Я остался постоять и посмотреть. Думаю, не сдвинусь с места. У него сдали нервы. И вдруг оказалось, что дорога — общая, для всех. Я у него кепку отобрал, чтоб неповадно было. Места меняются, а люди нет. — Сташа, — беспокоится бабушка, — вы ничем ему не насолили? — Да чем? Приехали из города? Взяли покрывало на реку? Чем? — Есть такие люди, — говорит дедушка, — которые не могут, чтобы их не ставили на место. Сама знаешь, как бывает со студентами. Вроде цивилизованный, но дикий человек: с ним как с волком. Дашь слабину — он нападет. Такая у него природа. — Это не волк, — решает Стах. — Это пудель. И показывает пальцем, что у Павлика завитые волосы. Но на жестовом получается, что Павлик — чокнутый. Тим закрывается рукой и прячет улыбку. Антонина Петровна просит: — Сташа… Заставляет его посмирнеть. Стаха многое заставляет посмирнеть. Если Тим начнет загибать пальцы, ему не хватит двух рук, чтобы сосчитать, сколько всего «нельзя». И потом Тиму нельзя Стаха. И Стаху Тима тоже. И получается какая-то ментальная тюрьма. Стах, конечно, иногда бывает грубым, «вздорный характер и тупые шутки»… он напоминает Тиму всех беспокойных бойких персонажей пьес от Чацкого до Хиггинса. Они ужасно громкие, срывают светские беседы, портят встречи. Их все пытаются унять — и не могут. Тиму это даже нравится. Нет, конечно, шумно, суетно, но Тим прощает. И Тиму жаль, когда не прощают другие. Потому что проблема Стаха в том, что он закрывается после замечаний — и пытается сделаться кем-то еще, не собой. Тиму тоже приходится делаться кем-то еще. Поэтому ему все реже доставляют удовольствия эти ужины. Особенно когда приходится ковырять вилкой рыбу. — Тимоша, не нравится рыба? Может, что-то еще положить? — Нет, извините, я просто… Антонина Петровна очень добра. И заботится. Иногда Тим думает, что слишком привередничает. А иногда — что не может сказать: «Мне правда не нравится».IV
— Может, какую-то другую рыбу? Соленую, копченую? Под соусом? Ты пробовал тунца? Стах снова решает головоломку. Ему как будто непонятно, как Тим что-то не любит, если самому Стаху нравится. Как можно не очароваться физикой? Как можно усомниться в рыбе, которую приготовила бабушка? Тим утешительно целует его в уголок губ, едва они поднимаются на чердак. Стах становится спокойный и ручной. — Ты злишься из-за рыбы? Тим не понимает: — Почему? — Ты после ужина какой-то тихий… Ну не в плане, что обычно громче, — Стах усмехается. Тим знает, о чем он: Тим перестает к нему ластиться. Может, это хорошо. Ужины напоминают Тиму, что Стаха, вообще-то, нельзя. Это не плохая тормозная система. Иногда Тим забывает, что слишком далеко лучше не заходить. Тим не заходит. Он вздыхает: — Самое плохое в рыбе, Арис, что потом не очень целоваться… — А ведь я еще мог попросить добавить чеснока и лука… Тим расплывается и чуть толкается. — Дурак. Стах сразу очень им доволен. Спрашивает: — Ожил? Хочешь конфету? Ты все время отказываешься от чая. — Я бы не отказался здесь… Только не обижайся. Стах, конечно, не обижается. Но у него такое лицо, как будто Тим ему влепил пощечину. — Тебе с ними не очень? — Нет, Арис… мне просто… мне больше нравится, когда только с тобой. Чтобы можно было… ну даже не… даже только говорить. Не то что остальное. Стах что-то думает. Может, не самое хорошее о Тиме. Защищается усмешкой. Тиму тоскливо, что иногда не получается толково объяснить. Тим просит: — Не обижайся. — Я не обижаюсь, Тиша. Может, когда-нибудь ты с этим смиришься. Тим отходит к шкафу. Садится у своей полки на коленки и начинает собираться в ванную. Чтобы почистить зубы и смыть с себя жару. И тут он с опозданием вспоминает: — Арис?.. Помнишь, как ты не обиделся у «Храма Дружбы»? . — Это когда ты заявил, что целовался со своей подружкой-шалавой? Тим расплывается. Стах патетично заверяет: — Это не обида, Тиша. Это травма. Ранение почти. Тим смеется. Опускает голову. — Ну прости. Тебе станет получше, если я скажу, что никого, кроме тебя, не хочу? Целовать тоже. Стах серьезнеет и молчит. Прячет руки в карманы. Еще не горит, но уже на грани. Тим поднимается, обнимая вещи. Ставит в известность: — Я схожу в душ. Стах усмехается: — Снова на сто лет? — В смысле? — Даже не буду спрашивать, чем ты там занимаешься… Стах дает Тиму понять, что ванная теперь — пошлая зона. Тим улыбается. — Хочешь со мной? Стах подвисает. — Нет, спасибо, мне пока хватает впечатлений. Тим немного сникает и хочет у него спросить: «Было плохо?». Потом боится, что Стаху будет нечего возразить. Затем думает, что отложит этот разговор до похода. Или, вернее сказать, до вина. — А конфету принесешь? Ты предложил… Стах перестает вредничать — и включается: — Шоколадную? Тим кивает. — Чаю налить? Тебе с сахаром? — Не знаю… Можешь свой. Если захочешь. — По рукам. Тим иногда, особенно если Стах к нему вот так меняется, почти мгновенно, почти магически, ловит его чувство — режуще-колющее. Как будто нежность, которая раньше представлялась Тиму пушистой и невесомой, со Стахом — раненая и нуждающаяся. Тим со Стахом — раненый и нуждающийся. Это даже не то чтобы больно. Но невыносимо настолько, что все время хочется отдать и разделить. Тим возвращается, чтобы сказать: — Ты самый лучший. Стах почти прячет голову в песок, почти убит. Тим добивает: — Самый-самый. — Ну хватит. — Очень люблю тебя. — Да. — Ты меня тоже. Стах не ожидал и прыскает. — Теперь вот так? Изыскал-таки способ? Тим расплывается: — Ну ты и так сказал… Можешь еще… чуть-чуть. Стах вздыхает: — Да. Тим кусает губы от радости. И потом в качестве поощрения целует Стаха в кончик носа. И еще говорит, кое-кого копируя: — Хороший лис. — Хватит меня воспитывать. — Подумаю… Тим ускользает, наблюдая, как в смущенном и все-таки загоревшемся Стахе борется счастье и желание напакостничать (ну чтобы защитить хотя бы остатки дикости). Это очень приятная картина. Тим уносит ее с собой.