I
Уже совсем стемнело. Тим почти освоился в воде — и у него почти получается проплыть без Стаха целых два метра. И он даже согласен плыть на глубину, потому что точно знает, что Стах поймает. Так что в итоге он даже пытается лечь на спину. Но всякий раз что-то идет не так — и он пугается. Ему смешно — и страшно. И еще он хватается за Стаха. — Тиша, трусишка котик серенький, я же держу… — Ну это надо лечь… — Ты мне не доверяешь? Я ведь подстрахую. Тим чуть серьезнеет. Долго стоит рядом, настраиваясь. Говорит: — Я не могу так поднять ноги, сразу кажется, что опрокинусь… — Тиша, — повторяет Стах, — я же держу. — Я знаю… — Тебе просто надо расслабить тело. Ты постоянно это делаешь на суше, когда таешь. Только тут еще и поплывешь. Вода для тебя создана. Тим смеется. Стах уже совершенно трезв, и туман в голове рассеялся. И он вдруг понимает, как помочь. — Давай еще раз. Я подхвачу. Тим улыбается и зажмуривается. И пытается лечь на воду — и погружает в воду голову, отрывая ноги от песчаного дна. Стах придерживает его за спину. И подхватывает под коленками. Тим пытается терпеть, потом хватается. Прилипает. И говорит: — Можно я вот так — и будем считать, что вышло? Стах смеется: — Да ложись. Тим тяжело вздыхает. И ложится. И долго пытается расслабиться и ровно дышать. Через какое-то время Стах немного отпускает, все еще касаясь. И улыбается на то, что Тим лежит сосредоточенный, зажмурив глаза. Еще через несколько секунд Стах почти его отпускает. Все еще придерживает под спиной, но под коленками уже не приходится. Стах убирает промокшую черную прядь с белого лба. Тим открывает глаза. Стах расплывается в улыбке. И Тим роняет тело — опуская ноги. — Ну Арис… — Что ты сразу занервничал? — Нет, погоди, я еще…II
Стах какое-то время пытался высмотреть звезды в темных глазах Тима, который лежал на воде и на звезды смотрел. Как ни странно, ничего не вышло. Глаза Тима превратились в черный глубокий обсидиан — и совсем немного отражали одну лишь луну слабым неясным бликом. Потом Тим перевел взгляд на Стаха. Опустился, обнял и мяукнул: — Замерз. Теперь озябший Тим греется у костра и кутается в полотенце. Он весь промок и дрожит. — Что ты, котик серенький? Вымочил шерсть? — усмехается Стах. — Пойдешь в палатку? Или еще посидим? Только надо почти заново разжечь костер… Тим не отвечает на вопрос. Он очень занят: — Меня еще укусили за ногу… — Ну все, трагедия. Так что? Тим прислушивается к себе, громким певчим птицам и сверчкам. Глубоко вдыхает ночной свежий воздух и закрывает глаза. — Нет, еще посидим… — Хорошо. Только переоденусь. Ты пойдешь? — С тобой? — Передо мной или после меня. Тим расплывается и спрашивает: — Почему ты так стесняешься?.. — Хоть кто-то должен, если ты бессовестный. Вернусь через минуту. И не вредничай. Тим тяжело вздыхает: вредничать запретили…III
Пока Стах ходил по росе и в кромешной темноте за хворостом, Тим оделся в сухое. Поднял с берега рубашку и шорты. Унес в палатку. Там, в палатке, почти нет вещей, но уже есть бардак… Потом Тим снова уселся на поваленное дерево, ероша полотенцем чернильно-черные волосы. Они еще влажные — и их как будто подпаливает свет костра. Тим говорит: — Я пахну рекой… Стах прыскает. Он еще какое-то время следит за пламенем, пока не понимает, что оно прекрасно обойдется без компании. Потом садится рядом с Тимом. И улыбается, что тот пахнет рекой. Приближает нос к его шее. И Тим — расплывается. Качает Стаха в сторону и мурчит про него: — Дурак. Стах смеется. И Тим переводит на него ласковый взгляд темных глаз. В них беснуются всполохи огня. Стах, конечно, физик — и знает, что света от звезд очень мало, чтобы они отражались в радужке. Но все равно хотелось чего-то магического. А глаза Тима — как обычно… — Черти пляшут. В тихом омуте. — Что?.. — Я увидел, когда остался на новый год. Я подумал: «дьявольский обсидиан». Про твои глаза. — Про мои?.. — А про чьи? — Почему обсидиан?.. — То есть «дьявольский» тебя не смущает? — А, ну… — Тиму почти не стыдно. Стах усмехается. И объясняет: — Когда темно, у тебя такие глаза… как опаловые. Совсем черные. Тим тянет уголок губ и говорит тише: — У тебя тоже. Стах улыбается и отводит взгляд. — Почему «дьявольский»?.. — Это из-за костра. Беснуются черти. Надо чтобы не было огня… — В новый год не было огня… — Ну из-за света. Из-за лампы. Тиму смешно: он заставил Стаха оправдываться. Стах решает мстить — и щекотать его. Тим тут же издает всякие котячьи звуки — и затем падает назад. Стах его пытается поймать, а Тим специально — и тянет за собой. В холодную и мокрую от росы траву… Где-то такое уже было. Стах медленно отпускает Тима — и опирается рукой о землю. И вдруг очень сбивается пульс. Тим прикрывает глаза — и чуть касается шеи Стаха рукой. Тим — кранты. И Стах осознает, что смертельно в него втрескался. Но он слишком трезв, чтобы сказать об этом вслух.IV
Нецелованный Тим — притихший. С пришибленным видом. Стах правда думал, что можно. Но потом не вышло, и он поднялся с травы — и протянул Тиму руку. Он не понял: Тим организовал им романтичный момент или что? Но стало не по себе. Стах не против Тима. Чтобы тот ни думал в своей шумной голове. Так что Стах снимает совсем промокшее полотенце с его плеч. И обнимает, чтобы немного согреть. Тим охотно подается — и обхватывает за пояс руками, прижавшись щекой к груди. Волосы Тима пахнут не рекой, а ночью и костром… Тим молчит. Он молчит так долго и так тяжело, что Стах не знает, куда бежать от его тишины. И от того, что мир в его тишине становится таким громким и невыносимым. Стах пялится на костер, слушая отдаленный плеск воды, и не знает, почему спасовал. Тим подает голос первым: — Будем допивать вино? — Ты хочешь? — Можно… Стах бы пошутил: «Кажется, твой план провалился… И не споить, и не расслабить, и не затащить в постель». Но потом почему-то думает, что это неуместно.V
Тим набирает в опустевшую бутылку речную воду, присев на корточки. На водной поверхности слабо мерцают и дрожат звезды. Тим выпрямляется и заходит подальше, в самую темноту, и долго как будто пытается их поймать. Стах замечает, потому что Тим потерялся — и в реке. Пришлось его высматривать. — Тиша, ты чего там?.. Тим оборачивается на Стаха. — Никогда не видел… чтобы вот так отражалось. Здесь такое небо яркое… На севере, наверное, за городом тоже яркое. Стах не знает. Ему нравится здешнее. Он поднимает голову. Совсем темно — и полно маленьких точек. Тим потихоньку выбирается на берег с бутылкой, полной беззвездной воды, и спрашивает: — Это правда, что они все мертвые? — Кто? Звезды? Нет, конечно. Стах берет бутылку из его руки и заливает костер. — Это миф. Как и тот, что их якобы можно увидеть в колодце днем. — Я просто думал, если между нами столько световых лет… — Всего две тысячи. В космических масштабах это немного. Некоторые, может, и потухли. Но даже не половина. Звезды знаешь сколько светят? А многие из них даже после так называемой «смерти» остаются в качестве белых карликов еще миллиарды лет. Нам столько не прожить… Может, даже — всему человечеству, — Стах усмехается. Тим наблюдает затухающий костер со вздохом. Стах улыбается. — Ну что ты загрустил? — Не знаю. Мне всегда от космоса как-то не очень… Стах смеется. — А как же мечты о колонизации планет? — Арис… — Тим слабо морщится. — Люди не справляются даже с одной…IV
Тим не сознался Стаху, в чем причина его тоски. Она началась до звезд. С тех пор, как Стах отказался поцеловать его, когда Тим упал в траву. Теперь Тим устраивается в палатке в слабом свете фонаря. Стах ложится с ним рядом. И обнимает на всякий случай. Тима всего закусали комары — больше, чем Стаха. Пришлось еще у костра шутить, что он нежный и вкусный. Теперь он чешется, и Стах ловит его руку. Тим обнимает эту руку пальцами. И говорит: — Я бы тут остался… — Насовсем? — Нет, ненадолго… на пару ночей. — Полноценный поход? — Может… Было хорошо… даже в реке. — Не так страшно, как ты представлял? Тим смолкает. И Стах не знает: с улыбкой или нет? Приподнимается на локте — и Тим поворачивается к нему, ложится на спину. — Я, кажется, понял, что доверяю тебе больше, чем ты мне… Интересное заявление. — И с чего ты это понял? — Когда ты просишь меня «расслабиться», я не боюсь утонуть. Ага. . Ну-ну. Тим. Стах защищается усмешкой. — Ну что ты хочешь? Научить меня «плавать»? Тим тянет уголок губ. — Нет, не хочу… Вернее, я хотел. До того, как собрались в поход. Потом вспомнил, почему не надо… Ты, конечно, говоришь, что все в порядке… но я думаю, что это… вроде самообмана. Или самоуспокоения. Не знаю… Стаху смешно. — Боже… Тим подрочил мне, теперь устроим траур. Мы еще не оплакали потерю моей девственности, нет? Тебе надо было взять вторую бутылку. Чтобы отпеть ее. Тим слабо улыбается. И говорит, словно получил подтверждение: — Не злись. Извини. — Я не злюсь. Ну разве что… Потому что Тим мелет чепуху. Тим смотрит на него еще какое-то время, потом касается рукой плеча. Немного гладит и отворачивается к себе. Чтобы заснуть… Стах снова ложится. С каким-то странным ощущением, что его где-то накололи. Это «где-то» — в районе кишок. — То есть мне не может быть нормально, потому что ты так решил? — Нет… Это потому, что ты закрылся на две с половиной недели. Стах хочет отрицать. Что не закрылся, а делал проект. Но, к сожалению, Тим не первый, кто пилит его за это. Так что: — Подумаешь, какие-то две недели. — С половиной… — Раньше это длилось месяцами. И никто не умирал. Ну, кроме пассажиров… и птицы… — И все считают, что это ничего… — Мать втайне водила меня то к батюшке, то к психологу. Тим закрывается рукой. Стах чувствует это больше, чем видит. Но Стах, вообще-то, говорит серьезно. — Мне надо было «починить». — Да, я помню… — Ну что ты хочешь? — Ничего, Арис… Ничего. У Стаха это чувство… будто он не согласен с тем, что кто-то согласен с ним. Стах не согласен с тем, что Тим ему не возражает. Не опровергает. Вообще отказывается вступать в спор. — Ты так издеваешься или сдаешься? — не понимает Стах. — В смысле?.. Как объяснить это чувство… Что Тим… не оставляет ему выбора: говорить или нет, молчать или нет. — Это то же, что когда мне кто-то дома заявляет: «Делай что хочешь». Сразу приходится делать что надо. — Я не заставляю… Это не «надо»… Стах ненавидит Тима. За то, что он все время трогает болячки. Свои и чужие. Стах не хотел в этом разбираться. Ему просто нужно было время… Время, чтобы прийти в себя. Стах решал задачу. Он не ожидал, что его так шарахнет. И он вылетит. Просто вылетит. Ему не стало хорошо или плохо от этой близости. Ему стало пусто. Никак. Все случилось. И все закончилось. Как будто кто-то выключил истерично мигающий свет. И Стах остался в темноте. А потом надо было найти способ выбраться. Он выбрался. Теперь еще бы привыкнуть... Тим вечно не дает в этом плане ни пространства, ни времени. Начинаются эти его разговоры типа по душам — с ножом у горла. Потом — претензии, слезы, «Я от тебя уеду», «Никогда ко мне больше не подходи», «Ты знаешь, что мне нравишься, и все равно…» Стах ходил не в себе и не мог разобраться, что делать, еще до близости. Ему надо было сесть. Под каким-нибудь деревом Бодхи. Обдумать. Потом прийти к Тиму. Обдуманным и преисполненным в своем познании. Ему надо было сделать это до того, как он выпалил Тиму: «Я тоже». До того, как он приперся к его порогу с розой. До того, как он пытался «дружить» через влюбленность. Но Стах… не такой человек. Он делает, а не размышляет о том, что сделать надо. Или не надо. У него никогда не было возможности взять паузу. Остановиться. Постоянно что-то «должен». Иначе «Что с тобой? Ты заболел?». Стах в порядке. Просто все на него без конца давят, а он не справляется. И не может передохнуть… — Что ты говорил про ожидания? — спрашивает он Тима. — Что?.. — Ты сказал: «Я знаю, что не вписываюсь в ожидания». Как все это, по-твоему, должно было пройти? Меня отпустило. Просто не так, как ты ожидал. Я вот ничего не ожидал… я вообще не думал, что это будет. В смысле, я понимал мозгами, что будет. Но это не то же, что представлял или знал наперед, как все сложится. Тим замолкает. Потом расстраивается: — Я не знаю… Просто мне казалось, что тебе станет проще, что ты поймешь: ничего страшного, наоборот… Я думал, тебе полегчает… когда ты узнаешь, что это приятно — и можно… не вредно, не плохо, не «грязно»… Стах усмехается. — Этого не было. В плане, ничего страшного, конечно. И… не пойми меня неправильно, Тим, не могу сказать, что это неприятно и ты правда… ну… Как сказать Тиму: «Ты классно двигал рукой, но это была маленькая часть того, что происходило со мной в тот момент»? Тим избавляет Стаха от таких признаний севшим голосом: — Когда ты называешь меня «Тим», мне хочется повеситься… . . . Тим ни разу не говорил, что так называть нельзя. Не поправлял. И бывают моменты, когда он не «Тиша»… Но Стах не видел в этом вреда. Нет, подсознательно, он ощущал, что что-то не то, что-то надламывается… просто… — Я не хотел. — Нет, ничего… — Тим говорит это, как если бы: «Нет, поделом». Стах настаивает: — Я не хотел. Я не знал, что тебе обидно. Стах слышит, как усмехается Тим, но не видит его лицо, только представляет, как гнутся и ломаются его брови. — Я тоже не хотел. Я не знал, что это рано для тебя. Я не знал. Если бы я мог представить, что ты после этого закроешься, я бы не стал… И самое ужасное, Арис, я в курсе, что ты говорил. И не один раз. Я понял уже потом… — Тим осекается. Долго молчит, подбирая слова, а у Стаха внутри — ужас — чужого осознания, потому что сам Стах отказывался осознавать все это время. — Когда это с тобой случилось… я сначала носился как в кошмаре, потому что не понимал… а когда понял… ты замолчал… Вообще. — Меня это не мучает. Меня не мучает молчание. — Нет, я не про то… Ты говорил. Постоянно. Ты приходил ко мне и говорил… Я не знаю, Арис, просто… даже если бы я в тот момент очень старался, я бы не понял. Честно… Я бы не понял. Стах затихает. «Я все еще твой лучший друг». Стах наконец-то осознает, почему и как Тим унял боль и злость — после его тупой истерики, когда он выбежал из дома и они валялись в траве. Он вернул Стаху то, что отнял. Тим произносит: — Я не понимал, как ты можешь меня лишиться… Ты говорил: «Мне все время кажется, что я лишаюсь друга»… И вдруг ты замолчал, и до меня так поздно дошло… Стах не переварил. У него наладилось с Тимом — но не со всем Тимом. С какой-то частью Тима. Прежний Тим раскололся, и Стах пытается собрать его воедино, склеить обломки. Ведь Тим был один, а стал… еще один. В смысле… Тимы — их много и они все разные. Звучит, конечно, так, как будто Стах свихнулся, но на самом деле… Есть маленький несчастный Тим, который нуждается в защите. У него течет носом кровь, ломается молния на куртке и теряются ключи. У него бывают панические атаки от того, что он не понравился бабушке с дедушкой и долго ехал в чужой город в каком-то непонятном поезде, изнервничавшись из-за билетов. Стах помогает маленькому Тиму, как помогал бы ребенку. Это милый, трогательный Тим, который может долго шнуровать свои кеды и смотреть на Стаха бездонными котячими глазами, пока Стах не шутканет какую-нибудь фигню, чтобы сердце перестало болеть. Есть взрослый Тим. Он очень деловой, самостоятельный и дерзкий. И еще бесконечно холодный. И немного надменный. На такого Тима — неприступного, недоступного — у Стаха тоже екает. Его не хочется защитить. Его хочется добиться. Стаха он держит в тонусе. Волнует. Заводит. В основном из-за дистанции, которую нужно преодолеть. У Стаха есть еще один Тим, самый важный и нужный… уютный и ласковый. Он лопает конфеты, улыбается глазами больше, чем губами, и плавит Стаха, когда смеется. Он учит всякой ерунде: как дружить, как отдыхать, как делать много разных самолетов из бумаги. Стах любит веселить его, держать за руку и ощущать тепло. Такое бесконечное и всеобъемлющее тепло, чтобы ничего в мире больше было не нужно. Этот Тим — лучший друг. Стах чувствует себя с ним рядом целым. Не как если бы ударился в чепуху и стал какой-нибудь банальной половиной. А так, как если бы Тим, словно теплая смола, затекал во все трещинки и сколы — и залечивал. Стах с ним не боится. Быть глупым, ранимым и просто другим. Не таким, как хотят все остальные. И Стаху было чертовски классно со всеми этими Тимами. Даже когда теплая смола застывала и трескалась. Она трескалась — как еж — от мороза и вьюг. Иголками прямо внутрь ран. Но потом Стах старался ее растопить. Иногда она таяла — и превращалась в раскисшего маленького Тима, который начинал ранено мяукать. А иногда она снова согревалась и щипала нанесенные порезы, пока не залечивала все как надо. А затем в их компании — почти шизофренической — начал появляться еще один Тим — игривый. Он заставлял Стаха стесняться. И Стах вдруг вспоминал, что — другой. Этот Тим подпирал рукой голову и смотрел иногда смешливо, иногда ласково, но у Стаха все время появлялось ощущение, что до такого Тима он сам еще не дорос. Этот Тим блестел обсидианом глаз, обиженно ковырял стебли роз (ладно, только одной, но все-таки), шутил шутки, в которые Стах не врубался, и расстраивался, когда Стах не врубался, со своим досадующим: «А…» У Тимов постоянно случались «А», у каждого своя, но именно эта досадующая «А» заставляла Стаха чувствовать свои поломки. Теплая смола в этот момент исчезала — и оставляла неприятную нагую пустоту. Это был не самый плохой Тим. Иногда Стах велся на его озорной тон и пробовал с ним дурачиться. Но потом он быстро понимал, что озорство Тима — слишком тяжелое и серьезное, чтобы в него влипать. А затем игривый Тим начал превращаться в капризного, требовательного и упрямого — и все время грозил уйти. Ему не нравилось, что Стах отказывается играть с ним в его игры. Стах не отказывался играть. Просто не в это, не так. Этот Тим заставлял Стаха чувствовать себя глупым мальчиком, который не понимает разговоры взрослых. Этот Тим давил и просил, чтобы Стах наконец перестал валять дурака, осознал какие-то фундаментально важные вещи. Этот Тим говорил: «Это значит, что тебе так сильно хочется, что я тебя даже не могу обнять…» Стах действительно хотел его. Не имел никакого права. Боялся этого, отрицал, но хотел. И все раздрабливалось. Переставало быть правильным и хорошим. И Стах слышал вредный тяжелый голос: «Что же ты такое делаешь? Что ты такое думаешь? Как тебе в голову такое пришло? Что же теперь скажут люди? Тебе не стыдно?!» Стах влюбился в Тима. За то, что рядом с ним он переставал чувствовать себя плохим, недостойным, неправильным человеком, от которого все вокруг отказывались из-за любого не так сказанного слова или сломанной ноги. Стах приходил к нему — к своему другу — за покоем, комфортом и безопасностью. Чтобы Тим просто принял его. Со всем этим. И было здорово держать его за руку, видеть, как улыбается, строить ему скворечники, заглядывать на чай. Потому что ничего большего он не мог себе разрешить — даже мечтать. Потому что, едва он начинал мечтать слишком много и слишком громко, он вспоминал… «Я не потерплю этого в своем доме». Как-то поломанный Стах пришел к уютному и ласковому Тиму, который был его лучшим другом, и попытался ему сказать все, что наболело, чтобы получить немного теплой смолы, которая бы затянула его трещинки и сколы. Тим дал Стаху таблетку, чтобы перестала болеть голова, и дал ощущение тепла и уюта. И все, что Стах ему пытался сказать, в переводе звучало как: «Тиша, мне так тяжело любить тебя. Даже самыми светлыми чувствами. Лучше бы ничего не испытывал. Лучше бы мы просто дружили. Мне до одурения хорошо с тобой, и я не хочу этого лишаться». Тим честно сознался, что не понимает, не знает, как помочь. А потом вообще появился игривый Тим со своими попытками сблизиться. Было обидно, больно и пусто. Потому что Стах не чинится с таким Тимом, наоборот. И в итоге… черт подери, есть большая разница. Между Тишей, которому Стах помог найти мамин дневник и подарил белые розы, отвечая на робкую просьбу о ласке: «Можешь еще меня поцеловать?» — и Тимом, который хнычет от желания или отправляется за гребаным вазелином, чтобы «ничего не натереть». И Стаху надо не разделить всех этих Тимов, а примирить у себя в голове. И это не доработать никак, не починить. Это случилось — и все. Как со смертью той птицы. Но ощущение к Тиму, чувство к Тиму — неприкасаемое — не погибло, вот в чем разница. Единственное, что он мог действительно сделать, — придумать другим, еще живым птицам, протез. Птицам проще. Они существуют. Одна погибла, остальные живут. С образами Тима так не прокатит. Стаху вдруг плохо — от этого навалившегося осознания, как будто на него рухнула лавина. Он поднимается. — Арис?.. Выбирается из палатки. — Арис, ты куда? — Дай мне десять минут.